Когда настало время ложиться спать, они легли с женщиной там, под потолком, вскарабкавшись наверх по приставной лестнице. Тесно было – невероятно. И слишком узка полка, и давно уже они не спали вместе, отвыкли. Они лежали, лежали, мешая друг другу, и все не могли уснуть.
Но все же они уснули – и проснулись оттого, что поезд влетел на какой-то цельнометаллический мост, словно бы над оврагом с речушкой внизу, быстро прогрохотал по нему – и понесся дальше, пожирая темное глухое пространство.
– Опять мост, – со стоном пробормотала женщина. – Будят меня эти мосты!
– Ничего, заснем, – утешил ее мужчина. – Куда денемся. Видишь, заснули же. И снова заснем. Деваться-то некуда.
Они и в самом деле уснули. Промаялись еще какое-то время, помни́вшееся почти вечностью, и забылись.
Жираф был потерян и не знал, куда деть глаза. Его гладкая опрятная шерстка на холке дыбилась от смущения и неловкости колючим бобриком.
– Этот тип не имел понятия, что вы мои друзья, и ему ужасно стыдно. И мне тоже стыдно за него, ужасно стыдно, нет слов! – говорил он мужчине. – Я когда узнал, я чуть с ума не сошел, ей-богу! И ему тоже не сладко, переживает – просто кошмар, вот попросил меня ходатайствовать перед вами, чтобы вы его извинили.
– Да независимо от того, кто кому друг, кто нет, разве допустимо вести себя подобным образом! – воскликнул мужчина.
– Конечно, конечно, согласен, трижды согласен! – так же восклицанием отозвался жираф. – Но он и осознал, вполне осознал, в нем ломка, настоящая ломка произошла!
Американец стоял в отдалении с видом самой покорной скромности, свесив вниз лопасти. Втягивал в себя свою крупную голову, переминался, переступал с лапы на лапу – похоже, и в самом деле чувствуя себя не в своей тарелке.
Но мужчина не мог так вот взять и простить его. Слишком тот безобразно вел себя, это еще мягко говоря – безобразно, и перед кем был более виноват, так не перед ним, а перед женщиной.
– Но я не понимаю, я бы хотел понять, как можно так поступать?! – снова воскликнул мужчина. – С какой стати? И зачем? Что за смысл?
Жираф подвигал рожками на голове. Его негритянские губы поморщились, покривились в сторону.
– Американец, что тут добавить, – сказал он. – Миссионер, проводник высшей цивилизации. Он полагал, с туземцами нужно так обращаться. Чтобы в строгости их… посуровее. Чтобы они трепетали. Втемяшить через страх свои ценности. Американец, типичный американец, что с него взять.
Мужчина невольно и совсем неуместно захмыкал.
– Что это ты несешь. Ты же испанцев не любишь. А американцев ты обожаешь. Американофил. «Великая нация»!
– Великая нация, великая, – закивал жираф. – Какую цивилизацию создали! Но нужно же и объективным быть. Туповаты. Весьма туповаты. Нам им мозги вправлять и вправлять… А вправишь, так кем они станут? – неожиданно прервал он сам себя. – Нами, что ли станут? Вот интересно, нужны они нам такие. Мы и сами с усами, чтобы еще американцам на нас походить!
Мужчина, слушая его, чувствовал, как губы ему развозит в улыбке. Он не мог устоять перед жирафом. Американец выбрал себе в адвокаты кого следовало.
– Мы-то с вами, – сказал мужчина американцу, – квиты. От меня вам, я помню, тоже досталось. Вы перед женой моей должны как следует повиниться. На колени пасть – чтобы она простила. Вы такого натворили… она ведь думала, вы ее убить собираетесь!
– Убить, что вы! – вскинулся и смолк, втянул голову американец.
– Ну так мы вот хотели потолковать, были у вас в купе там, – снова вступил в разговор жираф, – а у вас там какие-то подселенцы. Крутые – жуть, юноша, тот сразу мне приемы каратэ демонстрировать стал. Куда ему, – дотянулся жираф головой до американца, ткнул его с усмешкой рожками в лопасть, – куда до этого юноши! Детский сад по сравнению с ним, даже не сад, а ясли.
Звучный лязг и грохот колес сопровождал их разговор. Они разговаривали в тамбуре, куда мужчина вышел покурить. Раньше он всегда курил прямо у себя, женщине это не нравилось, но она терпела и только отгоняла от себя рукой дым, когда мужчина случайно выпускал тот в ее сторону. Но теперь лафе пришел конец. Теперь в купе была эта беременная ева, и курить при ней – такое, естественно, исключалось. Конечно, они с женщиной вовсе не жаждали этого соседства, но уж раз выпало сделаться соседями, то приходилось считаться.
– А, так вы, значит, сюда ко мне – побывав там, – закивал и, не смог удержаться, всхохотнул мужчина. – Познакомились, значит, с нашей молодежью? Показали они уже вам? Крутые, точно. Слово им поперек – ни-ни, живо на место поставят. – И его осенило: – Так вы, получается, видели их, а они вас? Они вас, получается, тоже?
– Да, конечно, а как же, – удивленно ответил жираф. – Если мы их – да, то почему они нас – нет?
Понятно, понятно. Почему, действительно, нет. Мужчина снова покивал. Только уже не засмеялся. Ну вот, эксперимент поставлен. Женщина тогда говорила, что проводник, если бы зашел в купе, когда там жираф, то не увидел бы его. Будто бы жираф – только их, нечто вроде такой их общей галлюцинации, материализация их неутоленных желаний. Вот теперь ясно, как бы не увидел. Запах псины чует, а саму «псину» бы не узрел. Узрел бы, еще как узрел. И его, и американца.
– Ну так что, как мы поступим? – возобновил жираф основной разговор. – Там у вас, в присутствии тех, – никакой возможности объясниться. Может быть, здесь же, в тамбуре? Вы бы сходили, привели ее, а мы бы подождали.
– Да, а мы бы подождали, – снова вскинулся и смолк американец.
Мужчина вынужден был отрицательно покачать головой:
– Нет, она сюда одна, без меня не пойдет, а мы вместе сейчас выходить не можем. Боимся! Выйдем – а они дверь на замок. С них станется. И будем мы в коридоре куковать.
– Так к вам теперь вообще не особо в гости походишь! – дошло до жирафа.
– Не походишь, не походишь, – подтвердил мужчина. – Вон они вас приемами каратэ встретили!
– О, елки зеленые! – сокрушенно проговорил жираф. – А я в вашем обществе всегда так оттягивался! Такой кайф получал!
– Ну, надо надеяться, обомнутся со временем, – сказал мужчина. – Обомнутся, помягчеют…
– Ждать до морковкиного заговенья! – воскликнул жираф.
– Я вообще, – смущенно подал голос американец, – мог бы их поучить… Я, если всерьез, такое могу… Я ведь с вами не всерьез. А если всерьез – они вас сами рады оставить будут. Сбегут, натуральным образом. Только скажите.
Американец начал говорить – мужчина как раз собирался сделать последнюю, самую сладкую затяжку. Он поднес сигарету к губам, американец медленно, осекаясь, нанизывал слово на слово, – и дым встал у мужчины в горле колом, он поперхнулся, словно это была его первая сигарета в жизни.
– Что вы такое говорите, что вы говорите!.. – сквозь кашель, торопясь, забормотал он. – Как можно. Девочка на сносях, ждет ребенка… что вы! Ну, выпало нам такое. Ну что ж. Делать нечего. Как-нибудь обойдется.
– Ждать до морковкиного заговенья! – снова воскликнул жираф. На этот раз – с интонацией упрека и даже порицания.
– Последнего дня Помпей, – сказал американец.
– Простите? – не понял мужчина.
– Я говорю, до последнего дня Помпей! – повторил американец. Он понемногу расковывался, смущение в его голосе стало сменяться бесцеремонностью. – В смысле, ждать до этого срока.
– Почему? – снова не понял мужчина.
– Потому что Помпеи должны быть засыпаны пеплом.
– В смысле, всякая жизнь конечна – и ждать придется до ее конца?
– В смысле, что Этна, сколько ни спит, в конце концов обязательно просыпается.
Мужчине это надоело. Испортил ему последнюю затяжку, сейчас принялся говорить загадками.
– Ладно, – махнул он рукой. – У вас у американцев мышление – без полбанки не разберешься.
– На человека. По полбанки на человека! – с удовольствием завопил жираф. Вот так помолотить языком – это было ему в самый кайф. – А для жирафов – по две полбанки. У нас шея длинная, пока дотечет, куда надо, всосется – сдохнешь ждать результата.
– Нет, у нас все построено на точном расчете, никаких полбанок, – с полной серьезностью отозвался американец. – Другое дело, невозможно точно рассчитать, когда она все-таки проснется.
Мужчина, не продолжая больше этого разговора, шагнул к двери, ведущей в межвагонный переход, открыл, наполнив тамбур еще более сокрушительным лязгом и грохотом, бросил на стремительно бегущий внизу путь окурок и закрыл дверь. И сразу, показалось, на тамбур обрушилась тишина.
– Можно будет у нас появиться, – сказал мужчина в этой оглушающей тишине. – Есть вариант. Любитель каратэ где-то служит, все время туда-сюда, хлоп дверью – и нет. А его подруге что с нами сидеть? Тоже хлоп дверью – и ушла к приятельницам. Вот в это время – милости и прошу.
Жираф захмыкал, боднул американца рожками в лопасть и так, хмыкая, прогудел:
– Прямо по-американски. Вроде секса по расписанию. Живем теперь, да?!
Радио гремело некой радиопьесой со стрельбой и взрывами. Кого-то ранило, кого-то убивали, актеры верещали дикими голосами и кричали, перевязывая раны: «Не умирай!» Моментами для создания эмоционального фона вступала музыка, – она была под стать звуковым эффектам и актерским воплям: тоже словно бы садила из автоматов и жахала из минометов, а скрипки с альтами блажили, будто их резали.
Купе было полно. И адам со стремительно полнеющей евой, женщина, сидевшая с завязанной полотенцем головой, а кроме того… кроме того – сын, в явном нетерпении перетаптывающийся у стены с ноги на ногу.
– Ну, наконец-то! – воскликнул он, вскидывая руки, ступил к мужчине, обнял его, похлопал по спине и отвел от себя. – А то я уже собирался идти за тобой. Ушел курить и пропал!
По тону сына мужчина понял, что его появление здесь не связано ни с каким тревожным известием. Но вместе с тем слишком редко он здесь появлялся, чтобы его приход был вызван какой-нибудь пустячной причиной.