того никакого избавления…
С тех пор как на нее совершили покушение, Грених не мог не вспоминать тот день и час, проведенный в морге, когда он, сжимая скальпель, взирал на ее окоченевшее тело. Часто это тяжелое наполовину воспоминание, наполовину видение будоражило его сознание, будило среди ночи, не стало оно менее тягостным по прошествии трех месяцев, по-прежнему больно резало острым лезвием душу.
Когда Лида Месхишвили беспомощно протягивала руки к мужу, вдруг выдавшему ее тайну, Грених, к своему стыду, не сочувствовал им, он видел свою жену, точно так же протягивающую руки к тому преступнику, что нанес ей удар…
Уполномоченный Саушкин махнул грузину наганом, велел сесть, шахматист вскочил.
– Вы все действуете совершенно неорганизованно! – нервничал он. – В первую очередь следует выяснить, когда чей был куплен билет. Спросить об этом не только у них… – И он указал на чету Месхишвили, которую уже было не спасти. Напрасно парень пытался отвести от них бурю, которую сам же, может быть, и навлек своими разглагольствованиями.
Саушкин поморщился, Грених перевел взгляд со сжавшейся в комок грузинки на шахматиста, с любопытством ожидая от него продолжения и ловя себя на дурацкой мысли, что ему доставляет какое-то извращенное удовольствие то, что этот чудак злит всю ОГПУ-команду, восседающую на галерке. Агранов не сводил с него глаз, раздраженно поджимал губы. Правда, и самого Грениха Белов успел неожиданно задеть. Но Константин Федорович привык. Нередко его психические предпринимали попытки ущипнуть за больное в попытке поменяться местами в ролях «психиатр – пациент», бывало, и вполне здоровые могли ковырнуть за происхождение, назвав «бывшим», «загнивающей интеллигенцией» за его нежелание быть в центре политической жизни, за предпочтение тихого служения науке, за отказ от стремления вступить в партию. Да, Грених до сих пор был беспартийным и собирался оставаться таковым, пока это возможно и пока беспартийность не угрожала ему и его семье.
Но надо бы выяснить, откуда этот чудак мог узнать про нападение на Асю.
– У вас есть какие-то мысли? – Грених обратился к нему с преувеличенной любезностью. Шахматист сразу же стих, этот способ общения ему был наиболее привычен. Ему становилось спокойно, когда обращались на «вы» и говорили вежливо, – создавалось впечатление, будто сейчас год эдак четырнадцатый и люди все еще следуют нормам морали.
– Я думаю, что ваше присутствие здесь значит… – начал осторожно Белов, – значит, что вам откуда-то стало известно, что в вагоне будет ехать преступник. Я вас сразу заметил на вокзале, увидел, как вы показали свои документы кондуктору и вошли в этот вагон, а потом вышли и смешались с толпой. Я как раз направлялся к вам, хотел наконец свести знакомство, но вы исчезли. Я было расстроился, но решил, что коли вы предпочли этот жесткий, то вернетесь в него. Так и вышло. Если вы хотите знать, почему я выбрал этот вагон, то вот оно мое объяснение – я следовал за вами, товарищ профессор.
Непонятно – то выражается, как кретин, то являет блестящий образчик наблюдательности, то лжет напропалую. Грених зашел в вагон лишь раз, перед Саушкиным. Кто же ты, Феликс Белов? Кто ты такой на самом деле?
– Зачем я вам понадобился, позвольте осведомиться? – дернул Грених уголком рта в улыбке: надо быть приветливым, чтобы не спугнуть добычу.
– Я уже говорил, вы очень любопытный человек. Я хотел свести с вами знакомство. И, быть может, в следующем году попасть на ваши курсы.
– Зачем вам курсы судебной медицины?
– Хочу все знать! – его глаза загорелись искренним огнем. – Или, по крайней мере, многое… Это ли не долг каждого советского человека? Мне не довелось отучиться в каком-нибудь институте, прошляпил, упустил возможность, но хотел бы восполнить пробел. Однако довольно обо мне… Вернемся к билетам. Надо проверить, когда кто свой приобрел.
– На разовых билетах не пишут ни время отправки, ни дня, когда он был приобретен, – заметил Грених, наблюдая за его реакцией.
– Ах, верно, – стал нервно тереть висок Феликс, и взгляд его тотчас помутнел, будто он вспоминал что-то.
Все замерли, поглядывая из-за спинок скамей на сидящего неподвижно грузина и его жену, сжавшуюся в комок.
– Вполне себе ожидаемо, – фыркнул Вольф, скрестив на груди руки.
Инициативу тотчас перехватил Саушкин.
– А вы, товарищ студент, – с усмешкой начал он, подойдя по проходу к грузину, встал у него за спиной и облокотился на спинку его сиденья. – Ну и с чего вдруг пришло в голову поминать Жорданию?
– А это такое магическое слово, навроде «сим-сима», – насмешливо ответил тот, поглядывая на Месхишвили, смотревшего с каменным лицом в сторону, – которое обличает внутренних бесов. Как видите, сработало.
– А давайте без паясничания? – огрызнулся уполномоченный МУРа. – Вы знакомы с товарищем Месхишвили?
– Да так, – сделал Вольф неопределенное движение рукой. – Учились вместе в одном вузе.
– В Институте красной профессуры?
– Ага.
– Как интересно… Когда пересекались?
– Когда я поступил, он уже учился.
– Товарищ Месхишвили, которого вы года рождения?
– Зачэм ви з-задаете мне в-вопроси, если ответи вам ужэ известни. Ви забрали у меня всэ мои д-докумэнты, – несчастным голосом ответил грузин, делая красноречивый жест возмущения и от напряжения начиная заикаться и говорить с еще большим акцентом.
– А ну отвечать.
– 1898-го.
Грених невольно опять вернулся к первоначальной версии. А не рано ли он все-таки сбросил со счета светловолосого голубоглазого грузина? Эх, не относился бы он к представителям этой столь яркой нации, вполне мог бы подходить под роль того командира отряда ревкома. Правда, акцент есть… Такой же, как у Сталина, кстати. Может, Ольга не услышала его? Он вообще много говорил при ней? А лицо… Он ведь был тогда весь перемазан грязью и в крови. Но фамилия… Она была слишком узнаваема. В рязанской губчека не служил ни один грузин, увы. Что-то здесь было не так.
– Да что вы привязались ко всем этим датам-билетам-числам? – раздраженно воскликнул Вольф. – Дело раскрыто! Преступник пойман, займитесь им наконец.
– Вы утверждаете, что Месхишвили – сообщник Влада Миклоша? – Саушкин вскинул брови.
– В конце-то концов, я или вы – уполномоченный уголовного розыска? – пожал плечами Вольф и усмехнулся. – Сдается мне, в органах служат одни олухи и бездари.
– Я бы на твоем месте попридержал язык, – выпрямился Саушкин.
– Да, Пинкертоном быть не надо, чтобы сразу же понять, у кого шапка горит и чья морда в молоке, – бесстрашно парировал студент.
Но Саушкин обиделся и уже листал его документ.
– А скажи-ка мне, умник, почему ты до сих пор в студентах ходишь? Ты поступил в 1922 году, прошло уже шесть лет. А ты до сих пор… учишься на третьем курсе?
– Отчисляли, восстанавливали. Я, знаете ли, много партийной работе время посвящаю, мотаюсь из города в город по журналистским своим делам. – По лицу Вольфа пронеслась едва заметная лукавая усмешка. Он все время усмехался, но нагло, деловито. А теперь сделал это лукаво, игриво. Грених стал присматриваться к нему пристальнее.
– Не отчисляли бы тогда, – заметил уполномоченный. – За партийную работу не отчисляют.
– Недопониманьице случалось, мелочь, – подмигнул Вольф, и лукавая усмешка вновь озарила его плутовское, лисье лицо – хитрость чертам придавали бронзовый загар и светлые, стального цвета глаза, злющие, как у волка.
Заметив, что Грених его изучает, Вольф нахмурился, губы его исказились.
– Чего вы от меня хотите? Спрашивайте напрямик – нечего юлить. Я честный советский человек – и отвечу прямо. Советская власть меня из грязи и нищеты подняла. Из гуляйпольского хлева перенесла меня в лектории столичного института. И сколько таких, как я, получили возможность учиться! Сколько таких, как я, которым в жизни ничего не светило, кроме как пасти скот да землю копать за кусок хлеба, теперь получают знания и составили надежную прослойку общества.
– Фуф, – раздался откуда-то ворчливый голос Стрельцовой. Она передразнила: – «Надежную прослойку общества». Да кто говорит-то так, грамотей!
Вольф побагровел, на его лбу выступила жила, глаза налились кровью, сжались кулаки. Но он ей не ответил.
– Советская власть дала возможность получать знания всем, кто пожелает учиться, а не только тем, у кого денег куры не клюют! – через силу продолжил он. – А эти… – и он, презрительным движением подбородка указал на удивленно смотрящего на него Месхишвили, – а эти не ценят того, что имеют, горюют о былом, о том, что вернуть уже не удастся. Вон, разоделся! Пальто нашел англицкое, драповое, с хлястиком, шапку барашковую носит. Жил у себя в Кутаиси в богатом доме, в гимназии учился, знатным грузином считался. Я про тебя знаю, Месхишвили, про таких, как ты и жена твоя, все знаю. На лицах написано, что потопите судно, которое плывет к социализму! Потопите, глазом не моргнув. В днище уже понаделали прорех своим, – он потряс пальцем в воздухе, не находя верного слова, – своим… своим… буржуйским прошлым и буржуйским самомнением! Вот я и сказал – Жордания. Ведь в одном только этом слове заключаются все ваши надежды, все равно что игла в яйце Кощея.
Он замолчал, стало опять тихо. Только мерно постукивали колеса состава.
– Ну, может, ты и прав, студент. А то я было подумал, что… – с нарочитой растянутостью произнес уполномоченный, – что ты из личной мести грузина подставляешь. Провоцируешь, так сказать. По своей инициативе это делаешь.
Саушкин нарочно сделал акцент на последней фразе, произнеся ее с нажимом и оглядев вагон многозначительным взглядом, чтобы никому не пришло в голову, что этого провокатора приволокло с собой ОГПУ.
Вольфу намек не понравился.
– Я говорю правду! – опасно вздулась жила на его побагровевшем лбу. – Это мой моральный долг – долг советского человека.
И отвернулся к окну, нервно скрестив на груди руки.
Грених слушал его со вниманием, но вдруг совершенно случайно взгляд его скользнул вниз и влево, к сжавшейся грузинке, сидевшей как-то уж долго в этой неудобной позе.