– А сам он на свободе!
– Придется довольствоваться тем, что осталось, увы.
– Куда это вы клоните? – сузил глаза Ягода, не понимая, почему Грених говорит с ним таким простецким тоном, будто ничего не случилось, но в то же время открыто заявляет, что он-де теперь «знает все».
От злости зампред ОГПУ не мог собраться с мыслями.
Грених решил помочь. И обратился к нему еще мягче и доверительней, почти как к пациенту.
– Нам ведь не нужен шум, правда? Сейчас я вам поясню свою мысль. Будьте любезны, на пару слов. – И он чуть посторонился, открыл дверь в пустующий тамбур и сделал приглашающий жест. В вагон хлынул поток холодного воздуха.
Ягода готов был рвать и метать, крылья его носа трепетали, как у быка на арене корриды.
– Есть разговор. Уверен, вам он будет интересен, – настаивал Грених. – Ну не при всех же.
С каменным лицом и тяжелой неохотой опуская железный кулак, в котором был зажат пистолет, Ягода все же прошел в тамбур. Хотел толкнуть Грениха внутрь, но тот успел дать ему место для маневра, удар прошел вхолостую. Покачнувшись, Ягода захлопнул за собой дверь. В ушах звенел морозный ветер. Боковая дверь, через которую ускользнул Феликс, была открыта. Поезд все еще двигался, и лицо разом будто атаковали тысячи ядовитых ос – снаружи стояли крепкие минус пятнадцать, не меньше, вновь поднялась было успокоившаяся метель. Грених, оставшийся в одном пиджаке, почувствовал освежающую прохладу.
– Вы отпустили его, сумасшедшего, наемного убийцу, – процедил Ягода, в точности повторив все сетования самого Грениха. Ветер приглушил слова, но Константин Федорович обладал отличным слухом и почти умел читать по губам. – Вы помогли ему бежать! Да еще пальто свое отдали!
– Вы и сами понимаете, что это было единственно верное решение.
– Расстрел – вот единственно верное решение.
– Что-то мне подсказывает, вы устали от расстрелов. Вы и сами бы хотели отпустить этого волчонка на свободу. Он вам… – Грених сделал паузу, – понравился. Ну, сознайтесь, он вам симпатичен.
Ягода откинул голову назад, собираясь, видимо, рассмеяться, но лишь угрюмо хмыкнул – Грених смел говорить с ним, как с больным из отделения для буйных, будто гипнотизировал.
– Да не станет он использовать все, что нарыл против вас. Ему это неинтересно. Он был здесь ради Ольги и собственной мести. Он хотел уверенности в том, что невинную женщину, которой он обязан жизнью, отпустят из-под ареста. И отомстить Владу Миклошу.
– Благородный мститель, хотите сказать? – презрительно плюнул Генрих Григорьевич. – Никакой он не мститель, и уж тем более не благородный. Он клеветник, изменник родины! И лицедей! В его шизофрению я не верю.
– Перестаньте, – скривился Грених. – Приберегите эти ваши громкие заявления для партийных собраний, съездов и прочих сходок. Их здесь слышит только ветер. Мы оба знаем, как и артисты Мейерхольда, что Белов собрал весьма любопытный материал, вы бы не хотели его обнародовать. Но только тому, что он наговорил, никогда никто не поверит. А чемодана своего он не взял. Он ваш.
Ягода сдвинул свои черные кустистые брови на переносицу. В глазах промелькнуло удивление пополам с осмысленностью.
– Говорите прямо, чего хотите?
– Ему не поверят, потому что он сумасшедший. А я это, будет надобность, подтвержу.
– То есть вы готовы объявить его психически нездоровым? – На скулах Ягоды появились два алых пятна, порожденных не морозом и не неукротимыми порывами метели, а интересом и страхом. Он боялся за свою шкуру, которая теперь принадлежала Грениху, почти как шагреневая кожа в новелле Бальзака.
– Только разве что для успокоения вашей души. Но это ведь не потребуется, верно? Его все равно уже с нами нет. Позвольте, я объясню. – Грених достал из внутреннего кармана пиджака отобранную у Белова записку с чертежом усадьбы Ольги. – Мы упомянем о нем только то, что касается дела Бейлинсон. И вы, Генрих Григорьевич, будете горячо способствовать ее освобождению, а также снятию всех обвинений с ее семьи, поможете им получить немецкие визы. Я слышал, вы такое устраивали кому-то – как раз ее сыну потребуется реабилитационное лечение на водах после неудачного падения из окна. Вы проводите их до границы, позволив взять с собой все свое движимое имущество.
– Эко вы разошлись.
– А я, в свою очередь, забуду о том, что вы первый имели сношение с Владом Миклошем и, когда вся страна его искала, делали вид, что тоже ищете. Как вам такая перспектива?
Лицо Ягоды расплылось в недоброй улыбке, он понял, что Грених бьет его карту. Причем крупным козырем.
– Шантаж?
– А как вы хотели? Сами ведь принудили меня к участию. Теперь мой черед ставить условия. Похоже, вам не по вкусу, когда играют по тем же правилам, что и вы. Но придется пойти на уступку.
Ягода не ответил. Но хоть во взгляде его все еще и искрилась ярость, молчание было знаком его смирения.
– Только не пытайтесь меня уверить, что вы не знали, что было в чемодане, – с усмешкой проронил он.
– Я в него даже не заглядывал.
– А я вам не верю! Вы отпустили опасного преступника на свободу.
– Такие же преступники сейчас не только свободно разгуливают по стране, но и управляют ею. Я повторяю, мне он был нужен только в качестве свидетеля для Ольги. Но самого его на суде я бы видеть не хотел, он бы действительно все испортил. Представьте, что он начал бы кричать прямо посреди зала заседаний, что ответственный секретарь Среднеазиатского бюро ЦК РКП(б) – бывший жандармский информатор и провокатор, а фактический без пяти минут председатель ОГПУ выкрал из архива его дело и дела нескольких таких же провокаторов, держал папки у себя на квартире…
Яростно прорычав, Ягода засадил кулаком по железной двери в вагон.
– Все, все, довольно! Заткнись уже, тошно слушать.
Грених гипнотизировал его неподвижным взглядом, удар его нисколько не смутил.
– Сделаю, как просишь. Но смотри, – оскалил зубы Ягода, подходя к Грениху так близко, что соприкоснулись их лбы, – ты у меня теперь на особом счету. И жена твоя, и дочь. Понятно?
– Вы меня просили поставить ему диагноз. Я это делаю. Я заявляю – он сумасшедший, – с фальшивой покорностью ответил Грених, отшагивая, и поднял руки, точно сдается, но при этом насмешливо улыбался. – Вы закрываете дело Ольги. И мы в расчете.
– Да понял-понял. Весьма сожалею, что не расстрелял вас обоих пятью минутами назад.
– Меня нельзя расстреливать. Генсек будет негодовать, оставшись без своего факира, который одинокими вечерами развлекает его партийное величество гипнотическими сеансами. Вы не хотите вернуться в теплый вагон и заняться чемоданом Вольфа?
Поезд, визжа колесами по рельсам, начал останавливаться, мелькали огни города – подъезжали к Московскому вокзалу в Ленинграде.
Нескольких минут Ягоде хватило, чтобы по возвращении в вагон бегло просмотреть, что Феликс прятал в своем чемодане. Он выбросил несколько рубашек, целую тонну исписанных этим сумасшедшим тетрадей, потом вспорол клеенчатую подкладку и наконец вынул с десяток толстых папок с дореволюционным оформлением, с буквами, которых ныне не существовало, под грифом «секретно». Глаза его горели: оказалось, кроме украденных документов в чемодане лежали еще и пачки фотографических снимков, просматривая которые Ягода внезапно оттаял лицом и, обращаясь к помогающему ему Саушкину, несколько раз произнес фамилию «Егоров». Наверное, Вольф нарыл что-то и про ленинградскую милицию… С этой минуты жизнь московского ОГПУ потекла прежним чередом.
На перроне их встретили несколько человек, крепко укутанных по самые глаза в шинели, с винтовками прикладами вниз.
– Здравствуйте, товарищи! – раздался бравый голос из густых клубов снежной крошки – страшно мело. – Рады видеть! С наступившим, так сказать… Ждем ваших распоряжений. Взяли опасного шпиона?
– С наступившим 1929-м новым годом, товарищ Егоров, – из-за спины Грениха, как черт в «Братьях Карамазовых», выглянул Ягода и шагнул к начальнику ленинградской милиции. – Вы арестованы![22]