– А если мне совсем не хочется уходить? – В голосе американца была пьяная неуступчивость.
В дверь застучали снова, и затем ее затрясли.
– Забирай его, забирай, давай же! – хлопнул мужчина жирафа по шее.
– Его заберешь! – с хмельной усмешливостью проговорил жираф.
– Помоги мне спрятать! Куда? – затеребила мужчину за рукав женщина.
Стук в дверь прекратился, и трясти ее тоже перестали.
Мужчина вскочил на стол, принял от женщины стаканы, бутылку и сунул все под подушку на их полке под потолком. Когда он спустился вниз, они с женщиной были в купе вдвоем. Жираф с американцем словно испарились.
В замок двери вставили ключ, щеколда щелкнула, ручка опустилась, оттягивая собачку, и дверь с грохотом отъехала в сторону. На пороге стоял проводник, из-за его спины выглядывала ева.
– Почему не открывали? – спросил проводник.
– Я стучалась, стучалась… – проговорила ева.
– Я еще мужчина, – сказал мужчина.
– А я еще женщина, – тотчас подхватила женщина.
Проводник втянул в себя воздух.
– Псиной у вас воняет. – Он пошевелил ноздрями еще. – И жженым маслом.
– Спиртом у них здесь пахнет, – тоже втянув в себя воздух ноздрями, жалующимся голосом сказала ева.
– Спиртом? – переспросил проводник. И унюхал. – Спиртом, точно! – Он расхохотался: – Ну-ну! Понятно. Алкоголь в этом деле вещь полезная. Пардон, что помешал. Но вот прибежала, – указал он на еву за спиной, – не пускают, не пускают!
Ева выступила из-за его спины, протиснула мимо проводника живот в купе и следом ступила сама.
– Именно что не пускали, не так разве? – сказала она.
– Но псиной все же у вас воняет, – приготовясь уходить, поводил проводник носом из стороны в сторону. – Смотрите, заловлю!
Он ушел, закрыв дверь, ева, все еще не пришедшая в себя от потрясения, пережитого перед запертой дверью, тотчас легла, закрыла глаза, и мужчина с женщиной тоже полезли к себе наверх. Им тоже требовалось отдохнуть. Они тоже пережили кое-что.
В барабанную перепонку, когда легли, переброшенный через оси, подвеску, через стенки вагона, полку, слегка приглушенный подушкой, ударил грохот колес о рельсы. Поезд мчался, пожирал пространство, стремил себя вперед. Прогремел металлический мост над каким-то овражком. Хорошая была скорость. А невдолге поезд должен был помчаться еще быстрее. Мужчина уже заканчивал расчеты, почти закончил. Теперь – только воплотить теорию в практику.
Видимо, на станции, вещавшей по радио, была возможность увеличить звук независимо от того, насколько вывернута ручка включения, – динамик, гремевший барабанной музыкой с привычной громкостью, прервав барабан на середине фразы, вдруг словно взорвался: голос диктора, вырвавшийся оттуда, был истинно ударом грома.
– Внимание, чрезвычайное сообщение! Внимание, чрезвычайное сообщение! – выкатываясь из динамика, грохотал голос.
Мужчина с женщиной только что взобрались на свою верхотуру, собираясь ложиться спать, ева уже лежала, может быть, даже и спала, не было только адама, несшего где-то свою ответственную охранную службу. Мужчина слетел вниз, крутанул колесико, чтобы приглушить раскаты грома, ева, соскочив босыми ногами на пол, со вздыбленной на животе ночной рубашкой, с диким видом, слепо глядя перед собой, стояла у стенки, тряслась, будто ее колотило в ознобе, и вопрошала в пространство:
– Что случилось?! Что случилось?! Что случилось?!
– Сейчас узнаем, – ответил ей мужчина. – За чем-чем, а за этим не заржавеет.
– За чем не заржавеет? – спросила ева, глядя перед собой все тем же слепым взглядом, похоже, не отдавая себе отчета в своем вопросе.
– За сообщением, обещают же, – нарочито обыденным голосом отозвался мужчина.
– Скорее, не обещают, а угрожают, – поправила его сверху женщина.
– Зачем угрожают? – тотчас вцепилась в брошенное слово ева.
– Да нет, никто не угрожает, это шутка, – успокаивающе проговорил мужчина, с укором взглядывая наверх на женщину. – Шутка. Элементарная шутка.
Однако сообщение оказалось далеко не успокаивающим. Мужчина такого даже не ожидал.
– Внимание, чрезвычайное сообщение! – прогрохотал динамик в последний раз; последовала пауза, и тот же голос, что делал предуведомление, так же грохоча, наконец, сообщил: – Всем находящимся в купе, независимо от возраста, состояния здоровья и самочувствия, незамедлительно выйти в коридор! Приказ обсуждению не подлежит и должен быть исполнен строго и неукоснительно. Все невышедшие автоматически будут считаться подозреваемыми. Повторяю: подозреваемыми!
– Подозреваемыми? В чем подозреваемыми? – снова вопросила в пространство перед собой ева.
Ей было бы куда легче, если бы рядом сейчас находился ее адам. Ее бы, наверно, успокоила просто его рука, держащая ее руку.
– Да, в чем подозреваемыми? – вслед еве недоуменно проговорила женщина, свешивая вниз ноги и приступая к процессу спуска. Он у нее проходил в несколько этапов и затягивался довольно надолго.
– В государственной измене, в чем еще! – позволил себе прозубоскалить мужчина.
Хотя на самом деле прозвучавшее сообщение встревожило и его. Даже не встревожило, а как бы подняло ему внутри дыбом шерсть. Буквально такое было у него ощущение. Словно бы там, внутри, он был неким зверем, и вот этот зверь почуял опасность.
В коридоре, когда они все трое вытиснулись туда, было уже полно. Юные создания, населявшие теперь вагон, исполнили отданное по радио приказание с бравой солдатской поспешностью. Словно перед тем, как предоставить им здесь места, их специально тренировали. Они громко переговаривались, перекрикивались, в коридоре стоял гвалт – казалось, в воздухе разлита атмосфера молодой беспечности и легкомыслия. Но нет, отметил для себя, оглядевшись, мужчина: то была атмосфера старательно скрываемого страха. Юные создания вокруг были так же ошеломлены и испуганы, как и беременная ева. Только, не смея признаться в том друг перед другом, прикрывались, как фиговым листом, громким перекрикиванием. Но лица их выдавали. Как бы, при всей молодой неопытности, юные создания знали о своем пребывании здесь нечто такое, что не было известно ни мужчине, ни женщине, – и вот это знание оттиснулось ошеломлением и испугом в выражении их лиц.
Покушение, покушение, покушение, зашелестело затем по коридору. Слово перепархивало с языка на язык от одного к другому легкой бабочкой с листка на листок. Оно, в отличие от всех иных, звучавших сейчас в коридоре, не произносилось громко, оно шепталось, и еле слышно, едва различимо, но, только возникло, тотчас же показалось, оно одно и звучит.
– Покушение? – тоже шепотом, с недоумением проговорила женщина, поднимая глаза к мужчине.
С тем же недоумением, что было в ее голосе, он пожал плечами. Ну, покушение. Может быть. Сейчас все разъяснится. К ним это дело не имело отношения. Конечно, сын работает в вагоне управления, но он вовсе не та фигура, чтобы покушаться на него. Если на кого-то и покушались, то на кого-то высокого. Очень высокого. Может быть, на того же начальника поезда.
«Начальник поезда» – эти слова и зашелестели по коридору следом. «Начальник поезда», «начальник поезда» перепархивало теперь тою же легкой бабочкой, что мгновение назад «покушение». Мужчина удовлетворенно взглянул на женщину: слышала? Она подтверждающе покивала: слышала. «Скрылся», «ищут», «не мог исчезнуть», – мотыльково промельтешило еще. Кто-то что-то знал, как-то откуда-то сведения приходили. Или специально делали утечки. Ознакомляли. Готовили. К чему?
Взрыв криков, раздавшийся в конце коридора, около дверей в тамбур, с несомненностью свидетельствовал, что из тамбура, шибанув дверь, в вагон разом вломилось несколько человек. «А-а!.. Что же вы!.. Ой, больно!..» – кричали, вопили, визжали придавленные. Словно волна прокатилась по вагону, уплотняя толпу, заставляя валиться на соседа, переступать ногами, торопливо перешагивать на новое место. «Молчать! Всем стоять! Не двигаться! Открыть купе!» – перекрывая голоса придавленных, прорявкали с лающей волчьей беспощадностью другие голоса, – опять же, несомненно, тех, что вломились из тамбура. И новая волна побежала по коридору: пришедшие принялись ввинчиваться в толпу, раздвигать ее, прошивать своими телами. «Открыть купе! Дверь нараспашку!» – кричали они, продвигаясь вперед, все ближе и ближе подходя к мужчине и женщине.
Женщина, почувствовал мужчина, дрожит. Впрочем, беспокойство все сильнее охватывало и его самого. Чем-то происходящее напоминало ту давнюю пору, когда проводником был усатый. Конечно, когда в вагоне властвовал тот усатый, они с женщиной были детьми, они совсем плохо помнили то время, совсем смутно, но у этой памяти был запах, был цвет, и вот эти запах и цвет! – они будто прорвались оттуда, из детских годов сюда, в это происходящее сейчас действо, расцвели всеми своими красками.
– Не волнуйся, нет повода, ничего страшного! – нашел он руку женщины, взял ее в свою и крепко сжал. – Ничего страшного, набраться терпения, переждать это дело – и все.
– Да? Ты думаешь? – отозвалась женщина.
– И ты не волнуйся, девочка, – вспомнив о беременной соседке, взял он другой рукой руку евы, впервые назвав ее так – словно она была ему родной.
Ева ничего не ответила ему. Но рука ее ухватилась за его руку так, что мужчина почувствовал: захоти он освободить свою руку – она не отпустит.
Шевеление толпы, пропускавшей сквозь себя ворвавшихся в вагон, нарастало, и вот первый из ломившихся по коридору оказался рядом с мужчиной. Это был не кто другой, как та масса, что упражнялась на нем в вагоне-ресторане, – мужчина сразу узнал его. На массе пузырилась новенькая камуфляжная форма, и сам он под нею тоже весь пузырился и бугрился – выпирал из нее всеми своими мышцами.
– Купе! Дверь! – рявкнул он на мужчину, хватая его и швыряя в распахнутый дверной проем. – Шире! До упора!
Покатился, буравя толпу, дальше, а на его место протолкалась другая камуфляжная фигура, – и оказался это собственной персоной адам.