— Дайте выпить, а то умру от страха, — жалобно пискнула Аудроне, и услужливый мужчина в бархатном пиджаке опрокинул в нее стакан.
— Спи, бедняжка, намучилась, бедняжка, — прочитал он молитву над ее блаженно сомкнутыми глазками.
В обеих комнатах люкса висел дым, как над подожженной свалкой. Беспорядочно и бессвязно выныривали из сигарного дыма какие-то вещи, музыкальные инструменты, знакомые и незнакомые лица, стянутые могучим магнитом в общую кучу. В этом муравейнике — кроме математика-жокея и экс-артиста Еронимаса — Лионгина увидела и с важным видом разглагольствующего профессора физики, пожалуй, единственного физика в Восточной Европе, все еще носящего галоши. С визгом крутилось в комнатах несколько девиц из ресторана — светловолосых граций неопределенного возраста, затащенных сюда вместе с оркестрантами и их инструментами.
— Прошу вас, маэстро, начинайте. Я прибыла на ваш королевский фокус! — Лионгина присела и подсунула под голову Аудроне чей-то свернутый пиджак. — Публики достаточно? Чего же вы медлите?
— Нашли дурака! Нет уж, теперь вы меня, как загнанную клячу, в бассейн с крокодилами за узду не затащите! Чего я там не видел? А здесь все-таки шестой этаж. — Лицо Ральфа Игермана сияло, будто освещенное прожектором. — Но вы тут, Лон-гина, Лонгина Тадовна, и снова небо горит звездами, и снова на душе весна! Эй, все сюда! — Он тщетно пытался собрать в кучу разбредшихся участников пира. — Предлагаю поднять бокалы за прекрасную гостью!
— Браво! Ура! Валё![14] — раздался нестройный хор — кричали и за столом и из-под стола, даже из ванной, за открытой дверью которой кто-то плескался.
— Прекратить! — рявкнул Игерман. — Блеете, как стадо баранов!
— Не их, себя ругайте. И перестаньте валять дурака, Ральф Игерман! Ведете себя, как мальчишка. Простите, хуже — как экстравагантный халтурщик. Понятно, оргии устраивать легче… чем по-настоящему читать поэзию.
Лионгина заставила себя выпалить эти злые слова, произнесла внятно и громко, чтобы все слышали, а главное, чтобы самой поверить в них. Вошла в номер смело, говорила еще смелее, однако чувствовала себя, словно упала в грязь. И не столько оскорбила ее компания и пьяный шум, сколько поза Игермана и банальные его славословия, будто половой тряпкой мазанувшие по ее глубоко похороненным, однако не умершим воспоминаниям, которые неизвестно зачем многие годы таила она от Алоизаса, да и от самой себя. Суть не в том, что я, ты или он уже не такие, какими были некогда или какими считали себя. Лионгина не знала, какова эта суть, лишь догадывалась, что есть нечто более важное, чего жаль сильнее, чем изменившихся черт лица или характера, чем жизней двоих или троих катящихся под гору людей.
— Хотите, прогоню их к черту? Всех до единого, хотите? — Игерман растопыренными пальцами ерошил свою поредевшую гриву и топтался на месте, не зная, как ублажить гостью.
— Лучше меня — к черту.
Ради этой дымящейся помойной свалки, ради сомнительного счастья лицезреть опустившегося типа она бросила Алоизасу оскорбительные слова? Более того — чуть не ударила его по лицу. А может, и ударила? Ведь не помнит, как вылетела из дома.
Повернулась, чтобы уйти. Игерман силой усадил в кресло, услужливо кем-то подставленное.
Дура ты, дурочка, усмехнулась она жалобно, благодари бога, что не пустился ныть и жаловаться на судьбу. Сам о том не подозревая, он придает тебе смелости своим поведением. Да, да — вселяет веру в собственные силы, взбадривает. Пронзенная его жалобами, пусть и клоунскими, неизвестно, что могла бы выкинуть. И все-таки разочарование царапало горло.
— Приглашать женщину на такое непотребное застолье? Не по-рыцарски, низко.
— Требуете хороших манер? Вы? — С лица Игермана, старя его, сползло сияние, вокруг глаз собрались многочисленные морщины. — А как вы поступили со мной? Швырнули хищникам, словно падаль… И они рвали меня на куски!
— Преувеличиваете, маэстро.
— Не называйте меня маэстро! — Он скрипнул зубами.
— Опомнитесь, вы же получили лучший зал города!
— Словно выметенный, хоть танцы устраивай! Нефтяники, если хотите знать, на руках меня носили.
— Значит, и нам следовало?
— Хватит колкостей, товарищ Лон-гина! Знаете, где это было? У нефтяных вышек, в глухой тундре, на вечной мерзлоте, где и вороны не садятся. Там — ведомо ли вам это? — металл крошится от мороза, а человеческое сердце — от одиночества, от тоски. Ведь приехали туда люди из солнечных долин, с зеленых полей, из цветущих садов. Живому нужны не только рубль и протухшие консервы — духовная пища. Я читал им Пушкина, взобравшись на эстакаду буровой. Пушкина и Лермонтова!
— Валяй Лермонтова, дружище! — подскочил к нему бритоголовый парень, с виду — прыткий юноша, на деле — отъявленный наглец. Лицо — как полежавшее дикое яблочко, потому, видимо, и прозвали Валькой Яблочко. — Хочешь, подыграю на гитаре?
— Осел! Не смей своим поганым языком марать даже само имя Лермонтова! — взревел, бледнея от ярости, Игерман, и Валька Яблочко юркнул за широкую спину своего дружка Еронимаса.
— Голосую за Лермонтова без гитары, — заявил физик.
— Кто такой этот Лермонтов? Тексты сочиняет? — пролепетала одна из девиц.
— Дура, написал «Героя нашего времени» и «Как закалялась сталь», — авторитетно пробасил Еронимас.
— Уйметесь наконец, подонки? Или придется глотки вам затыкать? — Игерман медленно поднимал руки, и обожженные, в шрамах и пятнах, кулаки, выползши на свет, заставили присутствующих умолкнуть.
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья…
Игерман начал «Демона». Читал не сплошь, не строфу за строфой, а отламывая по кусочку, карабкаясь по величественной круче поэмы, время от времени останавливаясь и сомневаясь, хватит ли духа добраться до вершины. Голос его не громыхал, как там, в зале, а на ощупь взбирался по опасным тропам, сражался со скользкими каменными завалами, со страхом сорваться вниз, с самой жизнью — суетливой, незадавшейся, успевшей побывать на многих уединенных перевалах и изрядно там намусорить, с жизнью, между прочим, очень похожей на его собственную. И все-таки был он в своих горах, окруженный опасными, мрачными скалами, и ни на мгновение не забывал запаха земли. После глухой, наполненной сомнениями и болью строфы вырывался вдруг и прыгал по циклопическим глыбам лучик насмешки, такой неожиданной, что у Лионгины захватило дух.
И много, много… и всего
Припомнить не имел он силы!
Даже запнувшись перед знаменитым местом, где сияет снегами, как гранью алмаза, Казбек и вьется по Дарьяльскому ущелью ревущий Терек, голос Игермана не загремел, не зарокотал, хотя уже вымел прочь весь мусор и ничто не мешало ему помчаться галопом. Он копил силы для того мига, когда появится Тамара, не догадывающаяся ни о существовании Демона, ни о своей судьбе, которая мелькнет в веках грозным предостережением человеческому роду, попытавшемуся дотянуться до небес.
— Громче! Ничего не слышно! — ворвался в тишину испитой голос Еронимаса.
— Заткнись, подонок, — шепотом одернул его кто-то из оркестрантов.
И дик, и чуден был вокруг
Весь божий мир…
Казалось, видит Игерман этот мир тут, среди дыма и грязной посуды, в шикарно убогом гостиничном люксе с прожженными гардинами. Видит и ее, Лионгину, какой была она давным-давно, когда еще не прикрывалась заученными мертвыми улыбками и словами, видит испуганную мощью своего голоса, его борьбой с накопившимся за десятилетия хламом преходящего и компромиссов.
— Горло пересохло, — внезапно прервал он чтение и оттолкнулся от стены.
Спина фрака была белой от извести. Пегасик подскочил, чтобы почистить.
— Сгинь с глаз! Выпьем, Лон-гина, а? — Прогнав Пегасика, Игерман налил ей и себе. — Ах, Лон-гина, Лон-гина! Вы плачете… раскаиваетесь? В чем, о господи?
— Вам мерещится, Игерман! — Она сердито провела по влажным глазам, пытаясь стряхнуть странный завораживающий голос этого человека. Даже его вульгарность и себялюбие влекли ее. — Сигарный дым глаза выел. Ну зачем такую вонищу курите? Набиваете себе цену? Вы и без того умеете не продешевить.
— Ненавижу сигары, как и вы. Это они! — Игерман ткнул рукой в сторону своих гостей. — Требуют, чтобы я постоянно чем-то дивил их, как Али-Баба из «Тысячи и одной ночи». Через час придется огонь глотать, чтобы компания не разбежалась.
— Придержите фокусы для сцены.
— Разве я фокусы показывал? Пушкина я читал на этой вашей хваленой сцене. Только откуда вам знать? Там же и духу вашего не было.
— У меня есть любимое местечко. Я уже говорила. Вы никого не слушаете, только себя.
— Так почему же тогда я вас не заметил, хотя все время искал? Если бы поймал ваши глаза, Лон-гина… влагу в ваших глазах — пускай от сигар или насморка, ха-ха! — разве я пал бы духом? Но… дорого яичко ко Христову дню… Услышав моего Лермонтова, вы больше не сомневаетесь, что я бы мог и Пушкина по-человечески отбарабанить? Вижу, не сомневаетесь!
— Ваше самомнение бесконечно, Ральф Игерман. Когда вам не удается концерт, вы ничтоже сумняшеся поднимаете на ноги весь город… спаиваете бедную Аудроне, будите среди ночи руководство Гастрольбюро. Все сюда, утешайте несчастного! Между тем за концерты вам платят. Отработайте честно и не мешайте другим отдыхать после трудов праведных.
— Хотите снова загнать меня на подоконник? — хмуро проворчал он.
— Если подоконник нравится вам больше, чем сцена… — пожала она плечами.
— Жало шершня! А я-то, бедный странник, думал — вот женщина, вот очарованная душа! Хоть всеми локаторами ищи, не найдешь. Выпорхнула внезапно, как птица из-под ног, ослепила и снова спряталась — попробуй насыпь ей соли на хвост! О вас, о вас говорю, Лонгина Тадовна! И еще… показалось мне, что похожи вы на одну женщину, которая встретилась мне в юные годы. Имя позабыл — сколько лет пролетело! — имя и голос. Нет, нет! — Он замахал руками, прогоняя видение далеких лет. — Та сегодня не насмехалась бы над несчастным. Может быть, постаревшая, морщинистая, некрасивая, но не такая, нет…