ов вылупилось «ты». С Милой было намного легче. Я сразу понял, что она не «та женщина», которая околдовала когда-то отца запахом корицы, и мог не чувствовать себя предателем. Она была офтальмологом и, узнав, что я целыми днями сижу за компьютером, даже настояла, чтобы я пришел к ней на прием. Там, на столе, стояла сложная конструкция, похожая на средневековые пыточные приспособления. На этом устройстве, кажется, проверялось глазное дно. Я послушно вставил подбородок в специальную чашечку, Мила закрепила обруч, придерживающий лоб, потом опустила на глаза тяжелую рамку, куда вставлялись линзы — голова теперь была надежно упакована, словно хрустальное яйцо, которое собирались перевозить в тряском грузовике, и я ощутил неожиданный комфорт. Она пододвинула свой стул, и вдруг прямо передо мной возникло ее лицо — огромное и белое. Ее нос и губы выглядели как незнакомые предметы. Особенно странно почему-то отсюда смотрелись уши. Люди, когда они так сближают лица, обязаны либо целоваться, либо… я глупо заулыбался.
— Хочется взять меня за уши и потянуть туда-сюда? — спросила она, смеясь.
— Да. Откуда вы знаете?!
— Так говорят некоторые. Погоди-ка, я посмотрю правый.
Мое зрение оказалось вполне приличным.
Так в моей жизни появились отец, Мила и их сын, Арик — вундеркинд, который уже второй год учился в Америке по программе для одаренных старшеклассников. Удивительно, что острый человечек, курящий на молу, никуда при этом не исчез. Он никак не связывался с медлительным программистом Эдуардом, делающим в своей квартире бесконечный ремонт.
…
Я ночевал у них, и мне приснилось, что она жива, что я встречаю ее на улице. На ней модная юбка колоколом, из тех, что появились недавно. В руках — необычная узкая черная книга, присмотревшись, я вижу, что это меню из знакомого кафе. Этого не может быть, — говорю я, — я ведь помню, ты умерла.
— Так бывает, бывает… — отвечает она и объясняет, что существуют дополнительные условия, при которых такое возможно (она произносит длинное слово, не то медицинский термин, не то просто невнятную канцелярщину — тогда, во сне, слово казалось наполненным смыслом). Мало-помалу я начинаю ей верить, только удивляюсь, что мог не знать таких важных и при этом известных всем вещей. Я продолжаю выспрашивать:
— «Врачи тебя тогда оживили? Завели сердце? И тут же мне становится стыдно своей мелочности. Она здесь, это несомненно, — я чувствую ее запах. И тогда я плачу. Я хочу поскорее увести ее в нашу квартирку, состоящую из лестниц, только боюсь, что она скажет — ей туда нельзя, но она легко соглашается. Мы идем домой по белому слепящему городу. Тротуары отражают солнце, как рыбья чешуя. Наконец мы заходим в темный подъезд, начинаем подниматься по ступенькам, и вдруг что-то бросается мне под ноги. Крыса? Кошка? В страхе я отбрасываю это ногой, явственно чувствуя чей-то раздутый бок. Слышен стук — это падает на пол остывающая грелка, которую отец дал мне перед сном. С соседней кровати слышится дыхание Арика, который приехал к родителям на каникулы.
Потом я сидел на кухне и смотрел, как закипевший чайник выдыхает облачко пара на стену, покрытую черным кафелем, и как влажное озерцо постепенно съеживается и исчезает.
— Ты почему не спишь? — Отец стоял в дверях и беззащитно щурился от яркого света. Он был в трусах и майке. Я не знал, что ответить, поэтому просто кивнул ему. — А давай-ка я тоже с тобой чаю, сейчас. Только штаны надену.
Он уже ушел было одеваться, но тут же возвратился.
— Прости, а можно тебя попросить?
— Да, конечно. Что?
— Посмотри, пожалуйста, мою ногу. Я, понимаешь, в зеркале не вижу, там темно, а без зеркала разглядеть не могу, — он смутился. — Мне живот мешает. Заслоняет.
Он поставил на табуретку ногу, она была удивительно детская, пухлая, с голубыми прожилками.
— Там сосуды, видишь, пятном таким, розочкой? Оно синее или бурое?
— Синее.
Он почему-то обрадовался:
— Раз так, сейчас оденусь — и выпьем! Милке только не говори, что я спрашивал. — Он вернулся в спортивных штанах и с двумя фужерами, достал из холодильника бутылку.
— Как твой ремонт? — спросил я, отпив пару глотков.
— Думаю еще одну антресоль здесь сделать. У нас на старой квартире была огромная. Мы туда все складывали. Она шла почти по всему потолку. Когда загружаешь, так проталкиваешь вещи шваброй, а доставать потом как, знаешь?
— Нет. А как?
— Ребенком!
Вино было хорошее, но я почувствовал, что, когда глотаю, у меня покалывает в горле, словно ангина начинается.
— Рассказать, как это делалось? — продолжал отец. — Мы Арика туда подсаживали, на антресоль, и он полз. Полз, бедняга, в темноте. Там даже на четвереньки не встать. Но он молодец. Координация, все такое.
Он наполнил мой бокал снова, теперь мне было тепло и весело. Показалось, что у розетки в стене смешная рожица, а ромашки на кухонной клеенке складываются в мандалу, о чем я, конечно же, сообщил отцу.
Мандала?! На клеенке?! Ну ты хорош уже! Вот что значит человек искусства, чего только вы не видите! А хочешь, я тебе покажу мандалу? — Он ушел куда-то и вернулся с большим пакетом из «Машбира»[11].
— Это что? — Я испугался, что сейчас покраснею, как рак. Отец, оказывается, помнил, что скоро мой день рождения.
— Посмотри.
Пакет похрустывал, словно там были сухие водоросли. Я заглянул — какие-то листья, веточки — я все еще не верил тому, что вижу, хотя в лицо уже пахнуло чем-то знакомым. Изредка я бывал в компаниях, где передавали друг другу самокрутку с травой.
— Дурь? Откуда?
— От верблюда! Нашлось, когда переезжали. — Отец захохотал.
— Арик на антресолях нашел?
— Да нет, ты что. Арик об этом не знает, — зашептал отец, — он у нас совсем домашний. Даже удивляюсь, живет сейчас в Нью-Йорке, в кампусе, а вся эта грязь к нему не липнет. И Мила не знает. Это я нашел. На антресолях, это правда, но уже здесь, на новой квартире. Месяц назад мы сюда только переехали. Там за фанерой был тайник, вот прежние жильцы и забыли. Те еще типы, наверное.
— Да, интересно, — сказал я.
— Интересно — не то слово. Прикинь, сколько это посылочка стоит! Что мне с ней делать, ума не приложу. Держать в доме боюсь, выкинуть жалко.
Вдруг послышались шаги, и в дверях возник Арик. Он щурился от яркого света точно так же, как недавно это делал отец.
— Что у вас тут за посиделки?
Я еще раньше опустил руку с пакетом под стол, потому что отец сделал страшные глаза. Арик прошаркал к крану и стал наливать воду в стакан.
— Что это там у тебя, Дэни? — Он опустил стакан, глядя на меня доверчивым и абсолютно бессмысленным взглядом сонного барашка.
— Так… разные вещи…
— Дэни здесь у нас замерз. А я вам обоим говорил, что тут не топят, и вы будете вскакивать среди ночи, — спокойно сказал отец. — Но, к счастью, Дэни вспомнил, что взял с собой свитер. (Мама кое в чем была права, врать отец умел.) — Ну что, спать, спать по палатам пионерам и вожатым? — отец бодро выдвигал нас обоих из освещенной кухни в темную прихожую, делая мне знак, чтобы я не отдавал ему пакет сейчас.
Я вспомнил о пакете на следующий день. Ночью я сунул его под кровать, потому что опасался, что проснусь поздно, и его увидят Арик или Мила. Я планировал утром незаметно отдать пакет отцу, но тот уже ушел на работу. Я не знал, куда можно спрятать траву в чужой квартире, и мне показалось, что самым правильным будет забрать ее с собой. Но лишь выйдя из их квартиры, я сразу же позвонил отцу.
— Мне пришлось унести это. Я должен тебе отдать.
— А?! Что отдать?! — не понял он.
— Ну, тот пакет.
— Ах, ну да, точно. Я и забыл начисто. Нет, знаешь, не надо, не приноси его. Просто выкини.
Мне показалось, что его голос звучит неуверенно.
— А тебе разве не жалко выкидывать? Это ведь прилично стоит.
— Ну так а что теперь делать… Выбрось и забудь.
Я не мог выбросить и забыть, потому что, по моим предположениям, в пакете было целое состояние, но разузнать точные расценки тоже не стремился. Когда я их узнаю, мне будет слишком тяжело выполнить отцовское требование. Я решил пока засунуть пакет в шкаф и ничего не предпринимать. Но что я отвечу, когда он спросит, избавился ли я от пакета? Я не смог бы смотреть ему в глаза и обманывать. Ну так не буду обманывать. Начнет дознаваться, требовать, чтобы я выкинул, — тут же и выкину, — решил я твердо. Но когда я в следующий раз пришел в гости, он не упомянул о траве, словно ее и не было. Я ждал, но он так и не спросил. А когда Арик, совсем по другому поводу, поинтересовался, люблю ли я курить, и я ответил, что да, иногда курю, мне показалось, будто что-то мелькнуло у отца в глазах. Мне хотелось рассказать ему, что я научился курить, просто курить табак только для того, чтобы иметь возможность слушать, как великий Гидон Кит трындит про Идеальный Сценарий. Самые крышесносные вещи он сообщал вскользь, дымя в конце коридора, и приходилось нырять туда, в сизое облако, которое его окружало. Мой сценарий был бы о поездах и пароходах — гигантских игрушках моего детства, которые переговариваются басовитыми гудками. Мой сценарий был бы о мужчинах, которые подходят друг к другу на молу и делят огонь, прикрывая его ладонями.
Мы никогда больше не вспоминали о пакете — ни я, ни отец.
…
Каждый день я с трудом заставлял себя ковылять в офис. Мне часто вспоминались слова Ури про то, как ему надоело выдумывать, но он проработал копирайтером лет пять, а я выдохся сразу же. Вскоре я уволился снова и решил больше никогда не иметь дело ни с ивент-агентствами, ни с рекламой. Я уехал в Иерусалим, намереваясь вновь зарабатывать переводами и редактурой. Работая на дому, я получал теперь намного меньше, зато был свободен. Моим соседом по квартире оказался Пчелка — так мы с ним и познакомились.