нцузских мальчиков называли Наполеоном, — все это означает, что лавина, именуемая Ильичом, отнюдь не остановилась, она движется. Ильич был! Ильич сказал! Ильич писал!
И этот Ильич — не только портрет в милицейских участках, мотив лирических стихотворений или звук фонографа. Он не просто военное знамя или здравица на банкете, где много пьют и говорят, но мало думают. Он и вправду покоится где-то глубоко в душах русских людей. Эти люди многое пережили и достаточно настрадались, но, как бы ни давила на их мышление жестокая действительность, имя Ленина вопреки всему звучит тепло, мягко, негромко, почти умиротворенно. Это не сентиментальная лирическая тишина, это чистый катарсис, в котором слышится всплеск крыльев трагедии.
Да, да! Ильич! Это был человек! О, да! Он! Ильич!
Здесь поругивают всех и каждого. Крупные и мелкие статисты революции порой в глазах современников выглядят комично, и обо всех деятелях из Кремля ходят анекдоты. Но когда речь заходит о Ленине, чувствуется какая-то своеобразная, естественно возникающая дистанция, ощущение некоего искренне воздвигнутого ему пьедестала.
Он и великий магистр, и учитель, и символическое начало всех начал, и свет, что светит во тьме. Он — Ильич, который сказал своим ученикам: «Истинно вам говорю! И врата адовы не одолеют меня!»[322]
Ленинизм сегодня смотрится на глобусе как расплывшееся пятно немыслимо огромного континента, простирающегося от Кавказа до Аляски. Москва — фабрика и литейный цех ленинизма. Здесь печатаются собрания его сочинений в двадцати шести толстенных томах, и из Москвы они распространяются миллионными тиражами по всему миру. Бывший офицерский клуб в Москве сегодня превращен в большой торговый дом, все семь этажей которого гудят, как пчелиный улей, от стука пишущих машинок и голосов бесчисленных клерков и посетителей. Это американизированное предприятие руководит сегодня изданием собрания сочинений Ленина, и несколько сот сотрудников ежедневно занимаются здесь по восемь часов техническим распространением упакованных в желтую бумагу комплектов. Жужжат нагруженные ими лифты; а потом собрания сочинений развозят на грузовиках или раздают носильщикам, которые разносят их, как кирпичи. В Китай-городе, на Варварке, в московском Сити, в нескольких больших зданиях существуют оптовые отделы, занимающиеся новой отраслью индустрии, именуемой «Ленинским уголком». В каждой русской школе, в каждом государственном предприятии, в каждой партийной ячейке, в каждом кружке ликвидации безграмотности и профсоюзной организации непременно есть свой «Ленинский уголок». Где-нибудь в углу комнаты на стене висят картинки из жизни Ленина, а также вывешена концепция Государственного плана электрификации России, эпизоды исторических побед, изображения паровых машин и флажки; на стендах выставлены ленинские произведения, фотокопии его почерка, слепок с его посмертной маски, патефон и пластинки с записями его голоса, и т. д. Москва выбрасывает весь этот материал на рынок в огромных количествах, и не удивительно, что такой поставленный на индустриальный поток культ умершего Ленина отчетливо проявляется на улицах Москвы на каждом шагу и доминирует во всех внешних проявлениях жизни российской столицы.
Мавзолей Ленина — это сегодня центр Москвы. На Красной площади, перед Спасской башней, установлена временная модель Мавзолея по проекту академика архитектуры Щусева. Ассирийский куб — символ вечности, с надписью из пяти простых букв, которые потрясли мир: ЛЕНИН. Модель деревянная, ее предполагается исполнить в белом мраморе, с большими буквами из черного мрамора. Перед деревянным Мавзолеем ежедневно собираются паломники, чтобы поклониться покойному. Рядом с золотоискателем или охотником на медведей из Сибири тут стоит желтолицый китайский рабочий, рядом с мужиком из Тульской губернии — толстый астматический голландский торговец. Женщины и дети, старики и солдаты, нищие и дьяконы в камилавках, все они стоят под дождем, на ветру, ожидая своей очереди войти и поклониться. Начиная с двадцать первого января 1924 года, толпы народа ежедневно проходят безмолвной процессией перед набальзамированным телом в стеклянном гробу. Черный саркофаг Наполеона в овале парижского Дворца инвалидов, в окружении знамен и трофеев всех его побед от Ваграма до Москвы, самой своей архитектоникой создает атмосферу торжественности. Этот мраморный саркофаг умышленно помещен так низко, что каждый желающий видеть Наполеона вынужден склонить свою голову перед этим генералом, предавшим революцию. Напротив, Ленин, желтый, набальзамированный, со своей рыжей бородкой, лежит в стеклянном гробу в обыкновенной рабочей блузе, стиснув кулак и затаив в уголках губ ироническую усмешку. Восковой, неподвижный Ленин, в неясном красноватом освещении, с одной стороны, создает впечатление варварского паноптикума. С другой стороны, во всем этом так много Востока, столько азиатской, русской, жуткой мистериальности, которой веет от прокопченных и сырых старинных московских церквей, той мистериальности, которая почти недоступна материалистически мыслящему человеку двадцатого века. Ленин лежит под стеклом. Слева и справа от покойника стоят красногвардейцы, на чьих обнаженных кавалерийских саблях колеблется багряный отсвет, подобный тому, что поблескивает на штыках караула, застывшего у Гроба Господня в ночь с Великой пятницы на Великую субботу. В деревянном мавзолее, на глубине четырех метров под землей, при комнатной температуре, где по красному сукну неслышно движутся люди без головных уборов, устремив свои взгляды на желтый лысый череп мертвеца, чьи ноздри лоснятся так, точно он умер только вчера, — происходит чудо. После собственной смерти он по-прежнему агитирует, он действует в интересах своей партии. Все эти персы, индийцы и негры из Центральной Африки, прошедшие мимо застывшего воскового тела со сжатым кулаком, уносят с собой неизгладимую печать посмертной аудиенции у белого человека, который двадцать пять лет говорил и писал о том, что вопрос о колониях для европейского рабочего класса так же важен, как вопрос о восьмичасовом рабочем дне и о социальном страховании.
Если Наполеон является в своей гробнице во Дворце инвалидов призраком мертвого императора, перед которым, согласно придворному церемониалу, следует склонить голову, то Ленин в центре Москвы — агитатор, он агитирует сегодня так же, как агитировал при жизни, когда его голос раздавался на площадях этого города, и тысячи и тысячи людей впитывали в себя, как губки, его слова и жесты.
Итак, мавзолей Ленина сегодня — центр Москвы, и если раньше москвичи спрашивали вас, видели ли вы колокольню Ивана Великого или храм Василия Блаженного, то сегодня вам задают вопрос: «Вы были у Ильича?». Во время праздничных иллюминаций его имя сияет в окнах, на фасадах зданий и на заводских трубах; бесчисленное множество его портретов и фотографий можно увидеть в витринах, в частных домах, в альбомах и юбилейных изданиях. Ленин — тема монографий, а также силуэтов в стиле бидермайер и футуристических рисунков, его изображение вы встретите и в театральном фойе, и в салоне, оформленном в стиле Людовика Пятнадцатого, и в спальном вагоне. В прежнем Английском клубе (так хорошо известном из «Войны и мира»), ныне Музее Революции, Ленин представлен значительно полнее, чем Пугачев и Стенька Разин.
И Пугачев, и Стенька Разин гуляли за Волгой, распоряжались тысячами и тысячами судеб; и перед ними дрожали обитатели Царского Села, когда имена этих легендарных мужиков разгорались подобно огненным столпам на российском горизонте; но сегодня именно вокруг Ленина скомпонована вся экспозиция залов Английского клуба, в которых еще недавно раздавался смех господ, принадлежавших к высшим кругам дворянства, и придворных, этих залов, где сновали слуги в ливреях. Ленин — не просто задание по истории из школьной хрестоматии, в его адрес звучат проклятия из уст слоняющихся по московским улицам бледных личностей, потерпевших кораблекрушение и идущих ко дну. Ленина продают на углах в качестве запонок для манжет, булавок и брошек, какие носят прислуги; он — и на красной партийной звездочке в петлице рабочего халата, и на дешевой зубной пасте, и на рекламе изделий государственного металлургического треста, и в названии локомотива, и на новеньком, сверкающем красным лаком электрическом трамвае. Множество продавцов на московских улицах торгуют беленькими каучуковыми значками с его портретом; бородатые лоточники предлагают Ленина на простых стеклянных стаканах и вазах или на гипсовых барельефах для украшения жилья, на кофейных чашках и на пачках папирос. Для иностранца, сегодня приехавшего в Москву, первое и самое необычное впечатление состоит в том, что вся динамика города, все движение масс несет на себе печать ирреального образа, который посмертно, символически является людям, как являлись им Христос и Мохаммед. Слова Ленина несут на себе и трамвайные вагоны, и мраморные памятные доски, Ленин говорит с фасадов московских дворцов и со стен крепостей. Ленин смотрит на вас с витрин, из окон, он вьется надписями на знаменах и лентах, он висит над вашим изголовьем в номере гостиницы, он — и маяк, и путеводная звезда, и предмет повседневного разговора, и статья в газете, и государственная власть.
ТЕАТРАЛЬНАЯ МОСКВА
Кажется, Стриндберг назвал театр Библией нищих (Biblia pauperum). В самом деле! Театр в том виде, в каком он существует последние триста-четыреста лет, и есть не что иное, как своего рода цветная картинка для нищих духом. А для того, чтобы происходящее на подмостках стало понятным даже неграмотным, пояснительный текст говорят актеры. В развитии живописи существует определенная закономерность, которая четко прослеживается в московских галереях. Если вы пройдетесь по залам Третьяковской галереи, начиная с восемнадцатого века, через романтиков и жанристов к русским символистам-декораторам и так называемым революционерам в искусстве последних десяти-пятнадцати лет, вы ясно увидите на всех этих полотнах сначала эвклидовскую пластику, идентичность форм, написанных красками, формам и явлениям природы, а затем — все усиливающееся проявление в искусстве абстрактного и духовного начал, вплоть до Кандинского, до супрематистов, до группы плоскостного искусства, до авторов беспредметных композиций. От ампирных петербургских видов, от роскошной живописи восемнадцатого столетия, ясных и четких картин, подобных, например, работам живописцев школы Бернардо Белотто (Белотто-Каналетто