Бабушка Долсон пошла и привела в поводу Маю. Привязала повод к телеге. Мая даже не посмотрела на сына, будто его здесь и не было.
— Нет, не перестану я дивиться на этих верблюдиц, — сказал ветеринар. — Вы думаете, Долсон Доржиевна, одна она у вас такая? Да, считай, каждая вторая в колхозе не любит своих детёнышей. Родит, а потом не подпускает к вымени. Сколько верблюжат погибает из-за этого!
— Ну да ничего! — весело откликнулась бабушка Долсон. — Много ботогонов принесла Мая, ни один не помер. Всех кормила. Подноси-ка, товарищ Кукушко, ботогона.
Ветеринар снова взял верблюжонка на руки и понёс к Мае. Бабушка Долсон гладила голову верблюдицы, что-то ласково приговаривала, а ветеринар едва успевал выхватить верблюжонка из-под вымени. Ботогон обидчиво чмокал мокрыми толстыми губами, хватал пальцы ветеринара, отпускал их и плевался.
Дядя Куку раскатисто хохотал:
— Плюёшься ты, гражданин весёлый, как настоящий верблюд.
Он снова поднёс ботогона. Тот только успел вытянуть шею к вымени, как Мая опять взбрыкнула.
Нянька, молча наблюдавшая, не выдержала и начала от возмущения лаять. Катька опустила голову, словно приготовилась бодаться. Ветеринар укоризненно покачал головой:
— Эх, гражданочка по имени Мая, а ещё матерью называетесь! Какая же вы после этого мать, если так жестоко относитесь к своему сыну? Смотрите, Мая, всё общество возмущено вашим поведением.
Но «гражданочка по имени Мая» даже ухом не повела. Она принимала ласку бабушки Долсон, жмурилась от удовольствия, однако даже с закрытыми глазами чувствовала, когда к ней подносили ботогона, и тут же принималась лягаться. Ни уговоры бабушки Долсон, ни возмущённый лай Няньки, ни злые рога Катьки, ни грозное пыхтенье Андрейки не действовали на упрямую Маю. Даже то, что её так стыдил дядя Куку, называя на «вы», даже неистовые крики ботогона нисколько не трогали верблюдицу.
Она не любила ботогона и не подпускала его к себе.
— Э, Мая, совсем дурная стала ты! — сказала бабушка Долсон. — Музыку тебе надо. Песни слушать будешь.
Она пошла в юрту, вынесла оттуда табуретку. Потом вернулась и принесла патефон. Этот ящик с музыкой бабушке Долсон подарил колхоз за хорошую работу. Только по праздникам бабушка открывала его, заводила и ставила песни. Андрейка наизусть знал все песни. Их было шесть.
Андрейка тоже умел заводить патефон.
Он подошёл к бабушке Долсон и боднул её головой. Она улыбнулась и сказала:
— Слушай, товарищ Кукушко, Андрейка играть будет.
Я-то слушаю, а Мая будет слушать? — со всей серьёзностью спросил ветеринар.
— Шибко слушать любит Мая. — Бабка открыла патефон, подвинула рычажок к слову «медленно» и дала в руки Андрейке ручку.
Теперь Андрейка становился полным хозяином этого удивительного ящика. Он со знанием дела вставил ручку и стал заводить пружину.
Бабка отошла к ветеринару и присела, прижав к себе ботогона.
Медленно и тоскливо зазвучала музыка. Вся степь притихла, слушая её. Андрейка беззвучно шевелил губами, повторяя слова.
Мая тоже слушала песню и тревожно поводила ушами. А бабушка Долсон тем временем подвигалась к Мае и потихоньку подталкивала ботогона.
Когда песня кончилась, стало очень тихо. Опять Андрейка завертел ручку и поставил новую пластинку. И у этой песни знал Андрейка слова. Но сейчас пластинка еле-еле крутилась, и весёлые слова не были такими весёлыми, как раньше.
Через реки, горы и долины, Сквозь огонь, пургу и тёмный дым Мы вели машины, объезжая мины, По путям-дорогам фронтовым.
Эх, путь-дорожка фронтовая.
Не страшна нам бомбёжка любая!
Помирать нам рановато.
Есть у нас ещё дома дела…
Песня эта показалась Андрейке такой тоскливой, что он совсем её не узнал, как будто это была новая песня. Дядя Куку посматривал то на Андрейку, то на Маю, то на бабушку Долсон и ботогона. Он потирал руки и с удовольствием повторял:
— «Помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела!» Это, дружочек, точно сказано. Ну-ка, давай, что ещё там?
А там была песня про водовоза.
У-у-у-диви-ительны-ый во-о-про-ос…
И это уже было совсем тоскливо. Мая повернула голову и смотрела на своего ботогона. Из лаз её текли слёзы. Она наклонилась и стала облизывать ботогона. Бабушка Долсон тут же подвинула его к вымени, и Мая даже не пошевелилась. Вся её морда была в слезах. А ботогон, широко расставив задние ноги, вздрагивая, сосал молоко.
Ветеринар задыхался от смеха и только повторял:
— Ох, ох! Ох, не могу!
Бабушка Долсон была серьёзна. Она медленно кивала в такт песне.
— Признала ботогона Мая. Теперь любить будет.
Но ведь плакала Мая, честное слово, плакала! — отдышавшись, проговорил ветеринар.
Медленно и тоскливо зазвучала музыка.
— Плакала, — подтвердила бабушка Долсон. — Песню слушает — всегда плачет. Ботогона жалеет. Теперь кормить будет.
— Ну спасибо, ну потешили вы меня! Никогда бы не поверил, что верблюдица может заплакать от музыки. Да ещё от такой. — И ветеринар снова стал хохотать.
Он смеялся, а из глаз у него катились слёзы. Крупные, настоящие слёзы. Нянька начала скулить. Она только было успокоилась, но её опять растревожили эти непонятные слёзы. Андрейка смотрел на дядю Куку и тоже ничего не понимал. Впервые он видел, чтобы человек смеялся так весело, так громко и в то же время по щекам его текли слёзы. А если не мог понять Андрейка, то откуда всё это было знать Няньке? Он ничего не мог объяснить ей, не мог её успокоить.
И всё же Андрейка на то и был Андрейкой, чтобы у него не испортилось настроение. Мая подпустила к вымени ботогона и заботливо облизывала его. Лебедь-Лебедин стал пить и есть. Только что играл патефон. И это Андрейка сам заводил его и менял пластинки. Чего же плакать?
— Но, Нянька! — прикрикнул Андрейка.
Дядя Куку тоже вытер свои щёки, и Андрейка услышал, как запел гургалдай. Он пел, заливался, поднимался ввысь и снова затихал. Андрейка ждал, что вот-вот сейчас ему ответят. Но в степи не было гургалдаев. Это пел дядя Куку, очень весёлый человек, колхозный ветеринар.
Всё хорошо. И не стоит тебе. Нянька, так скулить и беспокоиться.
Чего хочет Лебедь-Лебедин?
Теперь каждую ночь кто-нибудь дежурит в кошаре.
Чаще всего не спит бабушка Долсон.
— Старому человеку зачем спать? — говорит она. — Молодым спать надо. Лучше-то меня кто за кургашками посмотрит?
И бабушка Долсон идёт с фонарём в кошару, и наутро оттуда раздаётся всё больше и больше тонких, звенящих голосов кургашек.
Маленьких ягнят Андрейка зовёт кургашками. И не только Андрейка, но и дядя Куку, и бабушка Долсон, и отец, и мать. Если не смотреть на кургашек, закрыть глаза, то кажется, что кричат маленькие дети.
Ночью в степи ещё холодно, а в кошаре так тепло, будто там кто-то не перестаёт топить печку.
Каждый день отец загоняет в кошару всё больше и больше овец.
Лебедя-Лебедина пришлось перенести в Катькин сарай, потому что в кошаре нужно много места для кургашек. Перенёс его на руках отец. Андрейка шёл рядом. Лебедь-Лебедин всё время смотрел на Андрейку чёрненькими, как волчьи ягоды, глазками и поэтому ни разу не клюнул отца.
Катька, конечно, очень обиделась, что её выгнали. Она не отходила ни на шаг от своего домика, будто её привязали здесь. И всё время сердито кричала на Лебедя-Лебедина.
Отцу это очень надоело, и он сказал Андрейке:
— Катька — лентяйка: ест, а ничего не делает. Ты любишь Катьку, а за что любить такую лентяйку?
— Катьку-то? — Андрейка даже опешил от такого вопроса.
Но это же Катька, дочка другой козы Катьки, которую задрал волк! Та самая Катька, что осталась сиротой. Андрейка выкармливал её молоком из бутылки с соской… И разве не Катьку он научил ходить в упряжке рядом с Нянькой и не она ли чуть-чуть не привезла Андрейку к солнцу?
— Катька хорошая, — мрачно сказал Андрейка.
— Все хорошие работают. Она могла бы стать хорошей, да ты не захочешь.
Как это Андрейка не захочет, чтобы его Катька была хорошей?
— Захочу, — упрямо проговорил Андрейка.
— Посмотрим, посмотрим. Пускай каждый день ходит с отарой. Катька умная коза. Будет идти всё время впереди, овцы за ней пойдут. Быстрей траву щипать станут. Шерсть лучше расти будет. Мяса много нагуляют овцы.
И назавтра после этого разговора Катька ушла с отарой. Вернее, она повела отару в степь. Бодрая и весёлая коза устремилась вперёд, да так, что овцы еле за ней поспевали.
Андрейка остался дома.
Проснулся в это утро он совсем рано. Небо едва стало светло-жёлтым, как Андрейка уже был на ногах. Он выбежал из юрты, когда овцы хлынули из хотона — большого, почти круглого загона, составленного из деревянных щитов. После тёплой постели стоять на утреннем ветерке зябко, но возвращаться в юрту не хочется.
Катька бежит впереди отары, и её звонкий голос зовёт овец. Сначала они идут, тесно прижавшись друг к другу, будто на степь легло огромное серое одеяло. Потом овцы разбредаются. Слышны только свист бичей да бесконечное блеянье.
Сколько овец в отаре, столько голосов. И как голос бабушки Долсон не похож на голос Андрейкиной матери, так отличаются призывные крики Катьки от овечьих ответов. Жалко, что нет сейчас рядом дяди Куку, а то бы он рассказал, о чём переговаривается Катька с овцами.
Из сарая требовательно позвал Андрейку Лебедь-Лебедин.
Андрейка взглянул на отца и мать, медленно едущих верхом по обеим сторонам отары, и пошёл к араю. Нянька неотступно следовала за ним. Лебедь-Лебедин, увидев в щель Андрейку, перестал кричать.
Нянька зевнула, широко раскрыв пасть и зажмурив глаза. Она легла у ворот загородки, примыкающей к сараю. Андрейка не позвал её с собой: собаке нечего было делать у Лебедя-Лебедина.
Он открыл дверь сарая и увидел, что лебедь, расправив крыло, пошёл прямо к нему. Андрейка не успел опомниться, как лебедь наскочил на него Грудью и сбил с ног. Андрейка задохнулся от обиды, Хотел крикнуть что-то злое, но не смог. Лебедь выскочил, захлопал крыльями, неистово закричал. Одно крыло было у него большое, а второе меньше: перья ещё не отросли. Лебедь подскакивал и падал на бок.