– Как низко, – покачал головой Грених и перевел взгляд на Вольфа. – А вам поступал такой звонок?
– Мне сулили интересный материал. Обещали в вагоне высший свет ОГПУ, сказали, будут брать самого Миклоша. Я и клюнул.
– Похоже, наш герой очень умен, он умеет удить рыбу. – И Грених, натянув на лицо какую-то странную кривую улыбку, чуть громче сказал, глядя в черноту окна: – Товарищ Стрельцова, если вы там еще не уснули, будьте любезны, ответьте, получали ли вы в последнее время странные звонки?
– Не-а, – раздалось за деревянной спинкой.
– Я тоже ничего не получал, – оторвал взгляд от записки Белов. – Да и в Москве никого не знаю. А вы?
– Получил. И сказали мне, что в этом поезде будет ехать человек, который… цитирую… – И он произнес почти по слогам, медленно: – «Вложил в руки медсестры шприц с кровью тифозного больного».
– Ах, ну вот же! – обрадовался Белов, хлопнув тыльной стороной ладони по записке. – Я битый час об этом толкую, а вы знали! Зачем же молчать?
Но Грених, проигнорировав слова Феликса, продолжил, глядя почему-то в окно:
– Что скажете на это, Виноградов?
– Что я могу сказать? Это клевета! – возмутился тот, прокричав со своего места.
– Мог ли этот звонок быть связан с… Лидией Месхишвили? Вы ведь знакомы с убитой?
– Как я уже говорил, она работала в поликлинике, где я служу главврачом, – терпеливо ответил Виноградов.
– Вы, кажется, хирург?
– Да.
– Значит, заведуете Кремлевской поликлиникой?
– Очевидно, – скривился Виноградов.
– А еще вы бактериолог, – продолжал Грених допрос.
– Да, – ответ Виноградова последовал не сразу.
– А еще вы оперировали Сталина, когда у него обострился аппендицит.
– Да, это так, – ответил Виноградов после трехсекундной паузы.
– И вынимали пули Фанни Каплан из тела Ленина.
– И это было. – Виноградов сделал паузу в десять секунд. Феликс смотрел, как Грених после каждого ответа незаметно загибает пальцы, отсчитывая длительность пауз.
– Вы убили Фрунзе? – Умел профессор рубануть вопросом так, что оппонент некоторое время не мог прийти в себя.
Главврач Кремлевской поликлиники молчал. Пауза стала такой длинной, что у Грениха не хватило пальцев. Он посмотрел на Феликса неожиданно веселыми глазами и развел ладони, молчаливо приглашая разделить с ним удивление.
Глаза Белова расширились от такого заявления, он раскрыл рот, хотел было возразить, но сдержался, опустил взгляд в колени и застыл в этой позе, напряженно пытаясь понять, что мог знать о Виноградове Грених и не собирается ли он вместе с чекистами навешать на него и того, что он не совершал.
Феликс был за справедливость, но против того, когда даже самого последнего негодяя обвиняли в том, чего он не делал. Из всех отрицательных сторон человеческой натуры – желание свалить что-то на кого-то было самым омерзительным.
– Сочетание эфирного наркоза и хлороформа… – начал было оправдываться доктор, но Грених почему-то его тотчас прервал:
– Это к нашему делу не относится. Вы спасли жизнь Сталину. Не могу, опираясь на хронологию событий и сухие факты, простите, то же самое сказать про Ленина и уж тем более не скажу про Фрунзе. Но из трех этих событий следует, что девочка, в руки которой вы вложили шприц с тифом, кажется, ошиблась с лагерем. Она думала, что действует во имя свободы… – Профессор оторвал локти от колен и, со вздохом откинувшись спиной назад, посмотрел прямо в глаза Белову. – Что же на самом деле?
Феликс сжал кулаки. Он знал, что Фрунзе умер сам, он изучал и это дело, выяснил все его тонкости. Но сказать об этом сейчас нельзя, иначе он все испортит.
– Я не понимаю, о чем вы, – спустя несколько минут тишины отозвался доктор потерянно. И этот его тон царапнул сердце Феликса.
– Товарищ профессор! – рявкнула со своего места Фима. – Вы с Беловым сговорились, что ли, а? Тут всех дразнить забавы ради! Развлекаетесь? Что значат эти ваши туманные поползновения? Говорите прямо! Вы сейчас доктора обвиняете? Какая у вас цель?
– Моя цель – найти человека, который из трусости утаивает правду.
– Опять туман! – вознегодовала Фима. – Кто этот человек?
– Я не знаю, – горестно вздохнул Грених.
– А кто знает? – Фима поднялась и опять пересела на спинку сиденья, чтобы лучше всех видеть. – Почему вы решили, что он среди нас?
– Это только предположение.
– Хорошенькое предположеньице! – усмехнулась девушка, глядя на Белова и внезапно ему подмигнув. – Вы его сделали, это самое предположение, и мы теперь едем с двумя трупами в вагоне. А что, если один из них и есть тот, кого все ищут?
Точно! Так и есть. Белов поднял на нее глаза. Молодец девочка, умно, очень умно сказала.
– Я рискну предположить… – начал осторожно он, не отрываясь взглядом от Фимы.
Она смотрела в ответ с каким-то потеплевшим и удивительно симпатичным лицом, которое не портил даже лиловый след на скуле, эти обкромсанные пряди волос, торчащие кое-как. Поначалу Фима казалась неукротимой львицей, такой ярой, настоящей красноармейкой, если можно так называть девушек, которые воевали наравне с мужчинами в Гражданскую войну или – еще лучше – которые состояли в женских батальонах смерти подобно Марии Бочкаревой[15]. Но с этим нежным выражением, внезапно появившимся на ее лице, она напоминала скорее кавалерист-девицу Надежду Дурову[16]! Лицо у Фимы раскраснелось, щечки пылали, как яблочки, яркие голубые глаза сияли, как звезды, – вот что способна сотворить с человеком улыбка.
– И? – Она махнула рукой, приглаживая короткие волосы жестом таким соблазнительным, что Белов еще некоторое время продолжал на нее смотреть, не слыша вопроса и позабыв, о чем он думал минуту назад. Пред ним был самый очаровательный агент уголовного розыска из тех, что он встречал.
– Ну, что же вы замолчали? Что, язык отсох? – нахмурила она свои красиво очерченные брови, рот исказился недовольством. И это тотчас смело с ее лица все очарование разом, превратив из прекрасной соблазнительницы-миледи в рядовую комсомолку в юнгштурмовке.
– Вы ищете того краскома из ревотряда, что подписал назначение венгерского шпиона в рязанскую губчека, про которого говорил Вольф? – Белов повернулся к Грениху, который уже потерял весь интерес к происходящему и опять отсутствующе смотрел в черное зазеркалье окна. Проезжали поля, и окна несколько посветлели от снега. Мести перестало, сквозь чуть поредевшие тучи пробивался лунный свет, примешивая свое серебро к грязно-желтому освещению вагона.
– Да. – Грених перевел на Феликса усталый взгляд.
– Вы хотите помочь этой Бейлинсон? – спросил Белов.
На это Грених ничего не сказал, ожидающе смотрел.
– Но мне кажется, что тот, кого вы ищете, лежит мертвый.
Лицо профессора тотчас помертвело, взгляд стал опять болотисто-топким.
Белов поспешил объясниться:
– Товарищ Месхишвили связан с грузинской оппозицией, недаром его так напугало имя Ноя Жордании, которое лишь играючи обронил Вольф. И здесь нет никакого слепого страха. Люди так себя не ведут, не кончают с собой от одного только подозрения. Они оба виновны!
Вольф на это презрительно хохотнул.
– В те годы, в особенности в начале восемнадцатого, была полная неразбериха со всем – с документами, людьми, транспортом, правыми, левыми, добром и злом, – продолжал Белов, то глядя на Грениха, то обращаясь к журналисту, который закинул ногу на ногу, скрестил руки и поглядывал в ответ, нервно почесывая свою щетину. Но молчал, его вполне устраивало, что профессор, поначалу указавший на него в качестве подозреваемого, вдруг переключился обратно на Белова. – Поэтому Владу Миклошу удалось скрыть свою личность. Если смог он – значит, получилось бы у любого. Из всех, кто сейчас находится в этом вагоне, только один Месхишвили проходит по возрасту. Он 1898 года – ему было двадцать в апреле 18-го, он был юн и мог служить в ревкоме.
– Что ему было делать в Рязани? – нехотя спросил Грених.
– Я повторяю, тогда царил полный сумбур. Занесло. Как и венгра. А что было делать венгру в Рязани? Тоже вроде нечего. Но он там оказался.
– У Миклоша имелся украденный паспорт настоящего Швецова, в документе значился город проживания. Вот он в него и отправился. Не сходится, шахматист. Думайте еще.
– Что тут думать? – разозлился Феликс. Ему вдруг стало душно, он поводил головой туда-сюда, захотелось открыть форточку, но побоялся сквозняка. – Что тут думать? Отбрасываем даму с елкой, Фиму Стрельцову и Лиду Месхишвили, в силу их пола они не могли быть командирами ревотряда.
– Это еще почему? – одной рукой подбоченилась Фима, игриво окинув взглядом головы пассажиров с высоты своего насеста.
Саушкин, стоящий между доктором Виноградовым и замначальника Секретного отдела, испустил вздох, хлопнув себя по лбу.
– Ну опять двадцать пять.
– Сейчас наступило такое равноправие, что женщины сражаются в рядах Красной Армии наравне с мужчинами, вот так вот. Да мы из берданок стреляем да наганов всяких похлеще вашего. Вот дай мне свою шлепалку. – Она властно протянула руку к уполномоченному. – Я покажу, как в цель попадаю, в особенности когда цель слишком треплет языком не по делу.
– Ага, щас, разбежалась, дурочка, что ли, – отвернулся тот.
– Прошу без оскорблений, – резче, чем хотел, осадил Белов.
Стало очень тесно, душно и неуютно, контроль над собой держать становилось все сложнее, хотя миттельшпиль[17] едва наметился, едва началась расстановка фигур, едва произошел первый размен пешек. Только одно и успокаивало, что происходящее Феликс представлял как простую шахматную задачу.
Это всегда спасало.
Когда он учился в гимназии и страдал от напора учителей и товарищей, гнобящих его за еврейские корни, хотя он был немцем, чистокровным, пусть и обрусевшим; в революцию, когда его родной город ста