«Не реанимировать».
ДаниэльСиним на синем
Я не помню его лица, а его фотографий у нас не было. Мама сказала, что выкинула их вместе с кольцом, «Но разве можно выкинуть все?» — спрашивал я себя. Наверняка он остался где-то на групповых снимках, на заднем плане. А может, наоборот — на переднем. Когда мы ищем любимое лицо на групповых снимках, то ожидаем встретить его где-то на периферии, в дальнем углу. Этому учит нас опыт любви: когда-то мы выделили одно лицо из тысяч других, и теперь вновь хотим маленького чуда: увидеть родное в океане чужого. Поэтому так удивляет, когда находишь любимое лицо сразу: в самом центре. Мы чувствуем себя ограбленными: у нас отобрали радость узнавания, медленное движение навстречу. И уж совсем странно обнаружить того, кого любишь, среди людей-виньеток. В пору молодости моих родителей такие композиции все еще были в моде. Двое ложились на пол, симметрично облокотившись на локти. Я вглядывался. Как изощренный сыщик, я искал отца, спрятанного на виду, среди этих возлежащих; среди веселых инженеров с прямоугольной шевелюрой, которые, словно кариатиды, поддерживали ватманский лист с названием конструкторского бюро, среди загорелых туристов, среди дурашливых студентов.
…
Я окончил первый класс. В тот год мама сама (все подчеркивали это «сама») сделала ремонт. На самом деле не сама, конечно. Приходила Валя, мамина подруга. Валя белила потолок, потому что мама боялась лезть на лестницу. Потом они курили на кухне и болтали. Я что-то рисовал, сидя у себя, и навострил уши, когда Валя попросила маму дать ей отросток каланхоэ. Мама уже хотела срезать, я слышал, как заскрипел табурет, когда она потянулась к подоконнику, но Валя вдруг замахала руками:
— Стой, стой! Погоди. Ты не режь сейчас, так оно у меня расти не будет. Вот докурим, ты выйдешь, а я вроде как украду его, — ты мне ножик только оставь. Говорят, краденое хорошо растет.
Я встал и подошел к кухонной двери, чтобы побольше узнать о том, как Валя собирается красть.
— А куда он хочет уехать, в Америку, или в Израиль? — спросила вдруг Валя. — Она произносила «Израиль» — не так, как говорили у нас дома.
— Не знаю, к чертовой матери, в Вену, в Америку.
— А Даник знает?
Я вдруг понял, о ком они говорят, — об отце. Мама, видимо, помотала головой, а может, беззвучно приказала Вале говорить тише. Я замер.
— А тебя не вызывали куда-нибудь, — Валя сделала паузу, — туда?
— А с чего бы это меня должны были вызывать? — спросила мама.
— Ну мало ли… Может, он вообще… шпион. У нас на заводе рассказывали: шпионам сейчас даже стараться особо не надо. Вышел на улицу с газетой, встал в условное место, под спутник, а спутник тот читает газету. Даже мелкий шрифт читает.
— Ну какой из него шпион, Валя! Ты как маленькая.
— Да, конечно, никакой, и все-таки… Вот как подумаю, ведь столько раз сидел рядом, как ты сейчас, потрогать могла за свитер, а сейчас он в этом свитере, может, на Монмартре. Ты передачу ту смотрела «Люди с двойным дном. Хроники одного предательства»?
— Валя, Монмартр в Париже!
Но Валю было не сбить, она увлеклась картиной, которая ей, кажется, очень нравилась:
— Бредет один, среди каменных джунглей… Куда ему теперь? А ты не боишься, что он Даника увезет?
— Как увезет?
— Украдет.
— Украдет? — мамин голос звучал удивленно.
— Ну, заманит. Купит ему джинсы или, не знаю, — значок с кока-колой, жвачек — и увезет.
— Какие джинсы, Валя, ему же только девять.
— А мой уже требует! — засмеялась Валя. — Они заговорили о джинсах, и я тихонько отошел.
Я как раз посмотрел недавно фильм про шпионов. Они не становились под спутник, чтобы передать донесение, они показывали друг другу половинки разорванной фотографии. Я попытался представить, как мой отец в ярком иностранном свитере показывает кому-то клочок бумаги. У меня ничего не получилось. Когда я думал об отце, мне представлялся лишь силуэт: аккуратная черная фигурка на молу. Одинокая мужская фигура, в куртке и брюках-клеш, таких же заостренных, как очертания катеров, стоящих на рейде, и красный огонек сигареты. Вот к отцу приближается человек, подходит совсем близко — их головы сближаются, угловатые ладони прикрывают огонь, который вспыхивает, освещая лица. Я часто репетировал этот жест: опускал голову, подносил к лицу согнутые ладони, и пытался при этом увидеть себя в зеркале. Это было тяжело, зато мне хорошо удавалась следующая стадия, когда я, отступив на шаг, медленно, с достоинством кивал. (Ответный кивок отца был слабым, как эхо, — эти пропорции между кивками всегда соблюдались.) Затем я медленно удалялся с собственной красной светящейся точкой. Я не знал тогда, что угловатый сгиб ладоней, который так меня пленил, сдвинутые головы, кивок — все это исчезнет навсегда. Те советские сигареты плохо раскуривались, их надо было беречь от ветра, те мужчины не имели при себе зажигалок.
Мог ли я видеть отца, стоящего на причале, и если мог, то где? В Ялте, в Одессе? В Ялту мы поехали в то же лето, сразу после ремонта.
…
Пароходы вблизи всегда поражают. Они оказываются намного больше, чем ожидаешь, и еще чуть больше. Но люди, гулявшие в тот день в порту, казалось, совсем не удивлялись, а может — удивлялись, но скрывали это, как и я.
Мы с двоюродным братом Леней в первый раз оказались в порту без взрослых. Нам разрешили это только потому, что мама и тетя чувствовали себя немного виноватыми перед нами: они достали билеты на фестиваль французских фильмов, а с детьми туда не пускали.
Тот кораблик был маленький. Желто-синий, яркий и лаковый, как игральная карта, он был пришвартован вплотную к набережной, на которой собралась уже небольшая толпа. Все смотрели на длинноволосого человека в красной нейлоновой рубахе, который сидел на палубе, на опрокинутой канистре, пил пиво из банки и вертел колесико транзистора. Иностранный! Иностранное! Мы с братом не знали, на что раньше смотреть: на банку, на транзистор или на самого человека — ведь он мог вот-вот встать и уйти. Время от времени что-то цветное мелькало в проеме, ведущем внутрь, — все сразу же смотрели туда и иногда успевали разглядеть еще кого-нибудь, с ведром или с ящиком.
Но вот показался еще один человек. Он вышел из бархатной темноты проема и остановился у поручней. Это был чернявый коротышка с уставшим желтым лицом и небольшим пузиком над аккуратными ножками в синих брюках. Человек начал что-то говорить — я не мог понять, на каком языке, мне показалось, что это был не английский — его бы я узнал.
— Прогоняет, — пояснил Ленька. — Дорогие товарищи, нечего здесь толпиться, идите себе, куда шли, — проговорил брат гнусавым голосом, которым мы часто передразнивали радио.
Он ошибся — никто нас не прогонял, наоборот.
— Это капитан. Капитан! — заговорили в толпе. — Слышите, сказал: «Капитан приветствует.»
Капитан без кителя? Без фуражки? Такого не может быть. Мы с Леней переглянулись. Но не успели мы как следует удивиться, как человек опять заговорил, делая резкие жесты руками.
— Пускают! Пускают на корабль! Можно зайти и посмотреть, как там внутри, — перевел кто-то слова капитана.
Ну это уж и вовсе показалось невероятным. С чего бы волшебным иностранцам нас пускать? Человек вдруг сильней замахал руками.
— Очередь, — догадалась толпа. — Можно внутрь, но только по очереди.
Но в очередь никто не становился, толпа лишь немного изменила форму, как свернувшаяся медуза. Мы с Леней топтались сбоку, вяло надеясь, что произойдет чудо и нас тоже пропустят, хотя мы и без родителей, как вдруг к нам подбежали две незнакомые тетки. Сейчас я понимаю, что это были никакие не тетки, а, видимо, совсем молодые женщины, обе — в модных тогда платьях-марлевках и босоножках на высоких каблуках. Они были похожи, как сестры, и обе одновременно похожи на певицу Софию Ротару.
— Мальчики, — заговорили тетки, — а давайте пройдем вместе. Там пускают только с детьми. Давайте сделаем вид, будто вы — наши дети.
Почему только с детьми, мы тогда не стали спрашивать. Наверное, решили, что это условие — просто еще одно из правил взрослого мира, которое мы поймем, когда вырастем. Но вот я вырос — и так и не понял почему. Иностранцы на корабле боялись портовой шпаны и потому пускали только солидных и семейных? Или, может, они опасались, что кто-то захочет спрятаться на их судне и уплыть за границу? Или, может, и правда любили детей и хотели, чтобы мы запомнили их чудной кораблик? Я уже много лет верчу эту историю в голове и так и эдак, а ответа не нахожу.
Софии Ротару взяли каждого из нас за руку и подвели к самой корме. Никогда еще я не стоял так близко от железного тела корабля. Я чувствовал запах разогретой масляной краски от кормы, на которой подрагивали золотые пауки водяных бликов. А теперь — вперед. Софии Ротару, смеясь, перешагивали на кораблик и протягивали нам руки. Легко сказать, они-то — перешагивали, а нам пришлось перепрыгивать широкую полосу черной воды. Я оказался на железном полу, выкрашенном желтой краской, и сразу почувствовал ногами водную ненадежность. Пути назад не было. Ведомые капитаном, мы спустились вниз по железной лесенке. Теперь мы шли по длинному и узкому коридору.
Вдруг я осознал, что никто-никто из близких не знает, где мы находимся. Что мы скажем маме и тете, если, выйдя из кинотеатра, они не найдут нас на набережной? Скажем, что были на экскурсии по иностранному кораблю. Но пока что никакой экскурсии не было. Мы просто шли за капитаном, который больше был похож на сторожа. Сейчас я видел только его затылок и руки, сложенные за спиной. Пальцы у него тоже были желтоватые, и в этих желтых и неровных, похожих на стручки арахиса, пальцах покачивался ключ с брелоком. Я присмотрелся — это был красный брелок с надписью «Кока-Кола». «Шпион… Заманит значком, кока-колой», — вспомнил я слова Вали. А здесь — брелок с кока-колой. Нет, никто нас не заманивал, я был уверен. Просто сюда пускали только с детьми. А где они, кстати, дети? Следом за арахисовым капитаном по коридорчику шли только мы с Софиями Ротару да еще несколько человек. Детей среди них не было. Самыми молодыми были парень и девушка — хиппи, но какие же это дети? Я оглянулся на Леньку, и тут же споткнулся об что-то, и чудом не упал.