И Алоизас, покачиваясь, уползает в свое логово.
Прошаркали сонные шаги, призрачно прошелестела упругая легкая материя. Лионгина узнала свой японский халат. Лежу и хожу одновременно?
— Лина, — окликнули приглушенно, — тебя спрашивают.
— Кто?
— Какая-то баба.
— Спасибо. Ложись, Аницета.
— Аня… Аня я. — Подруга настойчиво поправила и усмехнулась. В темноте белели ее шея и грудь.
Зачем понадобилась мне Аницета? Затаскает вконец мой новенький халат. И по утрам в квартире мельтешит. Неприятно. Зачем она тут? Почему? Днем Лионгина опять будет доброй, собранной, будет знать, почему так, а не иначе, — слишком хорошо будет знать! И очевидная разница этих двух состояний ее раздражает.
Алоизас до последнего мгновения лежал, не выдавая себя. Как неподъемная вещь, как бревно.
— Кто там?
— Телефон, спи!
На ночь один аппарат выключается. Другой — под боком у Ани.
— Начнут еще по ночам ломиться, — проворчал у самого уха.
— Никто не ломится, спи.
Алоизас привстал, вытянул ноги, сложил руки на груди. Вырастал в полумраке, точно подпиленное дерево, которое кто-то надумал подпереть. Голос, сопение и движения свидетельствовали о неудовольствии. Не одобрял и того, что происходит своевременно, тем более — не вовремя.
— Не тебя зовут, успокойся.
— Разбудили-то меня.
— Кто тебе мешает снова заснуть?
Ты, кто же еще? И во сне не забыл, как извелся, ожидая ее. Пребывал в странном состоянии, лишавшем сил и разума. Гнался за воображаемыми похитителями по воображаемым горным дорогам. Сохранил ли еще здравый рассудок? В молодости выскакивал ночами на улицу. Тогда был обязан так поступать, тогда она могла сломаться от чужого прикосновения, как соломинка. Теперь разъезжает на служебной машине или подхалимы на «Волгах» подбрасывают. И правда, не схожу ли с ума? Когда-то, соскучившись, действительно бродил около дома, полный надежд и тайной радости, — я люблю тебя, люблю, слышишь? — весело топал прямо по лужам, помнит их брызги, запах сбросивших листья деревьев, а вчерашняя бешеная погоня пахла поблекшей типографской краской. Словно наглотался бумаги, давился ею, как жвачкой. Если с ней что-нибудь случится, у меня, как граната, взорвется сердце! Ведь это издевательство над Лионгиной, надо мной, над моим страхом, вечным страхом, что она не вернется, и не потому, что на нее кто-то нападет или собьет грузовик…
— Лучше бы тебе соснуть еще, котик.
— Не называй меня по-идиотски!
— Разве котик — не ласково?
— Претит мне такая ласковость. Превращаешь в мягкошерстного идиота, а потом…
— Ладно, некогда сейчас объясняться. Хочешь не хочешь, надо вставать.
— Я тебя не держу.
— Подвинься, котик.
Он не шелохнулся. Лионгина перешагнула через его ноги. Располнел Алоизас, а икры тоненькие.
— Я тебе не бревно. Осторожнее!
— Чужой человек в доме, Алоизас, — спокойно напомнила Лионгина.
— Чужой человек нас не очень-то стесняется.
— Прекрати, милый!
— Ладно, ладно. — Перед ним мелькнула белая гибкая шея, почувствовал, как на лбу выступил пот. Снова усомнился, в здравом ли рассудке. Мучаюсь из-за Лины, а когда она рядом, не могу оторвать глаз от Аниной шеи — от этого трепещущего теплого бархата.
— Ложись, чего бродишь? — прикрикнула на гостью Лионгина. Та была оживлена, словно носиться по утрам по чужой квартире составляло для нее величайшее удовольствие.
— Я же трубку держу, разве не видишь?
Действительно, тискала трубку, как руку партнера.
— Ложись, ложись.
— Уж если завелась — конец! Я, когда разойдусь, — ого-го!
— Дай-ка! Может, что серьезное? — Лионгина отобрала у Ани трубку. — Алло, Губертавичене слушает.
— Скандал, директор! Скандал! — верещал тонкий голосок, которому подхалимы когда-то пророчили сцену. Инспектор Гастрольбюро Аудроне И. страшно волновалась. — Не прибыл Игерман, товарищ директор. Ральф Игерман!
— Кто?
Вот и неприятность! Так и знала, что намучается еще с этим Игерманом.
— Игерман! Ральф Игерман! Кто же еще может учинить такое свинство? — возмущалась Аудроне, драматизируя ситуацию.
— А что ты, детка, делала до сих пор?
— Как что? Мерзла на аэродроме — встречала ночные рейсы.
— Послушай, милая, ложись-ка и спи. Нечего паниковать. Не привидение этот Игерман. Теперь шесть — в десять жду тебя в бюро.
— Кто такой Игерман? — поинтересовалась заинтригованная Аня.
— Гастролер.
— Заграничный?
— Наш.
— Так чего она убивается?
— Нервишки растрепаны, не умеет работать.
— А не доводилось тебе какого-нибудь иностранца подкадрить? — Аня тянет Лионгину в свою комнату. — У вас ведь гастролеров хватает.
— О чем это ты? — Лионгина на всякий случай прикрывает дверь.
— Неужели не влюблялась? Не обязательно, как Джульетта в Ромео… Проще говоря, не случалось переспать?
— На моей-то работе? — Лионгина пожала плечами.
— А с нашими? — не отставала Аня. — С нашими вроде бы не возбраняется?
— Кончай, Аня. Не протрезвилась после вчерашнего? Где развлекалась-то — в ночном баре?
— Как же, провели смотр всех баров до единого! Попыталась было дома банкетик устроить. Котлетки разогрела, кусочками нарезала, пустила в дело твой красивый сервиз. Музыку завела. Высший класс продемонстрировала. К сожалению, кавалер сбежал. Осуждаешь? Не сердись, Лина, выложу, что думаю. Ты чертовски скрытна. Уверена: в глубине души любишь кого-то. В такой тайне все держишь, что и сама не ведаешь, куда это чувство засунула. Прости, если что обидное сказала!
Учиненное бывшей подругой расследование хоть и нагловато, но приятно.
— Может, и засунула, только не знаю что. Бывает, и вообще ничего не чувствую. Как деревянная. А ты?
— Я — вольная птица. Мне притворяться — без нужды.
— По-твоему, я притворяюсь?
— Не цепляйся к словам, Лина. Давай посидим минутку, посекретничаем. Все равно сна ни в одном глазу. — Они привалились друг к другу, сближенные сумятицей времени и обстоятельств, но не чувством. — Ты ведь знаешь, уехала я, не кончив. Как, почему — тоже знаешь. Зачем сказки рассказывать?
Хлынули воды черной реки, кажется, зальют обеих, потопят в разладе тех давних дней, который по своей исступленности был равен связывающей их прежде сердечнейшей дружбе. А у комара есть фамилия?
— Совсем одна живешь? Как птаха небесная?
— Скрывать не стану. Без мужика не могу. Я — нормальная женщина. Но разве обязательно выходить замуж, чтобы иметь партнера?
— Многие так полагают. — Лионгина невесело усмехнулась, не по сердцу ей Анина откровенность.
— Он женат, отец двоих детей, понимаешь?
— Ого-го! — поддразнила она подругу. — Не хочешь разрушать семью?
— Честно говоря, это едва ли удержало бы меня, хотя трагедий не люблю. Терпеть не могу трагедий.
— Что же тогда удерживает?
— Стоит мне пальчиком поманить — прибежал бы. Ревнивый. Невесть что воображает, когда меня нет рядом. Вламывался среди ночи — искал соперника. Пришлось отучить чуть ли не с помощью милиции.
— Не понимаю тебя, Аня.
— Все очень просто. Не уверена, любила ли бы его, будь он законным мужем. Красивый, высокий, денежный, но ленивый и балованный, любит, чтоб его обслуживали. Разок в неделю — не больше! — я согласна подавать шлепанцы, гладить рубашку, даже сырники жарить. Не шокирую тебя своими признаниями?
— Могу посчитать тебя хуже, чем ты есть?
Опять заплескалась ледяная черная вода.
— Думаешь, раскидала своих младенцев по родильным домам? Нет, этого не делала. Два аборта.
— Все-таки… приходится платить?
— Зато свободна! После второго аборта поумнела. Заставила его позаботиться о предохранительных средствах. Он — главный инженер большого завода. Не нашего, не телеузлов, на котором я работаю, — соседнего. В своем гнезде не гадь, если не последняя дура, — так я считаю. Их завод поддерживает связь с иностранными фирмами, сами на Запад ездят. И таблетки, и тряпки привозит! — Аня засмеялась, смех ее понравился Лионгине еще меньше, чем слова, хотя слушала жадно, ловя свое собственное в тенях чужой жизни, веря и не веря, что циничная Аня и канувшая в прошлое Аницета — одна и та же, ночным разгулом пропахшая брюнетка. — Учти, мне бы и должности главного экономиста не видать без диплома как своих ушей, кабы не он.
— Тебе в самом деле повезло, — холодно процедила Лионгина и отстранилась от нее. Стала бы я ее приглашать, знай, что увижу в этом грязном зеркале? И рассердилась, себя обнаружив? Смех! Что у нас общего, кроме аборта? Гораздо больше, чем хотелось бы.
— Осуждаешь, Лина? Я считала, ты — современная женщина.
— Подумала, как бы все это расценили другие люди…
— Наивная ты, Лина. Эмансипация! Эпоха эмансипации. Почему мужикам все дозволено?
— Мужчины, женщины… Я говорю о людях, о нормальных людях.
— Лина, Лина, головка у тебя все еще романтикой набита? Нет, ты артистка, научилась у этих кривляк-гастролеров.
Овал Аниного рта по-клоунски растянулся до ушей. Захихикала. Обе мы одного поля ягоды, я не лучше, — кольнуло Лионгину.
— Алоизас хватится. Спокойной ночи.
Лионгина стояла в головах тахты, дрожа от холода. Алоизас дышал неслышно, только медленно вздымались грудь и живот. Поблескивала лысина на самой середине макушки. Закрыты у него глаза или открыты, залиты мраком — неизвестно.
— Алоизас, спишь?
Лионгина склонилась над ним, полная раскаяния. Звонки — мне. Чужая женщина, хозяйничающая в квартире, как в своей, — моя затея. Неважно, что побудило экспериментировать, пригласить эту Аню, ничем не похожую на былую Аницету, — желание посмотреть на себя или встряхнуть Алоизаса? Сначала сверкнул было слабый огонек — Алоизас подстриг торчащие клочья бороды, перестал щеголять в толстой фланелевой рубашке, — однако скоро погас. Теперь от этой ее затеи одни неудобства. Чужой человек, вечно занятая ванна, халат японский затаскала…