Министр кивнул Свиридову. И в этом, вдруг каком-то суховатом кивке Алексей Платонович Свиридов почувствовал укор. Чепуха, просто показалось…
Сквозь заиндевелое стекло автомобиля Свиридов пробивался взглядом к арке семиэтажного дома, что на улице Радищева. Редкие прохожие одаривали вниманием эту тихую улочку, которую давно забыли уборочные машины. Снег здесь лежал твердым чистым настом.
Раза два Свиридов включал двигатель, прогревал салон. Но рокот раздражал, и, едва набрав тепло, он выключал двигатель. Да и по радио сплошной нудеж: диктор городского вещания рассказывал о технологии содержания свиней, точно в городе проживали сплошь специалисты-животноводы. Свиридов перекинул тумблер специальной связи, но она молчала. Селекторная, что проводил его заместитель, – или закончилась, или объявлен перерыв – выяснять Свиридову не хотелось. Неужели даже в этот день он не может быть предоставлен сам себе, отойти от забот дороги, выбросить из головы графики движения поездов, регулировку, передачу, погрузку-выгрузку, капстроительство, сохранность грузов, безопасность движения, детские сады и еще десятки вопросов, которые заботят начальника дороги. Всего лишь на один день! Даже не день, а вечер и ночь…
Правда, кое-кто из помощников точно знает, где находится сегодня Свиридов, но он просил не тревожить, если хоть как-то можно обойтись без начальника дороги. Только сегодня, только один вечер и одну ночь, заслужил он это безупречной службой? Именно безупречной – ни одного выговора за двадцать три года работы. И где – на железной дороге. Даже кадровики в министерстве удивлялись, когда вопрос коснулся назначения Свиридова управляющим главка. Наверное, говорили они, наше упущение, забыли внести в карточку – чтобы живой человек столько лет проработал и без единого строгача?! Конечно, кадровики шутили. Кто-кто, а они-то знали, что именно так и было. А какой Свиридов принял дорогу! Передача одна из низких по сети, графики сплошь и рядом нарушались, по любому показателю отставание. И вытянул Свиридов, вытянул…
Сумерки заметно сгущались, размывая и без того вялые тени, что отбрасывал семиэтажный дом.
А Свиридов все ждал Елизавету…
Впервые Свиридов познакомился с Елизаветой на приеме, устроенном важным иностранным деятелем по поводу подписания контракта о строительстве в Чернопольске туристского гостиничного комплекса. И привез его на прием муж Елизаветы, начальник архитектурно-планировочного управления, к которому Свиридов заехал по какому-то делу, связанному с железной дорогой. Елизавета – в вишневом бархатном платье и черном муаровом жилете – привлекала на приеме всеобщее внимание.
– Послушайте, генерал, а что, если мы с вами забьемся куда-нибудь подальше, пока мой муж поглощен дипломатическим «формолюбством». И как следует поедим, я чертовски голодна, – шепнула Елизавета несколько оробевшему Свиридову.
Латунный блеск собственных четырех звездочек на рукавах кителя в непривычной обстановке смущал Свиридова. И он, кляня себя за то, что поддался уговору, приехал на этот прием, безмерно обрадовался покровительству Елизаветы. А ее ироническое обращение «генерал» прозвучало так мило, тем более что Свиридов по рангу и был приравнен к генералу.
С того вечера прошло полгода, и вот Свиридов сидит в автомобиле, стараясь подавить удушающее волнение. Все давным-давно оговорено. Еще три месяца назад, когда Елизавета впервые пришла к семиэтажному дому, только со стороны шумного проспекта. И он, Свиридов, ждал ее на этом месте. Тогда осень только наплывала бронзой на листья деревьев хрупкого скверика. А теперь вот зима…
Звук хрустящего снега вывел Свиридова из задумчивости. Надо же, высматривал Елизавету под аркой, а она появилась с противоположной стороны.
Еще вчера Свиридов, будучи в Москве, разговаривал с Елизаветой по междугороднему телефону. В память запали ее слова: «Знаешь, каким поступком я отмечу это событие? Я сяду рядом с тобой, на переднее сиденье…» А сегодня Елизавета, как всегда крадучись, забилась в угол автомобиля.
Свиридов, обернувшись, посмотрел в лицо Елизаветы. Под пухлым козырьком теплой вязаной шапочки большие голубые глаза, носик с резким, глубоким вырезом ноздрей, бледные губы, подбородок с ямочкой и широкий розовый бант на шее…
– Ох, Алеша, – проговорила Елизавета. – Ты бы видел его глаза. Самое трудное, Алеша, видеть глаза. Я даже не думала, что будет так тяжко…
– Пора привыкнуть к этой мысли, Лиза, – Свиридов понимал, что говорит не то. Лучше просто промолчать, но и молчать он был не в силах. – Вы оба были к этому готовы…
– Поехали, Алеша, поехали. Куда угодно, только скорей.
Свиридов тронул автомобиль, не совсем еще решив для себя – какое выбрать направление. В то же время он пытался вспомнить внешность бывшего мужа Елизаветы и не смог. Единственное, что цепко хранила память, – глаза его были темные и без блеска.
– Почему так долго, Лиза? Он что… опоздал?
– Нет, он пришел вовремя, даже раньше меня. В надежде еще раз поговорить. Знаешь, Алеша, он плакал…
– А ты?
– И я плакала… Когда мы вошли в комнату, к инспектору, она спросила: «Вы что, плакали? Так, может быть, передумаете, еще не поздно». Я ответила, что нет нет, оформляйте, пожалуйста, нечего нас уговаривать, не маленькие. А она отвечает: «Я не уговариваю, просто опыт у меня большой. Когда оба плачут, значит, не все еще отрезано. Правда, редко, когда так дружно плачут…» Он не выдержал и вышел, представляешь, Алеша! Мы ждали его минут десять. Я уж думала, он совсем ушел. Инспектор девочку послала, говорит, сходи, погляди, где там противоположный пол. Девчонка вернулась, говорит, он сейчас придет. Я и дотерпела. Теперь разнесут по всему городу, как начальник архитектурно-планировочного управления со своей врачихой разводился… Вот какие дела, Алеша.
– Вы что, так и плакали… навзрыд? – в смятении спросил Свиридов.
– Ну не совсем чтобы навзрыд, скажешь тоже. Взрослые же люди. Ну всплакнули, пока разговаривали. Ты пойми, Алеша, между нами за пять лет ни разу и скандала не было. А тут сразу – развод. Любого с ног свалит.
– Ну, положим, не сразу, – поправил Свиридов. – Заявление три месяца лежало.
– Он думал, что за три месяца я развеюсь, что затмение нашло на меня, – голос Елизаветы едва пересиливал урчание и без того тихого двигателя. – Он и сегодня был убежден, что затмение нашло… Околдовали тебя, Лизка, говорит. Экстрасенсы какие-нибудь, вот как. Сама ты стала не своя, говорит, и к окну все бегаешь как ненормальная. Наверняка тебя экстрасенсы ущучили…
– К какому окну, не понял? – прервал Свиридов.
– К окну. Там твой автомобиль был виден. Вот я и бегала все, сил набиралась, – тихо засмеялась Елизавета.
И такая нежность охватила Свиридова, никогда он раньше не испытывал такой нежности, кажется, даже в детстве, у матери, в родном доме…
«И какого черта я мотаюсь по городу, интересно знать, – подумал Свиридов, – просто странность какая-то. Мотаюсь по городу, а зачем?»
Свиридов был не то что убежденный холостяк в свои сорок шесть лет, скорее он был… кадровый холостяк, что ли. Есть некоторая разница. Ему не удавалось жениться, хотя вниманием со стороны женского пола он не был обделен. В институтские годы не сложилось у него достаточно любезных сердцу связей, как, скажем, у одного из двух его друзей – Савелия Прохорова. Да и внешностью он тогда не выделялся, весь пророс в учебу, точно корень в землю, недаром был калининским стипендиатом. В первые послеинститутские годы, при своем инженерном довольствии, отсутствии жилой площади, плюс еще и наружности доходяги – не представлял особого интереса как жених. Впоследствии, когда он начал набирать по всем статьям, отношения с женским полом складывались торопливые, ограниченные временем. Постепенно девушки махнули на него рукой, переключив свой энтузиазм на более легкомысленных и уступчивых молодых людей. Так Свиридов втянулся в жизнь кадрового, но отнюдь не убежденного холостяка. И он привык к этой жизни.
Свиридов относился к тем людям, которые с годами резко меняются внешне. Если человек в юности был физически крупного формата, то со временем его внешность не претерпевает особых изменений, только что тяжелеет как-то, уплотняется. А такие, как Алеша Свиридов, тощие да лобастые, с годами настолько преображаются, что никак не признаешь, если достаточно часто не видишься. И еще! Нередко натура человека – деятельная, командирская – настолько с годами преобразовывает внешность, что, бывает, войдет такой человек в компанию людей незнакомых – и те сразу смекают: вошла персона, лидер. И не хочешь, а чувствуешь, как тебя отрывает от стула какая-то сила, и во всем поведении своем испытываешь смирение и робость, пока человек этот не найдет нужных, ободряющих слов, ставящих его вровень со всеми…
– Господи, неужели это был ты? – смеялась Елизавета, перекладывая старые фотографии.
– Да, я, – со скрытой гордостью за свое теперешнее превращение кивал Свиридов.
С ветхой фотографии на Елизавету удивленно глядела женщина лет сорока в пестром платье, положив руку на плечо мужчины со стрельчатыми бравыми усами и в строгом френче с прямыми подставными плечами. На коленях мужчины лежала фуражка железнодорожника.
– Отчим. Отец мой умер, мама вышла замуж вторично. Хороший он человек. Непременно съездим в Кинешму погостить.
– В Кинешму? Неужели я когда-нибудь поеду в Кинешму, Алеша? – с радостью подхватила Елизавета.
– Конечно, это не совсем та Кинешма, из моего детства… Разрослась, понастроили.
– Да бог с ней. Одно название чего стоит. Хотя бы название не поменяли… Ты часто у них гостишь?
– Стараюсь. Правда, второй год не был в отпуске. Мама сюда приезжала, жила тут, хозяйничала… Ей уже семьдесят.
– Кому?
– Маме.
– Кому-кому?
– Маме, говорю, моей. Семьдесят.
Елизавета откинула голову и, задрав круглый с ложбинкой подбородок, залилась смехом. Свиридов какое-то время смотрел на нее, потом и сам засмеялся. Елизавета поднялась с кресла и, не выпуская из рук альбома, пересела на тахту, к Свиридову. Тот так и не переоделся, так и сидел в кителе…