памятник казался сказочным на фоне убогих и примитивных жилых помещений самаркандских жителей на прилегающих кривых и узких улочках.
В Самарканде С. Есенин убедился, что о величии эпохи Тимура напоминают только сохранившиеся исторические памятники. Современная жизнь самаркандцев была совершенно иной.
Вспомнились слова А. Ширяевца из небольшого стихотворения «Самарканд», опубликованного в книжечке «Край солнца и чимбета»:
Самарканд – человеком песнь небу пропетая!
Все здесь дышит минувшею славою,
Все в похмелии!
В поэме «Пугачев» С. Есенин, возможно, хотел частично отобразить передаваемые из поколения в поколение жителями Средней Азии воспоминания об ушедшем великом прошлом, но ограничился лишь записью о том, что сейчас в крае только певец «жалобно поет о поре Тамерлана».
О великом Тамерлане (1336 – 1405) С. Есенин читал в примечаниях А.С. Пушкина к его историческим разысканиям о восстании Емельяна Пугачева. Он знал о походе Тамерлана в сторону Руси, во время которого был разбит золотоордынский хан Тохтамыш, разрушен древнерусский город Елец, захвачена большая добыча, а в рабство были угнаны многие славянские женщины. В народном предании, которое А.С. Пушкин выписал из книги академика П.И. Рычкова «Топография Оренбургской губернии» (1762), говорилось, что «Тамерлан, возвращаясь из России, намеревался напасть на оную». Этот факт запомнил С. Есенин. В поэме «Пугачев» встречается сравнение «Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана», которое подчеркивает неосуществимость намерения Пугачева стать правителем России, как не была выполнена и мечта восточного завоевателя.
«
Новый город»Самарканда
1 июня1921 года
Ночлег был организован консулом. «Мы остановились прямо в консульском помещении, - вспоминала Елена Гавриловна, - а затем, на другой день Ахмедов пригласил нас к себе, в свою резиденцию. Помню, так много было там всяких встреч, так много всякого блеска, что Есенин был в полном восторге… Ему очень понравилось.» (63). Удивляло С. Есенина только отсутствие женщин, кроме Елены Гавриловны. На все вопросы поэта по этому поводу окружавшие его восточные мужчины только разводили руками, удивляясь неосведомленности европейцев о строгих мусульманских обычаях. «Он страшно хотел, - вспоминала Е. Михайлова, - встретив любую женщину, приподнять паранджу, взглянуть, - а какая она? А там паранджи были совсем глухие, какие-то покрывала-чадры. Но он как-то разглядел. Там одна Мариам-ханум ему страшно понравилась. Он ей посвятил стихи. Где они у меня затерялись – не помню! Они не опубликованы, нет…» (63).
Общаться приходилось больше с Еленой Гавриловной. Рассказывал ей о друзьях, о России, порой выдумывал различные истории. «Как-то вечером на него напал припадок откровенности, - вспоминала Е.Михайлова, - когда мы собирались отдыхать, сидели на веранде. И он рассказал о своей первой жене, которая уехала в Афганистан и там умерла от чумы, от холеры, не знаю, ль чего умерла – журналистка. Говорил о Москве, приглашал туда, говорил о своих приятелях, которых я знала по литературе и которые мне страшно не нравились. Я ему говорю:
- Нет, Вы меня таким товаром не угощайте, это мне не по вкусу!
- А знаете, Елена Гавриловна, и все-таки мы будем с Вами большими друзьями, несмотря вот на такие разногласие во взглядах.
Я говорю: - Ну, сориться нам незачем, как будто!».
Консул предложил гостям покататься на лошадях. «Я сроду не садилась на лошадь, - вспоминала Елена Гавриловна. – Есенин привык только в деревне, как он сам говорил, когда в ночное выходил. Вот мы и были плохие наездники, но поехали. Обошлось без происшествий. Ехала я амазонкой, с соответствующим костюмом: английский жилет и юбка длинная. Духа не могла перевести…».
Продолжали знакомиться с памятниками Самарканда в сопровождении высокого и сильного драгомана (переводчика), который постоянно предупреждал, чтобы не нарушали сложившихся обычаев, чтобы не попасть в неприятную историю. Несмотря на предупреждения, в одну историю гости покали. «Мы проходили мимо одной площади, - вспоминала Елена Гавриловна. – Там сидели нищие-прокаженные, с какими-то темными болячками и язвами. Есенин посмотрел и говорит: «Уф-ф! Даже смотреть невозможно!». А я… У меня была одна мысль, может им чем-нибудь помочь. Такие крошечные медяки у них в чашках деревянных лежали! Есенин не выдержал, засунул в карман руку, достал пригоршню каких-то медяков и бросил в первую попавшуюся ему чашку. Боже, что тут началось! От всех мест – из дальних и ближних – бросились все наперебой к нам, сбивая друг друга с ног, чуть не смяли нас. Если бы не этот драгоман, то из меня бы лепешку сделали. Драгоман схватил меня под мышки, поднял выше головы и кричит Есенину: «Вперед, вперед, вперед!». Есенин пробивал нам дорогу, а драгоман – за ним. Потом драгоман его обогнал. Есенин сзади шел, а он меня как щит нес на руках. Поставил на подоконник какого-то высокого здания, отдышался и говорит:
- В Персии подавать милостыню нельзя большую, можно маленькую, одну копеечку какую-нибудь!
- Почему?
- Да потому, что у вас получится такая же история, что вас могут растерзать в клочки, не желая вам причинять ничего плохого!»
После осмотра древних памятников Самарканда Есенин знакомился с европейской частью города, застроенной в последние десятилетия. Здесь было много садов и виноградников, в тени которых просматривались одноэтажные дома европейской постройки. Обращали на себя внимание добротные и оригинальные строения для военного губернатора, здание военного собрания. В этой части города располагались многие административные учреждения, женская и мужская гимназии. Запомнился великолепный, простирающийся на сотни метров широкий Абрамовский бульвар, названный в честь первого устроителя города. Затем ходили по широким улицам «русского» Самарканда, где С. Есенин любовался посаженными тополями, белыми акациями и густыми карагачами, поразивших его своей формой и зеленью. Даже пообещал своей спутнице, что он обязательно напишет стихи об этих удивительных самаркандских деревьях.
Вечером вместе с Е. Макеевой побывали на спектакле самаркандского театра «Теревсата» (Театр революционной сатиры), об открытии которого 19 мая 1921 года сообщала городская газета «Пролетарий». Репертуар был представлен современными пьесами, в которых чаще всего классические сюжеты переделывались и «дописывались» под революционную действительность. Такими были спектакли «Интернационал», «Когда спящий проснется».
Самарканд надолго запомнился С. Есенину. Вернувшись в Москву, С. Есенин рассказывал друзьям о поездке в Туркестан. «Несколько дней тому назад я видел Есенина, ты его знаешь, - писал художник К. Петров-Водкин в 1921 году своей жене. – Он вернулся в полном восторге от Самарканда и очень посвежел» (45, с. 8). Нет, Есенин не написал поэтического произведения ни о городе, ни о карагачах, но через год при поездке по Европе 9 июля 1922 года поэт писал в Москву А. Мариенгофу: «Вспоминаю сейчас о (…) Туркестане. Как все это было прекрасно! Боже мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного со всеми своими скандалами…
В Самарканд - да поеду-у я,
Т-там живет - да любовь моя…» ( VI, с. 143).
Осматривая древние памятники в Италии, С. Есенин сравнивал их с самаркандскими, отмечая архитектурное и эстетическое превосходство последних. Об этом говорила журналистам Айседора Дункан, побывавшая с гастролями в Ташкенте 16 июля 1924 года. Корреспондент «Туркестанской правды» писал: «Находясь по пути в Харбин по приглашению тов. Карахана, Айседора Дункан решила поехать в Самарканд, а на обратном пути остановилась в Ташкенте. А. Дункан восхищена городами-садами Туркестана и колоритностью местных костюмов. «Уже давно, - делилась артистка с корреспондентом «Туркестанской правды», - путешествуя по странам с поэтом Сергеем Есениным, слышала о красоте Туркестана. Указывая Есенину на величественные пейзажи Италии и других мест, я всегда наталкивалась на неизменный ответ: «А все же это не Самарканд» (61).
Возвращениев Ташкент
2 июня1921 года
В четверг вагон был прицеплен к поезду № 3 «Красноводск – Ташкент», который в 10 часов 33 минуты отбыл в столицу Туркестанской республики. С. Есенин и Елена утром, прибыв на автомашине, позавтракали в самаркандском доме консула Ахмедова. На прощание из дома консула принесли в горшках массу цветов и букеты. Провожали гостей шумной толпой, что было необычно для провинциального вокзала. «На вокзале публика спрашивала, - вспоминала Елена Гавриловна. – «А это кто?» - «Певица!» - «Ну хоть бы спела, хоть бы спела!» - У меня - глаза на лоб… - «Ну возьмите хоть одну ноту!». Никогда я в жизни не пела и не могу петь. Отделалась милыми улыбками, поклонами, и мы отбыли обратно в Ташкент» (63).
Возвращались в Ташкент днем, что позволяло внимательно присматриваться к местности.
Железная дорога от Каспийского моря в Ташкент через Ашхабад, Самарканд была построена раньше, чем дорога из Оренбурга, по которой ехал С. Есенин.
От Самарканда железная дорога в сторону Ташкента была проложена по высокому переходу Нуратинских гор через узкую часть ущелья, более известной как Тамерлановы ворота.
После небольшой станции Джизак начиналась безводная Голодная степь, где речки быстро сохнут, а оросительные каналы встречаются очень редко. От такого пейзажа настроение не было радужным. В свое время об этом писал А. Ширяевец в стихотворении «Голодная степь»:
Верблюжьи кости в желто-серой глине…
Какой простор! Но нищ и жалок он!
- Кто расколдует этот мертвый сон
Забытый Богом и людьми пустыни?..
Дырявый череп. Пылью солно-белой
В лицо метнул вдруг ветер. Тишина.
- Ужели где-то в берег бьет волна,
Цветут сады?..
От степи омертвелой
Лечу я вскачь, гоню коня нещадно
Туда, где люди, плеск реки прохладной!