Вольф изменился в лице, смотрел на Грениха красными от ярости глазами, сцепив зубы и безмолвно качая головой из стороны в сторону. Глаза его стали неестественно черными от расширенных зрачков.
– Неужели вы нашли Швецова только ради того, чтобы вытрясти у него денег и попросить назначить вас на несколько удобных должностей? Неужели у вас сердце не ёкнуло, когда начался этот судебный процесс над Ольгой, которая десять лет от вас помощи ждала. Да вы уже давно могли вырвать ее саму и ее семью из рук монстра, который крылся под маской ее мнимого родственника. Но что же предпочли? Оставить все как есть, лечь под покровительство преступника. А этот шрам нарочно пытались удалить, только не у пластического хирурга, а сами его ножом расковыряли, чтобы забыть, вычеркнуть из воспоминаний ту позорную часть жизни!
Грених откинулся на спинку и скрестил руки на груди, ожидая от студента ответа. Вольф застыл с выражением бесконечного презрения в лице, почерневших глаз от профессора не отводил, но были они удивительно пусты, будто остекленели.
– Вы же уже арестованы, зачем это упрямство? Будете молчать – расстрел вам обеспечен. Едва этот поезд прибудет в Ленинград, вас поставят к стене. Вы могли спастись, но вместо этого погубили и себя, и еще пару молодых людей. Из-за вас сегодня погибли двое… Посмотрите на нее, посмотрите на Лиду Месхишвили. У нее растет двухлетний сын. Сегодня он лишился своих отца и матери, а мы ведь так и не узнали, действительно ли они замешаны в чем-то или же погубили себя из страха, что их непременно оклевещут.
Грених замолчал. Стало непривычно тихо. Поезд шел гладко, едва покачиваясь. Луна вновь скрылась за облаками, и тусклое электричество с трудом высветляло лица, рисуя на них черные, рваные тени, делая человеческие лица похожими на зловещих мертвецов.
– Вольф арестован? – подала голос удивленная и притихшая Фима.
– Не спрашивайте сейчас ничего, – отрезал Грених, продолжая безотрывно смотреть на Вольфа.
– Но откуда вам известны такие подробности? – не выдержала она. – Скажите хоть это! Нельзя же совсем нас держать за дураков!
– От Ольги Бейлинсон, – ответил Грених, переведя взгляд с Вольфа, опустившего голову, на Белова, который продолжал с усилием что-то подсчитывать в голове, при этом шевеля губами и делая в воздухе движения пальцами, будто чертит линии или перемещает незримые фигуры по черно-белым полям шахматной доски. – Она его не запомнила… Не узнала бы. Но верит… бесконечно верит в его порядочность.
– Нечестно с вашей стороны давить на жалость обреченного, – фыркнула корреспондентка. – А за что он арестован?
– Он налетчик. Работал в Петрограде, грабил квартиры, рестораны, представляясь Ленькой Пантелеевым, – коротко пояснил Грених.
– Вольф? – вскричала Фима и присвистнула. – Комсомолец? Член редколлегии «Правды»? Представлялся Пантелеевым? Да не может быть! Ну а как про командира этого узнал?
– Может, он вам скажет? – разозлился Грених, стукнув по скамье кулаком. – Чем я, по-вашему, здесь занимаюсь? Пытаюсь это выяснить!
– На вашем месте, – скривила лицо журналистка, – я бы первым делом выяснила, откуда взялись ядовитые иглы. Знаете ли, приятного мало – ждать, что сейчас откуда-то опять пульнут. Эй, в вагоне энное количество сотрудников ОГПУ!
– Нас всех здесь собрали для расстрела! – вскочил Виноградов.
– Давайте не будем все валить в одну кучу, – тряхнув своими коротенькими светлыми волосами, возразила Фима. – Советская власть невинных не арестовывает и не расстреливает.
В эту минуту она была похожа на юную Жанну Д’Арк в доспехах перед англичанами, и Грених, глядя на нее, смягчился, дернув уголком рта.
– До прибытия в Ленинград еще четыре часа. И мы должны, обязаны, – продолжила она, будто на политсобрании, потрясая маленьким кулачком в воздухе, – понять, ради кого и чего мы здесь застряли. Ради Ольги Бейлинсон, которая ждет своего спасителя в зале суда? Ради сына супругов Месхишвили? Или ради них самих? Или ради всего советского народа? Потому что то, что здесь произошло, то, что я здесь увидела, – это все достойно подмостков плохого театра. Жалко мне вас всех, товарищи! Тебя, Саушкин, что расследование провести толком не можешь. Тебя, профессор, потому что ходишь вокруг да около. Жалко даже начальника Агранова! И ты тоже, студент, – она обратилась к Вольфу, – чего нос повесил и губы поджал? Да, прошлое у тебя, конечно, не ахти какое есть! Но ты ведь принят в комсомол, значит, заслужил. Помогай давай, авось тебя за это и простит советский суд! Думай. Да и вообще… – она фыркнула. – Это как надо не любить своих вождей, чтобы жить перед ними в необоснованном страхе! Надо учиться доверять старшим, мудрым, тем, кто революцию сделал, – сколотил подручными средствами практически из ничего. Вот что было в голове этой женщины, когда она выкрикивала мужу в лицо злые слова, когда всадила в свою грудь нож?
– Подождите! – очнулся наконец Феликс Белов, протянув в сторону Фимы руку, останавливая ее. – Вы тоже считаете, что она покончила с собой?
– Я видела, что у нее из сердца нож торчит. Я не идиотка, чтобы считать, что этот нож был воткнут в нее против ее воли. Мужа ее зря обвинили.
– Я тоже… – просиял Белов, но тотчас посерьезнел. – Я тоже так считаю, что она сама себя убила… У нее была причина лишить себя жизни.
– Мы об этом сможем судить только по прибытии в Ленинград, – отрезал Саушкин, – запрещаю говорить на эту тему.
– Чего это ты запрещаешь! – тотчас взвинтилась Фима. – Запрещает он! На каком таком основании? Мы имеем право высказывать свое суждение, мы живем в свободной стране.
– Но ведь… – Феликс бросил умоляющий взгляд на Грениха. – Константин Федорович, не молчите! Вы мне сами сказали, как она это сделала! Мне, шепотом, наклонившись, сказали… А теперь ото всех утаиваете? Нет, так ведь нельзя! Что такое происходит? Я, знаете ли, молчать не буду! Давайте вспомним факты. Да… Я хотел бы обратить ваше внимание на один очевидный факт… – сбивчиво заговорил он, – вспомните, как в двадцать третьем разразилась вспышка тифа и покосила несколько сотен москвичей. Тиф утих после войны, но потом вдруг вновь ни с того ни с сего дал о себе знать в пятый год после революции. Разве это не странно?
– Это просто невозможно! – с тяжелым вздохом упал на скамью доктор Виноградов. – Они меня сведут с ума, перескакивая с темы на тему.
– Подождите, – махнула на него Фима и повернулась к Белову.
– Тогда были вспышки и других заболеваний: дифтерии, скарлатины… – не понял Грених, к чему тот клонит.
– Но вспышка тифа покосила половину Наркомюста! – Он соскочил со скамьи на колени и прильнул к полу, где были разбросаны многочисленные его газеты, стал искать, шелестя страницами.
– Я думала, у вас все газеты свежие, – смотрела на него сверху Фима.
– Нет, здесь только то, что мне нужно, – деловито отозвался он.
– Эко вы подготовились, – удивилась девушка.
– Я и не скрываю, что меня интересовал этот процесс. Я много чем интересуюсь.
– А где старые газеты откопал? – не отставала журналистка. – Ты же сказал, что…
– Пожалуйста, не мешайте! – резко выпрямился Белов и вновь припал к полу.
Некоторое время все слышали, как он, что-то бормоча, шуршал страницами. Наконец он перенес старую пожелтевшую «Вечернюю Москву» на свою скамью и развернул, ткнув пальцем в одну из колонок рядом с погодой и курсом рубля, обозначенного крупным «Червонцы».
Все тотчас сгрудились вокруг него. Саушкин встал рядом с Фимой и, держа наготове наган, смотрел через спинку, рядом с ним возвышался Агранов, из-за плеча того выглядывал доктор Виноградов. Грених по-прежнему сидел рядом с мертвой грузинкой.
– Вот, читайте, – сказал Белов, глядя на них снизу вверх. – Это номер за март 1923 года. «Сегодня в 8 утра было сообщено еще о трех смертях от тифа в Народном комиссариате юстиции: заведующий оргбюро Жукевич М. А., старший следователь по важным делам при отделе прокуратуры Тычкин К. С., губернский прокурор Миглан Я. С.». То есть получается, что предшественник Швецова умер от тифа. Здесь мы видим медсестру, которая нарочно заражала тифом. Напрашивается вывод, что она могла работать на Влада Миклоша, который нарочно подкупил ее или действовал через ее начальника – главврача Виноградова. Влад Миклош, он же Швецов, занял место человека, умершего от тифа! Неужели только я один вижу здесь преступление?
Все молчали, несколько обескураженные новостью.
– Послушайте, молодой человек, – доктор Виноградов бесцеремонно пододвинул Агранова. – Я попробую объяснить, почему Влад Миклош не мог выбрать своим орудием тиф, да и вообще любое другое инфекционное заболевание. Да, возможно, в газетах вы иногда читали, что немцы в мировую войну нарочно заражали русских в плену, да, сыпной тиф действительно покосил много солдат, но… – Доктор умоляюще глянул на Грениха, тот коротко кивнул в знак согласия. – Но ведь, если бы он повелел заразить Лиде своих пациентов, то Лида тогда заразилась бы сама. Она не могла так рисковать собой, жизнью своего мужа и будущим потомством.
– Возражаю! Сыпной тиф заразен, только если не соблюдать меры безопасности, – парировал Феликс. – Достаточно содержать все вокруг себя в чистоте, чтобы не добралась платяная вошь. А заразить человека можно, сделав ему инъекцию крови больного, как в свое время заразил себя врач-бактериолог Мочутковский.
И опять все замолчали на некоторое время, каждый обдумывал эту новую мысль, которая никогда и никому ранее из присутствующих в голову не приходила.
– Да нет, ерунда, – отмахнулся Саушкин, слушавший, едва не раскрыв рот, – помню, как в девятнадцатом товарищ Ленин с трибуны сказал: «Или вши победят социализм! Или социализм победит вши!» Таки социализм взял верх. Тиф был, мерло много, но сейчас-то его почти нет.
– Это вы так думаете, – улыбнулся Белов. – Он есть в качестве бактериологического оружия.
– Экий вы, товарищ шахматист, все-таки выдумщик, – недоверчиво мотнул головой уполномоченный. – Но довольно морочить людям головы. Здесь мы, пока в пути, ничего доказать не сможем. Вот прибудем куда надо, тогда и разбираться начнем, кто кого тифом заразить мог, что за яд в иголках, и все такое. А сейчас уберите свои газеты, сядьте на место и помалкивайте. Товарищи, все на свои места!