— Ты чего?! — Ленька толкал меня вперед. — Давай не тормози. «Я не успел разглядеть, что это была за штука, о которую я споткнулся, как вдруг меня осенило: люк! Это кораблик с двойным дном, возможно, мы пройдем еще чуть дальше, а потом попросту провалимся. Этот кораблик прислал отец — человек с двойным дном, шпион. Теперь он стоит на каком-нибудь причале, курит и ждет.
— Заснул, что ли? — Ленька снова толкал меня вперед. — Интересно, где у них тут радиорубка? А еще должны быть кубрики, кают-компания — я читал, — разглагольствовал Леня, а я глаз не мог оторвать от пола.
Возможно, настоящий люк — невидим. Ступим на какую-нибудь плиту, а она ррраз — и перевернется, и мы упадем в трюм. Я пытался почувствовать пустоту под ногами, но ощущал только гулкость железного пола, теперь она неприятно отдавала в ступни. И тут я увидел впереди еще один люк — вот это уж точно он.
— Эй, ну что же ты плетешься!? — подгонял Ленька (остальные уже дошли до конца коридора и свернули за угол; они ничего не услышат — пронеслось в голове).
— Я не плетусь, — сказал я и не узнал свой голос — он был звонким и ломким. — Видишь люк? Кто наступит — тот козел! — Я опять не узнал свой голос. У него появилось муторное обморочное эхо — так бывает, когда слышишь себя во сне. Потом я разбежался и перепрыгнул. Леня перепрыгнул тоже. Мы повернули за угол, поднялись по лесенке, жмурясь от солнечного света, вновь ступили на желтый пол палубы. (Других посетителей мы уже не встретили, и две Софии Ротару тоже куда-то исчезли, то ли вышли раньше, то ли — кто знает? — может, их-то как раз и похитили.) Коротышка щелкнул арахисовыми пальцами, улыбнулся — мы перепрыгнули на набережную, на надежный теплый асфальт.
Все детство я вспоминал этот случай. Может, будь на моем месте другой мальчик — посмелее и поглупее — он не испугался бы, а обрадовался? Может, он затаился бы там, на корабле, и отправился в настоящее плавание? Может, проплыв полсвета, судно остановилось бы у ночного причала, на котором курил отец? Нет, конечно же, нет, — я не верил в сказки, не верю и сейчас. Сейчас я досадую на другое. Когда мы проходили там, по узкому коридору, одна из дверей была приоткрыта. В каюте был занавешен иллюминатор, и электрический свет внутри полностью отрицал солнечный день снаружи. Все это мелькнуло лишь на секунду, мы уже шли дальше — но отпечаталось в памяти навсегда. Ярко-синий цвет стен каюты, китель, наброшенный на спинку стула (капитан — да — там все-таки был настоящий капитан, на том корабле!), письменный стол, заваленный бумагами, а на нем — неожиданное: деньги. На столе лежала распадающаяся пачка иностранных купюр, пугающих нарядным, сине-радужным отливом, словно шейка колибри. Тогда я увидел все это мимоходом, думая только о том, как бы не провалиться в люк, а сейчас мне так хотелось бы вновь заглянуть в ту дверь! Кто все-таки был капитаном? Из какой страны был кораблик, и что происходило в каюте с синими стенами? Мне так жаль этой упущенной комнаты, так жаль той тайны, которая мне не досталась!
Стелла
Люди, у которых отобрали прошлое, не собираются в группы, чтобы совместными усилиями нанять адвоката, и ни одно агентство еще не придумало, как застраховать воспоминание, а ведь иногда это — единственный твой капитал.
Можно-ли сделать небывшее — бывшим? — мне встречался где-то такой вопрос, но меня волнует другой: Как сделать бывшее — бывшим, существовавшим на самом деле? Как отвоевать свое прошлое? Оно начисто лишилось плоти, и я, словно уэлсовский невидимка, торопливо опускаю случайно задранную штанину, чтобы никто не увидел пустоту над дорогим ботинком. Пустой комод, в котором лишь несколько краденных фотографий — вот и вся моя жгучая тайна. Можно ли наказывать голодную лису, которая пробралась на склад с едой?
В «Чемпионе», как и во многих подобных местах, работает проект «Доку»: Доку — от слова «документ». Каждому пенсионеру дарят ангела, который записывает его воспоминания. Обычно это студенты-волонтеры, которые изучают журналистику или кино. Они приходят в пансионат с видеокамерой, и старики рассказывают им о своей жизни. Мне предложили такого, и я отказалась. Сказала, что не хочу, чтобы раз в неделю в моей комнате появлялись чужие люди. (Некоторые здесь шутят, что «Доку» — это от слова «докучать», и я с ними согласна.)
В своем отчете Голди я попыталась объективно рассмотреть всю пользу и вред этой затеи. Возможно, кому-то проект помогает, но не тому, кто хочет тишины и покоя. Не мне. Но тот, кто отказывается от помощи ангела, получает демона — Уриэллу.
Она всегда появляется, обвешанная фотоаппаратурой, — из-за этого ее левое плечо ниже правого. Она одета как попало, в вытянутые свитера и джинсы, висящие мешком на вялой заднице, но она — настоящая иерусалимская принцесса[7], наследница старинного рода, а значит, будет маячить в «Чемпионе», пока ей не надоест.
Тем более теперь, когда ее семья пожертвовала деньги на камеры. По поводу этого щедрого дара прояснились кое-какие нюансы. Камеры — не только гуманитарный проект. Уриэлла намерена использовать кое-что из записей в своем фильме. Я слышала, как она кокетничает с офицером безопасности, и он обещает отдавать ей материал. «Но что интересного в том, как кто-нибудь из нас прошаркает по коридору? — недоумевала я. Я ошибалась. Несколько секунд некачественного мутноватого видео, снятого такой камерой, вскоре были показаны у нас в клубе на большом экране, и даже я не смогла удержатся от слез, когда увидела эти кадры. Фрагмент показали на вечере памяти Агента, в последний день шивы. Лиор ушел быстро. Еще недавно он отпускал шуточки на общем собрании, но когда я встретила его на прошлой неделе, оказалось, что он еле передвигается, опираясь на ходунок. Он все еще верховодил в компании преферансистов. Поздними вечерами из клуба, где они заседали, слышались его резкие возгласы. Это он, кстати, ввел в той компании картежников железные правила: у каждого участника есть право раз в неделю рассказать про одного из своих внуков и про одну болезнь — не больше. Сам Лиор этим правом никогда не пользовался. И вот теперь мы смотрели на экран, на котором он медленно шел в клуб, толкая перед собой железные воротца. Эта медлительность была почти торжественной, со спины он был похож на огромного слона. Он уходил. Дети и внуки Агента (их оказалось, кстати, около дюжины) долго благодарили дирекцию за эти последние кадры, но каково было нам? После того как я увидела запись, я стала чувствовать взгляды камер, проходя по коридору. Они словно маленькие кобры с немигающим зеленым глазом. Да, именно я, «Актриса», боюсь камер, потому что знаю о разрушительной силе тени, некстати упавшей на щеку, или о сюрпризах неудачных ракурсов. И главное: неизвестно, чьи руки будут потом монтировать кадры. Мое настоящее, которое каждую секунду становится прошлым, теперь беззащитно.
Поначалу Уриэлла не снимала, а просто приставала ко всем с интервью, вооруженная обыкновенным телефоном. Тогда она еще не таскалась с камерами, и от нее еще не научились убегать. Я видела, как она то и дело подлавливает кого-нибудь и включает свою адову машинку. Я скучаю по магнитофонам. По тем временам, когда бобины вращались с легким жужжанием, и говоривший чувствовал, как его голос, его летопись наматывается на невидимую ось. Тогда этот вкрадчивый шелест даже многих пугал и настораживал. Нет, остерегаться стоит сейчас, когда дыхание летописцев стало неслышным. Телефон небрежно брошен на стол — не поймешь, когда он записывает, а когда — нет. Впрочем, Уриэлла всегда честно предупреждает, что задаст пару вопросов для своего фильма. При этом она строго глядит в глаза собеседнику, постукивая себя по губам шариковой ручкой. Боже, зачем этой дуре ручка, если все записывается на телефон? Думаю, она изображает эдакую матерую журналистку из телевизора.
В последнее время она ластилась ко мне, как кошка. Помогала донести до комнаты сумку, когда я возвращалась из лавки, выхватывала у меня из рук палку, пока я ковыряла ключом в замке. О, как она вытягивала шею, чтобы заглянуть в комнату, а я ликовала: плотная штора в проеме двери надежно закрывала обзор. Отдельное удовольствие я испытывала оттого, что вешать такую штору на дверь я научилась именно у тех, на кого Уриэлла мечтала походить: у киношников. В киношколе, где работала моя мать, такие вот плотные черные полотнища прикрывали вход в студию.
Мне был знаком и взгляд Уриэллы — профессиональный взгляд оператора, но когда она смотрела на меня, было в ее глазах еще кое-что. Она впивалась в каждую из моих морщин, но словно продолжала искать дальше, и наконец я поняла, что она ищет: историю. Смешные случаи, романы, вскользь упомянутые афоризмы, услышанные от именитых современников, курьезы, закулисные байки — старые актрисы умеют иногда выложить их на стол, словно изящные мелкие вещицы из сумочки. Но Уриэлле нужно не это. Ей нужна история, которая, словно гиря, ляжет на чашу весов и уравновесит мои морщины — на меньшее Уриэлла не согласна.
Старуха на фото — это всегда нонсенс. Если старое лицо и возникнет где-нибудь на фотовыставке, то будет смотреться там как пейзаж. Овраги и рытвины морщин, сама их подробность выдают ужас фотографа, детское замирание восторга перед разрушительной силой стихии. Совсем другое дело — фото старухи, венчающее подробную газетную статью о ее жизни. У этой счастливицы есть право голоса, и ее морщины никогда уже не будут пустыней, пересеченной оврагами. Уриэлла не могла решить, делать из меня портрет или пейзаж, и потому вначале вела себя надменно, как чиновник, ожидающий взятки. Но я не спешила нести ей свою историю, и она сломалась.
«Никогда не фотографируйся, если ты в плохом настроении или устала, — говорила моя мама. — Никогда не храни неудачные фотографии». Сейчас я бы добавила к этому еще одну заповедь: не позволяй никому рассказывать за тебя твою историю. Уриэлла словно чувствует это и так и норовит пробраться поближе и поймать меня в объектив. Так уж работают инстинкты хищника: стоит ему увидеть,