о смерть, представлялось мне словно нарисованным этой же рукой. Таковы были и все происходящие вокруг истории: любовь Амоса к Пупку, любовь Ирис к Амосу — разве они не были по-детски просты? Не случайно все наши сценарии давно уже написаны. Это не мы проживаем истории — это гигантская карусель человеческих мифов поворачивается, скрипя, на ярмарочной площади, а мы лишь выбираем, на какую из раскрашенных лошадок садиться.
В один из дней, устав от беспрерывных поисков идеи, я пошел в отсек, где сидел Ури, чтобы раньше обычного позвать его обедать. Неожиданно я столкнулся с ним у самого входа. Я решил было, что он как раз собирался идти за мной, но он вдруг смутился:
— Прости, брат. Сегодня у меня дела. Обедай уж без меня.
Я пошел в ближайшую забегаловку и, пока ждал своей очереди, глядел в окно, где знакомые уже гастарбайтеры волокли к своему подъезду матрац. Он был обит тканью старомодной расцветки, изображающей голубые волны. Глазам непривычно было видеть, как квадратный кусок моря передвигался по улице на человеческих ногах.
— Куда ты? Дешевле не найдешь! — кричал мне возмущенный фалафельщик, но я уже выбегал из его ларька. Главная Концепция сложилась в моей голове.
Наше море из крашеной фанеры будут приводить в движение допотопные механизмы. Картонные Солнце и Луна будут подниматься и опускаться на старинных лебедках. Амос в любом случае собирался использовать балет и театр пантомимы на наружных площадках. Но ведь и церемония награждения может сопровождаться короткими сценками. Знаменитый блокбастер про Летучего Голландца уже задрал всех эффектными морскими панорамами, сделанными по последнему слову техники в трехмерке. И вот, вместо той компьютерной воды, пусть посмотрят на румяное шекспировское море с механической изнанкой, которое не хуже настоящего перемелет в крошку торговые корабли, а заодно и зазевавшегося рабочего сцены.
Я выбрал самый короткий путь, ведущий обратно в агентство, и когда проходил мимо невзрачного старого дома, вдруг увидел Ури, выходящего из подъезда. Я хотел было окликнуть его, но тут вспомнил, как мне рассказывали, что где-то здесь находится бордель. Я сделал вид, что не заметил его, и пошел дальше, но он догнал меня, заглянул в лицо.
— Эй, ты что подумал, чувак? — Я молчал, не зная, что сказать.
— Я тебе скажу, что я там делал. Это не то чтобы секрет… Вот, — он показал пакет, в котором было что-то прямоугольное.
— Клавиатура?
— Ага. Я свою залил кофе, но никто не заметил. Ну и цены у Apple, сдохнуть можно. Чертовы снобы!
Я вспомнил, что и в самом деле видел на доме небольшую вывеску эппловского магазина.
— Ты купил клаву в агентство за свои деньги? Но почему?
— Я второй раз за год заливаю. Стаканчик, сука, бракованный: прямо сложился в руках.
— Господи, да заведи уже себе нормальную чашку!
Он посмотрел на меня, как смотрят, когда твердо решают пропустить свою реплику, но потом все-таки заговорил:
— Меня в агентство два года назад взяли на испытательный срок, так я и пил из этих стаканчиков. А теперь вроде укрепился, но чашку никак не могу принести. Все мне кажется, что как только принесу ее из дому, так меня и уволят. Прямо какая-то идея фикс — самому стыдно. Вот это уже секрет. Никому не рассказывай.
…
В тот день я так и не поделился с Ури своей идеей. Он был совсем убитым, да и мне хотелось собрать вначале побольше материала. Но на следующее утро я показал ему все, что нашел: и гравюры, и старинные декорации, и неуклюжие механизмы, приводящие их в движение.
— Театральность? Ну ничего. Неплохо.
— Ты уверен?
— Вполне. Если только балет и пантомима не заломят цену.
Что-то в его тоне мне не понравилось.
— Постой, я дурак. Даже не спросил, какие идеи появились у тебя. Мы же работаем вместе.
— А, ну да. Это в общем-то я и собирался тебе сказать. Дело в том, что у меня нет идей. Я уже третью ночь не могу уснуть без снотворного. Просыпаюсь в четыре и считаю, сколько дней осталось до встречи с Амосом. Сказать тебе правду? Мне осточертело придумывать. Вчера я увидел, как Адель заклеивает конверты с пригласительными. Там была сотня конвертов — она чертыхалась, что ей скучно, — а я ей завидовал. Я хочу покоя. Хочу сам покрасить коттедж. И забор. Хочу красить его долго-долго. Хочу полностью забывать об агентстве, только лишь завожу машину, чтобы ехать домой. Максимум — изредка придумывать, что нарисовать на лого для чокнутых идишистов, или слоган для клуба вязальщиц, и если можно, то в нормальные сроки. Я понял это только сейчас, фестиваль не для меня.
…
Мою концепцию фестиваля утвердил Союз Кинематографистов, и теперь оставалось лишь ее воплотить. Мы составили список танцевальных коллективов. Увы, он был очень коротким. Хороших балетных ансамблей было лишь два: группа Абулафии и балет Штерна. Потом оказалось, что Штерн уезжает на гастроли.
— Только бы Абулафия не оборзел и не запросил слишком много, — говорил Амос, назначая с ним встречу.
Я просмотрел в Интернете фрагменты их спектаклей — это было великолепно. Если только Абулафия пройдет в наш бюджет, то у нас будет балет! Двадцать идеальных тел, которые понесут море на себе. Понесут в буквальном смысле. Накануне мне пришло в голову, что старинные механизмы — валики и шестеренки, создающие ощущение средневекового театра, — могут появляться на сцене лишь изредка, а море мы создадим из танцовщиков. Они будут нести в руках картонные волны, поднимая их и опуская, или колыхать длинные полоски ткани. Абулафия — отличный балетмейстер, он придумает тысячу разных морей.
В день, когда он пришел на встречу с Амосом, я пару раз выдумывал предлоги, чтобы пройти мимо директорского кабинета и заглянуть в огромное окно, выходящее в коридор. Амос что-то говорил, а Абулафия, похожий на изящный черный иероглиф, сидел в кресле и спокойно слушал, склонив голову, которая выглядела огромной, — из-за дредов.
— Уперся рогом, — объявил Амос, когда тот ушел. — Говорит, что они там ставят большой спектакль, и если уж отвлекаться, то за деньги. Как будто я ему опилки предлагаю. Я просил его подумать, но чувствую — откажет. Ищем альтернативу.
Альтернативой были несколько любительских танцевальных групп, состоящих из акселераток допризывного возраста, неуклюжих и старательных. У меня сердце сжималось при мысли о том, как они будут выглядеть на сцене. Похоже, все мои идеи теперь пропадут из-за того, что с балетом не складывается.
— А ты позови ваших, — сказал мне вдруг Ури.
— Каких это «наших»?
— Ну ваших, русских.
Слова Ури решили все. Я вдруг вспомнил, что видел где-то в газетах рекламу русского балета, который как раз сейчас должен быть в Израиле на гастролях. Зачем искать среди любителей, если можно еще попытаться найти профессионалов? Я побежал к Амосу.
— Русские? Это идея. Уболтай их, и все получится.
— Я? Я должен их уболтать?
— Ну да. Вы же все — одна мафия.
…
Гастроли студии Полины Малевич начались два дня назад. На афише возле театра я еще раз увидел ее лицо, знакомое по газетной рекламе. На вид ей было лет сорок, а может, и все пятьдесят. Полина была похожа на в меру воинственного грифа. Накануне я посмотрел всю «Тщетную предосторожность», где она танцевала Лизу. С моей стороны это было скорее религиозное действие, чем подготовка к беседе. Я не представлял, чем этот старый балет мог мне сейчас помочь. Амос советовал использовать самую примитивную лесть, но я никогда так не умел. Если начну с комплиментов, то запутаюсь в собственных ногах, как тот деревенский парень в балете, в сцене свадьбы.
Я поднимался по широкой лестнице, ведущей в репетиционные залы театра. Откуда-то сверху доносились голоса; навстречу мне плыли волокна сигаретного дыма.
Всю лестничную площадку занимал огромный розовый скорпион с задранным вверх острым хвостом. Он был живым! Хвост был направлен в потолок, но медленно разгибался и одновременно поднимался все выше. Я замер. Скорпион вдруг повернул ко мне сразу два человеческих лица, и тут же стал двоими: парнем и девушкой в розовых трико. Теперь я понял, что парень сидел на табурете, положив мускулистые ноги на подоконник. Он курил и читал журнал, а девушка опиралась руками о его плечи, как о балетный станок, и делала балетную растяжку: нога поднята вверх, носок розовой пуанты торчит, словно острое жало.
— Простите, — я сам не знал толком, за что извиняюсь. Наверное, за ужас, написанный у меня на лице.
— О! Он по-русски говорит? — обрадовался парень. — Вот у него и спроси.
— А вы же местный, да? — обратилась ко мне девушка. — Не подскажете, где здесь у вас можно крестик освятить?
Я ходил по коридорам, но никак не мог отыскать Полину. Люди, которые мне теперь попадались, видимо, были не из балета, и никто из них не знал, где она сейчас. Наконец я нагнал в коридоре маленькую женщину в джинсовом жилете, но когда уже открыл было рот, чтобы к ней обратиться, она вдруг подошла к одной из дверей, за которой был слышен шум голосов, рванула дверь на себя и заглянула в комнату:
— Мальчишки, Кротов, Тищенко, вот только выйдите мне еще раз на сцену без грима. Ноги поотрываю!.. — Она закрыла дверь и вопросительно посмотрела на меня: — Что-то ищете?
Я открыл рот во второй раз, но тут из-за двери раздался взрыв хохота.
— Что и требовалось доказать! — сказала женщина со скорбным торжеством, прислушиваясь к смеху. — Так чем могу помочь? — Она наконец полностью повернулась ко мне.
— Я ищу Полину.
— Она на сцене.
— Выступает? Сейчас?
— Да нет, они там репетируют.
— А как туда пройти, за кулисы?
Она посмотрела на меня почти с нежностью. И тогда-то я и узнал, что нет никакого «за кулисами». Есть сцена, ее освещенная часть, открытая зрителю, и темная, где стены даже не оштукатурены, словно это пространство специально сделали таким неуютным и временным.
За всю свою жизнь я не узнал о театре так много, как в тот первый день. Полину Малевич я увидел сразу. Она молча наблюдала за тем, как худой длинноволосый парень проводил репетицию. Чтобы подойти к ней, мне пришлось пробираться сквозь лежбище танцоров, которые расположились тут же. Позже, раз за разом оказываясь в театре, я привык к этой манере балетных растягиваться на полу при первой же возможности. Но в тот день все для меня было внове. И то, как они лежали там вповалку, и то, как отдыхающие артисты смотрели на танцующих: они улыбались, словно видели репетицию впервые. Но больше всего меня удивил тогда балетный топот — страшный, татарский, — от которого пружинили доски сцены.