чужих попала и сестра Алоизаса, никогда не нарушавшая никаких правил. Можно сказать, что вся ее жизнь была вереницей исполнения всевозможных правил и установлений, более или менее совершенных. И все-таки именно ей суждено было погибнуть от слепого следования правилу, предписывающему переходить улицу на зеленый свет. Что в этот момент по мостовой мчался троллейбус, было виной не правила, а нарушившего его водителя. И Гертруда упала, рассыпав антоновские яблоки, несла им, вернее, Алоизасу, хотя подарки сестры и другие знаки внимания с ее стороны бесили его. Яблоки раскатились по асфальту, Гертруда осталась лежать на месте. Накануне они беседовали по телефону, до нее дошли слухи о его, Алоизаса, связях с каким-то кляузником, она должна поговорить с ним с глазу на глаз. Впоследствии Алоизас не раз думал о том, что, шагая по зебре, оберегаемая зеленым глазом светофора, Гертруда, видимо, переживала из-за него и не заметила приближающегося чудовища…
Отчетливо вспомнилось детство: зонтик, складной стульчик, ее крепкие оберегающие руки. Однако потеря единственной сестры затронула не только сферу эмоций. Неожиданная ее смерть отменила одни законы и выявила другие. Он почувствовал себя так, словно неожиданно сместились земные полюса или навалилась на плечи какая-нибудь другая сила, регулирующая движение планет. Не будет больше стеснявшего и обуздывавшего его гнета, от которого он постоянно пытался освободиться, однако исчезает и прочная, неколебимая стена, за которой всегда можно было укрыться. После смерти сестры выяснилось: все, совершенное им в жизни — попытки сделать что-то в науке, дружба с восхитительной Р., потом женитьба на Лионгине, — все было лишь воплощением предначертаний Гертруды и в то же время — сопротивлением им. Только она продолжала верить в него, когда все другие уже разуверились. Пока Гертруда была жива, оставались и ориентиры, еще в детстве подобранные ею для него, виднелись ведущие к ним дорожки, пусть заросшие репейником и лопухами. Словно в холодильнике, хранились в ее памяти его планы и порывы. В один прекрасный день дверца распахнулась бы и Алоизас смог бы извлечь и высоко поднять свои великие замыслы, как сунутый в холодильник букет тюльпанов, чтобы не распустились до срока, — вот какие цветы помогла мне вырастить сестра, любуйтесь! Лишь теперь Алоизас ощутил горечь одиночества, хотя считал, что любит быть один. Лишь теперь понял, что в бесконечной, постепенно расширяющейся Вселенной для него сохранилась единственная крупица тепла — Лионгина, однако, в отличие от Гертруды, она никогда не будет принадлежать ему целиком. Вот почему не спешил он ставить памятник, который придавил бы не только сестру, но и его. Теперь Гертруда стала ему милее, хотя по-прежнему не могла приноровиться к нему, а особенно — к Лионгине…
Ральф Игерман все не появлялся. Можно было заподозрить, что кто-то сыграл с ними злую шутку: никакого Игермана вовсе нет, а если где-нибудь и существует обладатель такого имени и фамилии, то он не имеет ничего общего с кучей телеграмм и выцветающими на стенах афишами. В другой раз подобных гастролеров и на пушечный выстрел не подпустим, возмущалась Лионгина, сердясь на себя за то, что не может выбросить из головы этот призрак. Отменить концерты и зачеркнуть красным карандашом графу в плане, а тем самым — и уголок сознания! — она не спешила, хотя до первого выступления оставался лишь один день. Словно будет не хватать чего-то, к чему уже почти привыкла, пусть и странное это сочетание — Ральф Игерман, осколок которого — Ральф, — звякнув, воскресил из забытья Рафаэла. А хоть бы и Рафаэл, ну и что? Ничего. Мало ли Рафаэлов? Даже если бы тот самый, что тогда? Абсолютно ничего. Убедилась бы, что дятел, как говорится, пестр, а мир еще пестрее. Только и всего? Такой очной ставки — если бы Ральф в самом деле оказался Рафаэлом, а сие более чем сомнительно! — не смог бы придумать и писатель, ловко передвигающий шахматные фигурки судьбы. И все-таки Лионгина чувствовала, что приучает себя к этой возможности — невероятной, неприятной! — чтобы в момент встречи не качнулась земля, как тогда, на заре ее жизни, когда она не по своей воле повисла над пропастью — единственный шиповник сверкал на крутом склоне и звал, влек в бездну. Она громко рассмеялась бы, услышав нечто подобное о других женщинах. Сжала губы, почувствовала, как твердеют они, словно не мифическая опасность угрожает, а нечто реальное. Надо было отгородиться от Ральфа Игермана. Еще не человек — тень, но неспокойная. Надоест мне — сбегу в командировку. В Палангу. Или в Мажейкяй, готовить декаду. Время потревожить Вильгельмину. Интересно, почему молчит? Может, надумала одеть в шубку свою Бригиточку?.. Низко так считать, однако… Едва успела подумать, как зазвенел телефон.
— Новости неважные, душенька Лионгина, — пыхтела Вильгельмина. — Шубка-то из цельных шкурок — не из обрезков.
— Тем лучше.
— Ничего хорошего. Дюжина влиятельных дамочек коготки точит. Самые опасные — Гедре Т. и Алдона И. Обрезками и кусочками их не прельстишь — не по одной шубке имеют!
— Гедре? Гедре Т.? Жена директора Театра миниатюр?
— Она самая, любовница В., ну, дирижера этого…
— Директор-то куда старше своей благоверной, правда? Лет на двадцать? Не из-за нее ли первую жену выгнал, а ведь столько прожили…
— Из-за нее, из-за нее! Старикан и не подозревает, какие у него рога, весь город за них цепляется! Втроем на прогулки ходят — смех, да и только!
— Как думаешь, Вильгельмина? Если муж узнает, станет покупать ей шубу?
— Недаром говорят: старый в гневе страшнее раненого медведя. Не хотела бы я очутиться на месте Гедре!
Бедная, бедная Гедре! Придется тебе добровольно отказаться от шубки. Если же нет, кто-нибудь — скажем, Пегасик? — разбудит спящего медведя… Шубка прелестна. Но пополам, увы, не разрежешь.
— А кто эта Алдона?
Лионгина почувствовала, как сердито поджимаются губы. Спрашивая, уже почти угадала. Прошлое снова махнуло перед ее глазами пылающим факелом. Считаем, что бежим, удираем от себя, а на деле каждую минуту натыкаемся на собственные тени, внезапно выныривающие из гущи жизни.
— Этот орешек покрепче. Муж мямля, все ее под девичьей фамилией знают — Алдона И. Говорят, из ее лап ни одна новинка Дома моделей не может ускользнуть.
— Ах, вот это кто!
Лионгина пытается смешком отогнать злобу, погружающую ее в прошлое. Алдона И. бросила первый камень в стеклянный замок Алоизаса Губертавичюса. Алмоне И., бесследно исчезнувшая, и Аудроне И., которую она приютила в своем бюро, лишь подыгрывали этой хищной и хитрой бестии. Издали все еще напоминает Нефертити, вблизи — располневшая и вульгарная. Лионгина как-то наблюдала за ней на концерте Будапештского симфонического, куда собрался весь Вильнюс. Заострившийся носик, глаза как гвозди — впиваются в каждую со вкусом одетую. Ошиваясь возле Дома моделей, шныряя по складам баз и магазинов, совсем опростилась, подурнела. Поостерегись и ты, предупредила себя Лионгина, станешь похожей на нее. Нет! Для тебя вещи не главное. А что главное? На этот вопрос ответить не сумела. Пришла мода на шубки, и уважающая себя женщина не может появиться без нее. Ерунда! Шуба это всегда шуба, особенно за такую цену. Не удовлетворил и этот ответ. Знала одно: будет замечательно, если удастся вырвать добычу у Алдоны.
— Ее так легко не отошьете, Лионгина, — мрачно предупредила буфетчица.
— Почему? — Лионгина замолчала, чтобы не выдать себя.
— Верная жена, заботливая мать. У нее ведь мальчик и девочка, славные детишки.
— За кого вы меня принимаете, Вильгельмина? За шантажистку?
— Не забывайте о ее папаше. Хоть и бывшее начальство, на Дом моделей управу найдет.
Лионгина вздохнула в трубку. Да, Алдону И. легко не одолеешь. Здесь пойдет борьба по правилам. Побеждает тот, кто быстрее, цепче… Становишься невыносимо цинична! Ничего подобного, борюсь за себя и… за Алоизаса. Он живет на правах ребенка, постаревшего ребенка, и если бы не я… Удобно прятаться за его беспомощность, когда неспокойна совесть? Буду с ним нежнее, мысленно пообещала она.
— Сердечное спасибо, Вильгельмина. Ваша информация мне очень полезна.
— Жаль, ничем больше не могу помочь. Оставить горошек?
— Не стоит. А для Бригиты есть билетик. В пятом ряду, как всегда.
— Как считаете, Лионгина? Не обанкротимся из-за вашего Игермана? — Ляонас Б., удобно устроившись в мягком кресле, печально улыбается тонкими, больше скрывающими, чем что-либо сообщающими губами. Не дождавшись ее, сам явился.
— Почему моего? Пока что он ничей. — Кому другому ответила бы и порезче. — Не обанкротимся, если гастроли и не состоятся. Продано всего тридцать четыре билета.
— Не густо.
Художественный руководитель озабоченно поднял голову, пышные брови устремились вверх по лбу. Брови и волосы напомнили ей другого человека, хотя подстрижены и образцово приглажены. Ляонас не выносил хаоса, бередившего душу и внешность, однако все равно походил на бывшего начальника Лионгины, как могут походить друг на друга только сыновья одной матери. Старого громогласного великана с изуродованной кистью левой руки словно кто-то пропустил сквозь стиральную машину, и появился этот — грустно-меланхоличный, сокрушающийся, с неприятно влажными ладонями, чего стесняется и потому не сует руку каждому встречному. Необузданный великан — старший — уже покоится на кладбище в Антакальнисе, младший стремится к гармонии, не в силах обрести ее.
— Держу про запас роту курсантов, товарищ директор.
— Браво, браво! — шеф беззвучно поаплодировал. — Не представляю себе, как бы мог обойтись без вас хоть один день.
Набивший оскомину комплимент. Смесь искренности и иронии.
— Погодите, — он потер лоб, вспоминая что-то. — А почему курсанты? Летом, когда приезжал льежский саксофонист, вы посадили в первых рядах колхозных бухгалтеров.
— Курсы закрылись, бухгалтеры разъехались.
— Браво, браво! Уж не сообщите ли вы мне в один прекрасный день: мол, держу на прицеле отдел копытных зоопарка — мулов, ослов, пони?