– Константин Федорович, чего вы сидите! Успокойте этого. У него ведь истерика! – крикнул он Грениху, махнув в его сторону дулом.
Вместо того чтобы подойти к доктору, Грених развернулся вперед, сел ровно, скрестил руки на груди и заставил себя закрыть глаза. Сердце колотилось, отдаваясь эхом в самых неожиданных частях тела – в сжатых кулаках, било в барабанных перепонках, в горле, в желудке.
– Я же говорил, говорил! – продолжал визжать шахматист. – Надо было провести обыск!
Грених велел себе не смотреть, приказал себе молчать.
– Сядь! – крикнул Феликсу агент угро.
– Не сяду! Вы меня все равно убьете! Это была ловушка… Как я мог поверить?
– Сядь, я сказал, – целился в него уполномоченный.
– Нет!
Саушкин сделал резкий шаг в сторону Белова и выстрелил. Пуля просвистела совсем рядом, едва ли не возле уха Грениха, остро запахло жженым порохом, завизжала Фима. Константин Федорович все же не выдержал, дернул глазами в сторону, заметив образовавшуюся дырочку в стекле. Фима перескочила через скамью и повисла на шее шахматиста. Не задело…
Доктор наставил свой «Веблей» на Саушкина. Тот стал отступать обратно в конец вагона, в темное пятно, куда свет лампочки почти не доходил, но руки не опустил. Убедившись, что припугнул уполномоченного, Виноградов перевел дуло на Феликса и Фиму, которые сплелись в такие тесные объятия, что невозможно было попасть в одного и не задеть другого.
– Сначала прихлопну этого болтуна!
– Нет! Не стреляйте! – Фима загородила его грудью.
Из простреленного окошка свистал ветер. Грених опять смежил веки, застыл истуканом и мужественно сидел с закрытыми глазами. Никогда больше он не решится на подобные эксперименты! Вернется в Москву, уволится к чертям из ИСПЭ и уедет в какую-нибудь деревню, выберет самую глушь, тундру.
– Не стреляйте, пожалуйста! – надрывно кричала Фима. – Это единственный человек здесь, который совершенно ничего не понимает! Он… святая простота… Он как ребенок, ничего не смыслящий в происходящем. И он за меня заступался! Он духом своим настоящий комсомолец… нет, рыцарь. А вы, – она погрозила Виноградову, – будете наказаны. Думаете, ваши признания спасут вас? Вас не спасет, даже если вы действительно всех нас перестреляете! Потому что правда найдет себе путь! Правда с нами! А вы убийца!
– Да! Я убийца, – заскрежетал зубами доктор. – Я тебе, дура, глаза пытаюсь открыть. Ты не видишь дальше своего носа. Сколько тебе лет: двадцать? двадцать два? Да ты жизни не нюхала. Я убил Ленина!
Выстрел. Грених опять против воли бросил взгляд влево: Фима шарахнулась в сторону, Белову пришлось ее поддержать.
– В тот день, когда вынимал пули Фанни Каплан, я ввел ему вещество в голову, которое вызвало со временем инсульт. К слову, Каплан стреляла не в Ленина, а в воздух перед собой, потому что была совершенно слепа. Но это не помешало чекистам сжечь ее в бочке при свидетельстве поэта Демьяна Бедного. Вот вам и правда! И Фрунзе вашего тоже я хлороформом опоил. Иначе бы он утопил Россию в крови! Вот вам еще правда! И вот третья правда, стальная, против нее у вас аргументов не будет.
И он быстро поднес дуло к виску и выстрелил себе в голову. И Саушкин выстрелил тоже – причем дважды, верно, от неожиданности дернув пальцем под спусковой скобой. Два выстрела прогремели почти как один, третий на долю секунды позже. Одна пуля уполномоченного попала в лампочку, тотчас стало темно. Другая…
Прежде чем стало темно, Грених успел увидеть, как девушка вскинула руки, залепив ладонью Белову по лицу, отчего он упал прямо на стекло окна, по которому тотчас побежала трещина. Раздавались вскрики, мольбы о помощи.
Грених не двинулся с места. Темнота обволакивала, как одеяло, остро хотелось, чтобы свет не включали.
Саушкин, ругаясь сквозь стиснутые зубы, зажег спичку, посветив туда, где стояла, покачиваясь, Фима. Она в удивлении глядела себе на живот, на серую юнгштурмовку, которую медленно заливало кровью.
Пуля угодила ей под ребра.
Грених, онемев от этой картины, смотрел, как она беспомощно возит пальцами по пуговицам, как касается своего удивленного лица, оставляя на мертвенно-бледных щеках красные полосы. Точно во сне, он видел, как она медленно повернулась к Белову и со словами: «А вы было мне начали нравиться…» рухнула между скамьями к его ногам.
Саушкин бросил обжегшую его пальцы спичку. Он не верил или не понимал, что только что случайно застрелил корреспондентку, стал судорожно зажигать вторую спичку, но та сломалась, третью. В темноте ногами он увяз в завале узлов, заваливших проход, что-то со звоном разбилось, когда он в ярости пнул очередной тюк. Запахло керосином.
И будто по сценарию этого театрального действа или по иронии судьбы, взошла луна, ярко осветив вагон, – умелая работа осветителя, вовремя включившего рампу.
Грених продолжал оцепенело смотреть, как шахматист пытается поднять несчастную, берет ее на руки, а потом мягко оседает на скамью, прижимая к себе ее истекающее кровью тело. Замкнутое пространство вагона сделало Грениха каким-то беспомощным, поникшим и обессиленным Петрушкой. Мысли сковало льдом, точно при эфирном наркозе. Продолжало стучать в висках, но уже не так сильно, руки налились свинцом, горло саднило, словно его долго стягивали удавкой, а потом отпустили. Перед глазами мелькало видение, полностью его парализовавшее: мертвая Ася с разметавшимися светлыми волосами лежит на каменном столе в морге, а он стоит над ней, держит скальпель и должен делать вскрытие… Слышался гул, как будто где-то вдалеке истошно кричали. Толкнули в спину – заметавшийся Саушкин. Оказалось, узлы и тюки под ногами вспыхнули огнем, запахло гарью, а он и не заметил.
– Пожар! – заорали прямо в ухо, и Грених вскочил, придя в себя. Позади через несколько скамеек на спинке сиденья висел застрелившийся доктор Виноградов. Взгляд профессора упал на его руку, мерно покачивающуюся в такт едущему поезд.
– Пожар! Пожар! Горим! – вопил Саушкин.
– Керосин! У них что, был с собой запас керосина? – кричал Белов, он с ногами залез на скамью и стал оттягивать вверх полы своей шинели, будто боясь, что их начнет лизать огонь. – Немедленно откройте окна, мы все здесь задохнемся насмерть!
«А разве можно задохнуться не насмерть? – подумал Грених и стал снимать с себя пальто. – Светлое будущее ждет это поколение грамотеев».
Он набросил свое пальто на узлы, часть пламени удалось затоптать, но все еще полыхали вещи, разбросанные по проходу.
– Нужно еще чье-нибудь пальто. – Ступив на скамью, Грених потянулся к шахматисту, схватил его за грудки, машинально стал снимать с него шинель. Тот инстинктивно стал выворачиваться.
– Нет! Нет, пощадите! Не надо!
– Моего пальто не хватит, чтобы нейтрализовать пламя. Отдайте!
– Нет, не надо!
– Дурень, дай сюда. – Грених с силой вытряхнул его из шинели, собираясь накрыть полыхающие вещи, уже спрыгнул на пол, но шахматист осатанело набросился на него сверху, обхватил локтем шею, другой рукой стал рвать свое пальто обратно.
Подоспели Агранов и Саушкин, организованно сняли шахматиста с Грениха и, скрутив его, уложили в проходе, пальто он так и не отдал – вцепился мертвой хваткой. Саушкину пришлось слегка тюкнуть его по темени ручкой нагана, чтобы чуть привести в себя. Грених быстро затаптывал языки пламени подошвой, потом стал один тюк набрасывать на другой. Все было в дыму. Все кругом кашляли, вскрикивали, махали руками. Кто-то наконец догадался открыть форточку.
Глава 10. Эндшпиль. Маски сорваны
– Ну все, довольно, Константин Федорович, – гаркнул Агранов, удерживая руки Белова за спиной. В вагон ворвался морозный воздух, дым вынесло наружу. В открытую форточку кроме ветра просочился глухой перестук колес, стало шумнее прежнего.
– Дайте мне еще немного времени, – попросил Грених, перекрикивая свист ветра. И, покосившись на открытые окна, добавил: – Закройте.
Саушкин моментально повиновался. Когда поднимал стекло, его руки, перепачканные порохом, дрожали, из-под волос струился пот.
– Итак, товарищ Белов, что у вас зашито в шинели? – Грених надел свое пальто и присел рядом с Феликсом на корточки.
Ошарашенный Белов, ничего не понимая, находясь в абсолютной прострации и неведении, думал только о том, что его руку очень неудачно вывернули и, кажется, повредили сустав. Агранов держал крепко, коленом давя в поясницу. Но Белов все же мог крутить головой.
Ехали полями. Темноту рассеивал свет луны, отраженный от снежного полотна. Белов мог видеть, как поднялся и мимо его лица прошел Саушкин, легко вскочил на спинку сиденья, стал счищать руками стекло разбитой лампочки и выкручивать цоколь, потом достал откуда-то новую, вкрутил. Лицо Грениха осветило желтоватым светом электричества. Спрыгнув, Саушкин поспешил сменить Агранова на посту у пленника, ловко перехватив руки Белова и поставив колено ему на спину. Феликс предпринял попытку в эту секунду вырваться, но не вышло. Грених безучастно смотрел на его слабые потуги.
– Что у вас зашито в шинели? – повторил он.
Феликс глянул на профессора с яростью загнанного хищника, но поздно спохватился, заметив, что профессор видит его искаженное злостью лицо. Он не должен быть таким! Не должен! Это они его вынудили. Феликс Белов не должен злиться, он всегда спокоен и непоколебим. Он всегда все держит под контролем. Давайте, пожалуйста, начнем все сначала! Белый слон на е5!
– Что же вы молчите? Отвечайте. От этого зависит ваше будущее.
– Да черта с два оно от меня зависит! – прошипел зло Белов. И опять отругал себя за это нелепое чувство ярости, так некстати клокочущее в груди и рвущее ребра.
– Волк показывает когти. – Грених нагнулся к его лицу еще ниже. – Он больше не домашний пуделек, выучившийся играть в шахматы.
– Кажется, это какая-то дурная комедия.
– Кажется, все идет не по плану? – в тон ему ответил профессор. – Посмотрите, что вы наделали, Белов! Теперь убиты уже четыре человека. Вы организовали их смерти. И если бы мы вас сейчас не остановили, то погибли бы все.