[250] и многие другие подрывали авторитет феодальной, а вместе с тем и буржуазной, власти. Это было время Маркса, Штирнера, Фейербаха, Штрауса, время светлой «Молодой Германии»[251], и с тех пор сменились носители власти, но напряженность между противостоящими общественными силами осталась все такой же обостренной, безумной и анархичной. Ни порядка, ни координации. Всюду хаос, насилие, все туманно и болезненно.
Моими попутчиками были два профсоюзных деятеля, чиновника социал-демократического партийного аппарата Шейдемана — Носке[252], и мы с ними проговорили всю ночь, а под утро они заснули и стали храпеть, усталые и измученные, как апостолы в Гефсиманском саду. Они возвращались из Вены, с большого международного профсоюзного съезда Амстердамского Интернационала[253], и были под впечатлением города, речей, огромной демонстрации масс перед парламентом, когда более ста тысяч зонтиков продефилировали перед делегатами съезда, стоявшими на лестнице австрийского парламента. Всю ночь мы говорили о политике, о социализме, о захвате власти. Мне, человеку импульсивному, был непонятен их тезис о том, что класс, который растапливает тысячи и тысячи паровых котлов, который держит в своих руках все средства сообщения, производство, пароходы, электростанции, товары, заводы, — то есть все основание государственной машины, — что такой класс все еще не готов взять в свои руки и кормило самой машины. Говорили между прочим и о судебном процессе Николаи против Виламовиц-Моллендорфа[254], и я сообщил моим спутникам новый для них факт, что Николаи хотел во время войны стать профессором медицинского факультета Загребского университета, но его кандидатура была отклонена.
Доктор, профессор Николаи, известный пацифист, издавший по призыву немецких интеллектуалов в начале войны антивоенный манифест, был лишен всех гражданских прав и брошен в тюрьму, где написал свой антимилитаристский труд о биологии войны.
Офицер генерального штаба Виламовиц-Моллендорф, уже после войны, обозвал профессора Николаи в газете «Берлинер цайтунг ам миттаг» подлецом и негодяем, предавшим свое отечество. Николаи подал на него в суд за оскорбление личности, но суд решил дело в пользу Виламовица. Все связанное с этим процессом, в ходе которого было признано право офицера генерального штаба называть пацифиста Николаи подлецом и негодяем, было во время моей поездки еще актуально. В дебатах с профсоюзниками и их демократическими принципами я пытался на примере процесса Николаи — Виламовиц-Моллендорф доказать им, что они совершенно не правы.
— Каков менталитет Виламовиц-Моллендорфа? Кто такой этот фон Виламовиц? Прусский гвардейский доломан, ордена, монокль, кавалерийский палаш, генеральный штаб, Фридрих Великий, Клаузевиц, Людендорф, «Deutschland, Deutschland über alles» — вот его менталитет[255]. Красно-белый флаг, «Берлинер цайтунг ам миттаг», юнкерство, гаубицы, ручные гранаты, противогазы, штурмовые отряды — вот его мировоззрение[256]. Эполеты, сабли, никель, орудия, ордена, императорский патент[257] — таков Виламовиц, который выиграл процесс через пять лет после войны. А по другую сторону — доктор Николаи, штатский, который ощущает абсурд войны своими нервами и мозгом. Он — миротворец по природе, представитель гуманизма как такового. Для него главный аргумент — кантовский императив[258].
Короче: профессор Николаи — белая ворона. И тут возникает момент, приобретающий чрезвычайное, роковое значение. Публика, масса, народ, пресловутый Михель, наблюдающий схватку между генеральным штабом и штатским человеком (это может быть мельник при немецкой ветряной мельнице или лесничий с тремя упитанными таксами, который живет в своем охотничьем домике и пьет пиво в своем трактире), — так вот, достопочтенный Михель не способен проникнуть в схоластическую суть спора между Виламовицем и Николаи. Он играет в футбол, он ездит на велосипедные прогулки и, не думая, бросает бюллетень в одну из урн на выборах. Почему идеи Ромена Роллана — воздухоплавание, а русский марксизм — реальность? Почему «Labour» ничего не сделает, почему немецкая социал-демократия ничего не предприняла, хотя все отношения в этой драме предельно ясны? Процесс, проигранный Николаи, говорит о том, что не было сделано ровно ничего!
Менталитет Виламовица и ему подобных следовало бы смести с лица земли одним ударом, как еще восемьдесят лет назад писал Гейне:
Веселая конница будущих лет
Займет помещенья собора.
Убирайтесь! Иль вас раздавят, как вшей,
А зданья очистят от сора[259].
Наш разговор окончательно запутался и свелся к обычной игре пустыми словами, к спору между марксизмом церковно-православным и неомарксизмом: Прудон — Маркс, Лассаль — Бебель, Каутский — Либкнехт, австромарксизм, Сорель или Бакунин[260], смешение понятий, слова, слова и в конце концов — чувство усталости в грязном непроветренном купе, в дыму и полутьме рассвета. С нами ехали еще один болгарский студент и немецкий коммивояжер, который во время войны, будучи артиллерийским офицером, был откомандирован со своей батареей в Иерусалим. Он беседовал с болгарским студентом, который во время войны тоже, кажется, был на Святой Земле, о размещении батарей на высотах Иерусалима.
И еще с нами путешествовала одна супружеская пара. Они все время ели. Они обгладывали рыбные и куриные кости, разворачивали какие-то шуршащие бумажки, открывали банки сардин, разбрасывали апельсиновые корки, открывали и закрывали бутылки с минеральной водой, грызли шоколадки, снимали туфли и надевали тапочки, рылись в чемодане и доставали из него подушки, пледы, шали — короче говоря, чувствовали себя вполне комфортно, как дома. Это были прекрасные попутчики! Благослови их Господь, и счастливый им путь, если они опять куда-нибудь едут.
КРИЗИС ЖИВОПИСИ
Меньше всего я стремлюсь поучать художников. Я уверен, что все сказанное мной многие уже заметили и сформулировали лучше меня, и не претендую ни на какие открытия; но поскольку я снова увидел массу собранных вместе полотен, то не могу удержаться и для себя не повторить некоторые истины. Живопись, как и все виды искусств и художественных ремесел, находится в состоянии глубокого кризиса. Сегодня сокрушаются основы и фундаменты всех конструкций, и поэтому естественно и понятно, что живописные полотна трепещут и вьются на ветру событий, подобно знаменам и флюгерам. Картина сегодня — такой же товар, как зубные щетки и шоколад, и должна обращаться согласно установленным законам торговли. Живопись втянулась в процесс индустриализации, появились бесконечные толпы художников-пролетариев, и это привело к перепроизводству, застою и безработице. Товар, который требуют сегодняшние потребители, — блеф, по той простой причине, что сами они — блеф (сегодня это так, а завтра может быть иначе). Натурщицы с бананами, голые женщины (как тощие, так и толстые), раскинувшиеся на меховых шкурах, — вся эта вереница притянутых за уши сюжетов — одни и те же бокалы, и апельсины, и груши на скатертях, — варианты выброшенного на рынок однотипного товара. Все это, порой в виде автопортретов или в форме зрелищной и театральной, а порой в форме скучной и недостойной, опускается все ниже и проституируется изо дня в день. Правда, существуют все же некоторые принципы мастерства, которые, несмотря на общую раздерганность и хаос, выдерживаются во всех школах и академиях, существуют так называемые противоборствующие направления и художественные концепции. Человек, не принадлежащий к художественному миру, наблюдает эту перебранку эклектиков, перепевы старых мифов и восхваление новейшей моды, как безумие, творящееся без духа божьего и без особой необходимости. Такой человек приходит к выводу, что все это его совершенно не касается, как, например, его не трогает интерес какой-нибудь франтихи к новейшим изобретениям парижских портных. Может ли картина, намазанная сладким кремом, или разбитая икона, или красный негритянский зонтик, раскрытый и прибитый к стене рядом с отрезанной косичкой какой-нибудь шлюхи, интересовать человека, не имеющего отношения к этой купле-продаже? Если это — искусство, то оно совершенно излишне! Если это не искусство, то тем более!
То, что сегодня выставляется в европейских магазинах и художественных салонах, есть не что иное, как механические копии, свидетельствующие о разжижении мозгов. Эти полотна лишены какого-либо духовного содержания и больших чувств, они банальны, никому не нужны и неумны; это — унылая мазня, создаваемая для украшения квартир бандитов и негодяев, богачей и так называемых господ. А то, что сегодня именуется «революцией» в искусстве, это несчастье, а не революция! Клянусь Богом (которого нет), пройдешься сейчас по так называемым «революционным» выставочным залам в больших городах, где висят тысячи и тысячи полотен, муторных, бесцветных, путаных, достойных сожаления, пережевывающих религиозные сюжеты, которые были мертвы уже пятьсот лет назад, — и поневоле подумаешь, что через несколько лет эти позорные свидетельства слабоумия будут выбрасывать из окон и публично сжигать. Мысль сегодняшнего человека ясна, определенна, логична и последовательна, она классически тверда и остра, как алмаз, а на картинах разлагаются какие-то гнилые железы туберкулезных, с них смотрят мутные, налитые кровью глаза, смотрят не из мира снов или безумия, но оттуда, где лживо и бесстыдно воспроизводится фальшивый товар. Я не в силах понять, как молодые люди, каждый из которых утверждает, что он ежедневно, подобно Колумбу, открывает в себе новые миры, могут выходить на рынок с этими циничными изделиями и заниматься духовной проституцией именно сегодня, когда человеческая мысль сияет, как никогда, и достигает невиданных высот. Приближается время, когда вся эта «живопись» будет признана отвратительной, удушающей, и станет ясно, что это абсурдное творчество лишено всякого смысла. Возникает потребность рвать такие полотна, потребность очищения, омовения, сожжения, когда картина перестанет быть поддельным товаром с неодадаистской этикеткой. Картина должна быть ничем иным, как классическим выражением самых светлых порывов своего времени.