Чешская дама приняла вид оскорбленной невинности.
— А почему вы повышаете голос? — подняла бровь Лана Фройнд.
— Я не повышаю голос. Я говорю веско и отчетливо, потому что я хочу довести до сведения всех, кого это касается, что оскорблять меня я никому не позволю. По существу же дела можете справиться у мистера Элленсона, он при сем присутствовал.
— Я ничего не слышал, — испуганно взвизгнул Элленсон.
«Эх ты, Кац и Нельсон, кошачий адмирал Нельсон, трусоват ты и подловат», — думал Свидерский.
— Если вам здесь не нравится, вы можете уехать, — сказала Лана Фройнд, заняв привычные для себя командные позиции.
Она относилась к умеющим хорошо себя устраивать в жизни женщинам, у таких все «схвачено», и внутри дома, и вне его, и домашние, буде таковые имеются, ходят перед ними на задних лапках.
Очаровательная Инес де ла Вега, не понимавшая, в чем суть спора, ошеломленно хлопала ресницами.
— Разумеется, если вы сами и остальные так легко миритесь с унижением человеческого достоинства, если только не унижают вас лично, я постараюсь как можно скорее избавить себя от вашего общества.
С этими словами он взял свою тарелку с неначатым еще вторым блюдом, прихватил также свой стакан с апельсиновым соком и удалился в свою комнату заканчивать обед в одиночестве.
На лестнице его перехватил вдруг развивший юношескую скорость Элленсон.
— Ну, нельзя же так, она же все-таки женщина, — успокаивающе замурлыкал он.
— Кто?
— Ну, наша с вами чешская приятельница, я о ней говорю.
— Мне она, извините, не приятельница. По-вашему, женщинам позволено вытворять все, что угодно? — возмущался Свидерский.
— Она же только шутила…
— Вы прекрасно знаете, что она намеренно пытается отравить мне жизнь. И вы делаете вид, что вы слепой и глухой. Если бы кто-нибудь обращался с вами так, как она со мной, я бы не пожалел сил, чтобы вас защитить. А вы… у вас есть хоть какие-то понятия о морали? О совести? Чему вы учите ваших студентов? И о чем вы стихи пишете — о ромашках и лютиках?
Элленсон по-совиному захлопал веками и сказал:
— Вы очень уж всерьез все принимаете. Женщинам надо все прощать.
Свидерского покоробил этот фальшивый голос.
— Злобная мегера она, а не женщина, — сказал он резко и стал подниматься по лестнице, с тарелкой и со стаканом в руках.
— Ну, вы уж какие-то очень оскорбительные выражения употребляете, — заволновался у подножья лестницы кошачий адмирал, когда Свидерский уже добрался до своей комнаты.
12
Вечером в его дверь постучалась мадам Конобеефф.
— Входите, не заперто, — откликнулся он.
— Я только что приехала из гостей и прочитала ваше послание, — начала она. — Говорят, вы выразили недовольство за обедом.
— Да, представьте себе, я не люблю, когда меня оскорбляют, — с сердцем сказал Свидерский.
— О, вы подключаете эмоции, вы не должны этого делать.
— Простите, но меня в этом вашем «доме отдыха» для писателей лишили отдыха и покоя, более того, открыто унижали. И вы считаете, что это в порядке вещей?
— Я говорила с другими, и никто ничего такого не видел.
— Я изложил все факты в моем послании вам по электронной почте. Мне кажется, вы делаете большую ошибку, снабжая неограниченным количеством спиртного людей, которые не умеют или даже не должны пить.
— Но они ведь не пьют! В ящике для стеклотары, что я поставила в кухне, стоит лишь одна пустая бутылка водки — за целую неделю.
— И вы всерьез полагаете, что они, упившись до чертиков, исправно понесут ставить пустые бутылки в ящик для стеклотары? Поищите лучше на улице, в ближайших урнах или в крапиве у забора.
— Ну, у меня других забот хватает, — сказала мадам Конобеефф. — Вы мне тут создаете проблемы…
— Я? Я создаю проблемы? — опешил Свидерский. — Вам не кажется, что вы все валите с больной головы на здоровую?
— Я когда сюда шла, не знала, кто прав, а кто нет. Но теперь я вижу, что вы волнуетесь и переживаете…
— А вы бы не переживали, если бы кто-то попытался вам отравить жизнь? Вам лично?
— Вы употребляете очень сильные слова.
— Всего лишь называю вещи своими именами. Вы бы послушали те слова, что были сказаны мне, у вас волосы бы встали дыбом.
— Ну, вы же не можете этого доказать… Лично я считаю, что вам надо уехать как можно скорее.
— Разумеется, надо наказать пострадавшего. Замечательная у вас логика и совершенно уникальные понятия о справедливости… Кстати, мой срок пребывания здесь кончается через шесть дней, и у меня обратный билет на самолет с фиксированной датой. Я совершенно не собираюсь из-за вас нести убытки.
— Я свяжусь с членами комитета, и мы рассмотрим этот вопрос, — промурлыкала мадам Конобеефф. — Вы что-то очень уж о деньгах печетесь. Вот и Интернетом здесь на дармовщинку можно попользоваться…
— Ага, вот оно, ваше хваленое швейцарское гостеприимство! — широко улыбнулся писатель. — Или это образчик вашего личного гостеприимства, культивированного во многих поколениях вашей экс-дворянской семьи?
— Ладно, не будем спорить, я свяжусь с вами завтра по поводу билета.
— Как хотите, — сказал Свидерский.
— Вот я разговаривала с вами и не чувствовала себя в безопасности, — выплывая из комнаты, скривила губы мадам Конобеефф.
— Poor thing[2], — в тон ей сказал писатель.
Утром он обнаружил подсунутую под дверь записку:
Если вы согласны уехать на следующий день, мы купим вам билет на самолет. Он уже забронирован.
«Действительно, а что я буду тут сидеть, в компании этой милой стайки лицемеров? — думал Свидерский. — Они мне отвратительны».
Спустившись к компьютеру, он отправил по e-mail’у самое короткое послание в своей жизни: «Покупайте».
Уже вечером под дверь был подсунут билет.
Свидерский, пообедав в своей комнате, вышел гулять в сад. В гостиной не было слышно ни орущего телевизора, ни пьяных воплей.
«Припугнули!» — понял писатель.
Он спустился по террасам сада вниз, пошел по дорожке среди поля в направлении луны, круглым ярким песочного цвета глазом освещавшая нереально-зеленые воды Женевского озера.
Вернувшись, он написал стихотворение.
«Вот и не зря съездил, — думал он. — Поработал, кое-что написал, да и природа здесь чудесная. Почему только люди всегда все портят?»
13
На следующий день он с утра упаковал свою тощую дорожную сумку и пошел в последний раз гулять по городку. Вернулся он с двумя банками купленного в булочной домашнего швейцарского варенья — дарить друзьям.
Мадам Конобеефф вызвалась подвезти его на своей машине до вокзала к женевскому поезду.
«Хочет убедиться, что я действительно уехал», — думал он, спускаясь по лестнице с сумкой в руках.
У подножия лестницы ему навстречу попалась мадам Беркутова.
— Берегитесь! — с театральным пафосом запыхтела она. — Мне показали ваш e-mail, и я знаю теперь, что вы обо мне писали. У меня теперь есть ваш электронный адрес, так что берегитесь.
— Заблокировать интернетовских хулиганов стало в наши дни на удивление просто, — с невозмутимым видом сказал Свидерский.
— Ваше счастье, что вы на ночь дверь спальни запирали, я проверяла. А то у меня есть нож…
— Вам бы в фильмах Хичкока играть, — усмехнулся Свидерский.
Выйдя на улицу, он устроил свою сумку в багажник.
В машине уже сидела Лана Фройнд. Она совершала свой очередной «шопинг», для которого — уже не в первый раз — подряжала в качестве водителя мадам Конобеефф. Лана Фройнд могла заставить кого угодно сделать для себя все, что угодно.
По дороге дамы разговаривали между собой. Свидерский в разговоре не участвовал.
Остановились у вокзала. Мадам Конобеефф вышла, чтобы открыть багажник.
— Кстати, как вышло, что вы показали мой e-mail m-me Беркутовой? — осведомился Свидерский, доставая свою сумку. — Я, по-моему, не давал на это позволения. Она и электронный адрес мой теперь знает — благодаря вам.
— Я не показывала, — сказала явную неправду мадам Конобеефф.
«Просто, как дважды два четыре, — подумал писатель, — если бы не показывала — откуда бы та вообще узнала о его существовании?»
— И еще одно, — продолжал он, чуть повернувшись в сторону открытого окна машины, за которым виднелся медальный профиль Ланы Фройнд. — M-me Беркутова заявила, что по ночам гуляет по коридору с ножом в руках. Мне кажется, есть смысл подсказать обитетелям дома, что им лучше было бы запирать свои двери.
— Ну, это опять ваши фантазии, — состроила мину мадам Конобеефф. — Или она пошутила.
— Хорошенькие шуточки, — пожал плечами Свидерский. — На вашем месте я бы остерегся. Когда имеешь дело с шизофрениками, можно ожидать всего.
На медальном профиле Ланы Фройнд не отразилось ничего, но Свидерский прекрасно знал: эта столь пекущаяся о своем здоровье и благоденствии дама теперь будет не только запирать свою дверь, но и дважды проверять, хорошо ли она заперта.
14
В самолете он думал: эх ты, monsieur Sviderski, ягненок ты, интеллигент недостриженный. Русский мужик бы дал этой чешской мадам такого пинка под зад, что, глядишь, и выбил бы из нее эту самую ее «што-за-хрению». А ты… Да и с остальными ты как-то не так. Типичные западные люди, ты же им — о морали, о совести… Да они и слов таких не знают. Проходили в школе, а потом благополучно забыли…
Финал чемпионата Европы он смотрел уже дома. Греки сражались в Лиссабоне с португальцами. У Свидерского как раз обнаружилась в шкафу полузабытая бутылка греческого «Кагора».
«После всей этой истории — буду болеть за греков, — думал Свидерский. — Греки всегда знали, как плыть против течения».
Вино было кроваво-сладким. Греки выиграли.