Образ «демонов глухонемых» Тютчева был важен для Бальмонта, в статье «Элементарные слова о символической поэзии» (1904) он называет глухонемыми большинство людей, как не способных понять жизнь природы, тем самым соединяя этот образ с образностью другого тютчевского стихотворения, «Они не видят и не слышат». При том, что у Тютчева не понимающие природу обыватели – слепы и глухи, но не немы, тогда как немы все сравнения в природе, немеющие перед ней самой, откуда «демоны глухонемые».
Вопль терзания истязаемого представлен у Бальмонта как забвение о прежних притязаниях, позволяющее обрести прежде неведомую нежность, которая вполне может быть выражена плавным А, что развернуто в стихотворении «Отдать себя» из сб. «Только любовь» (1903):
Отдать себя на растерзание,
Забыть слова – мое, твое,
Изведать пытку истязания,
И полюбить как свет ее.
Не знать ни страха, ни раскаянья,
Благословить свою печаль,
Благословить свое отчаянье,
Сказать – мне ничего не жаль.
Быть равным с низкими, неравными,
Пред криком – нежным быть как вздох:
Так правят силами державными,
Так меж людей ты будешь Бог.
Латинское amo рассмотрено без окончания, как корень am. Визуальная параллель звукового анализа: в 23-й песне «Ада» Данте Алигьери итальянское omo, человек, понято и как иконическое изображение лица с двумя глазами и носом – рот тогда будет не иконически записанный, а произносящий это, уста складываются при этом в D – первую букву Dei – Божий. У Бальмонта, наоборот, «м» немеет в слове «амо».
Мягкое м благодаря мягкости губ, мутное – благодаря пару из губ, в отличие от прозрачного а, произношение которого совместимо с ровным прозрачным дыханием (йогический мотив).
Медовое М и А как пчела – Медовый цвет у Бальмонта ассоциировался с красками осени, предвосхищаемыми Медовым спасом, тогда как пчела, подразумевается, может пережить зиму ради нового меда, и звук А в зимнем забвении продолжает звучать как первопамять.
Славянской буквой Бальмонт называет а в основном благодаря звучанию самого а в слове «славянская». К этому прибавляются музыкальные моменты: представление об особой надрывности славянских мелодий (Дворжак), о протяжных народных песнях.
Другая основная наша гласная есть О. О это горло. О это рот. О – звук восторга. Торжествующее пространство есть О: – Поле, Море, Простор. Почему говорим мы Оргия? Потому что в Оргии много воплей восторга. Но все огромное определяется через О, хотя бы и темное: – Стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь. Большое как долы и горы, остров, озеро, облако. Долгое, как скорбная доля. Огромное как Солнце, как Море. Грозное, как осыпь, оползень, гром. Строгое, как угроза, как приговор, брошенный Роком. Вместе с грубым У порочит в слове Урод. Ловко и злобно куснет острым дротиком. Запоет, заноет как колокол. Вздохом шепнет как осока. Глубоким раскроется рвом. Воз за возом громоздким, точно слон за слоном, полным объемом сонно стонет обоз. В многоствольном хоре лесном многолиственном или в хвойном боре, вольно, как волны в своем переплеске, повторным намеком и ощупью бродит. Знойное лоно земное и холод морозных гор, водоворотное дно, омут и жернов упорный, огнь плоти и хоти. Зоркое око ворога волка – и око слепое бездомной полночи. Извои суровые воли. Высокий свод взнесенного собора. Бездонное О.
О отождествляется с горлом и ртом, опять же, и по форме, и по наличию звука о в самих этих словах. Слово «урод» – этимологически, лишенный рода, незаконнорожденный. Полногласное «ворог» должно имитировать вой волка.
У – музыка шумов и У – всклик ужаса. Звук грузный, как туча и гуд медных труб. Часто У – грубое, по веществу своему: Стук, бунт, тупо, круто, рупор. В глухом лесу плутает – Ау. Слух ловит уханье филина. Упругое У, многострунное. Гул на морском берегу. Угрюмая дума смутных медноокруглых лун. В текучем мире гласных, где нужна скрепа, У вдруг встает, как упор, как угол, упреждающий разлитие бури.
Многострунное – имеется в виду напряжение густой струи на голосовые связки, вызывающее обертоны при пении на у, как бы новые углы смысла. Угол – опять же, и визуальная форма у, и некоторая угловатость слов с у, в смысле неуклюжести.
Как противоположность грузному У, И – тонкая линия. Пронзительная вытянутая длинная былинка. Крик, свист, визг. Птица, чей всклик весной, после ливня, особливо слышен среди птичьих вскриков, зовется Иволга. И – звуковой лик изумления, испуга: Тигр, Кит.
Наивно искреннее: Ишь ты какой. Острое, быстрое: Иглы, чирк. Листья, вихримые ветром, иногда своим шелестом внушают имя дерева:
Липа, Ива. И – вилы, пронзающий винт. Когда быстро крутится вода, про эту взвихренную пучину говорят: Вир. Крик, Французское Cri, Испанское Grito, в самом слове кричит, беспокоит, томит, – как целые игрища воинств живут в выразительном сильном и слитном клике победительных полчищ: Латинское Vivat.
Вир – водоворот, а метонимически, любое глубокое место на реке или озере. Испанское grito часто означает боевой клич, что и позволяет присоединить латинское vivat как победный призыв.
Е – самая неверная трудно определимая гласная. Недаром мы различаем – Е, Ѣ, Э. Этого еще мало – у нас есть Е. Безумцы борются с Ѣ и Э. Но желание обеднить наш алфавит есть напрасное желание просыпать из полной пригоршни медлящие на ней, золотые блестки песчинок. Тщетно. Песчинки пристают. Скажите – Мелкий, скажите – Лес. Вы увидите тотчас, что первое слово вы произносите быстро, второе медленно. Е и Ѣ вполне уместны как обозначение легкого и увесистого, краткого и долгого.
Тройная, четверная эта буква есть какая-то недоуменная, прерывистая, полная плеска и переплеска, звуковая весть. То это – светлое благовестие, как в веющих словах Вешняя верба, то задержанное зловестие, как в словах Серый, Мера, Тень, то это отзвук пения в вогнутости свода, как в слове Эхо. И если Е есть смягченное О, в половину перегнувшееся, то каким же странным ежиком, быстрым ершиком, вдруг мелькнет, в четвертую долю существующее, смягченное Е, которое есть Е.
Историческое звучание ѣ как ie долго поддерживалось грамматической традицией, например в транскрипции Wien как Вѣна (польское Wiedeń из Vindobona) или транскрипции В. К. Тредьяковским pièce как пѣса, а не позднейшее пьеса.
Я, Ю, Е, И суть заостренные, истонченные А, У, О, Ы. Я – явное, ясное, яркое. Я это Ярь. Ю – вьющееся как плющ и льющееся в струю. Е – таящий легкий мед, цветик – лен. И – извив рытвины Ы, рытвины непроходимой, ибо и выговорить Ы невозможно, без твердой помощи согласного звука. Смягченные звуковести Я, Ю, Е, И всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн.
Изломы, как и переплески, Бальмонт всегда приписывал ручью, начиная с его манифеста «Я изысканность русской медлительной речи…» (сб. «Будем как солнце», 1903). И.Ф. Анненский понимал «внезапный излом» как метафору молнии, но здесь видно, что излом – это косая линия струй, как косая планка в я или и, аналог светового луча в мире воды. Этот излом сближает поток воды с законами оптики, что потом откликается в «яркой ящерке», юркой как скатывающася вода.
Как в мире живых существ, населяющих Землю, есть не только существа женские и мужские, но и неуловимо двойственные существа андрогинные, переменчиво в себе качающие оба начала, так и между гласными и согласными зыбится несколько неуловимых звуков, которые в сущности не суть ни гласные, ни согласные, но взяли свою чару и из согласных и из гласных. Самое причудливое звуковое существо есть звук В. В Русском языке, также как в Английском, В легко переходит в мягкое У. В наречиях Мексиканских В перемешивается с легким Г. И вот два такие разные звука, как В и Г, недаром стоят в нашей азбуке рядом, и не случайно мы говорим Голос, а Латинянин скажет Vox. Голос Ветра слышен здесь.
Этимологически «голос» родствен звукоподражаниями вроде «бла-бла», а vox – вещанию и вещи, а также, возможно, лицу как рту (греч. «опс», лат. os). То есть голосом может обладать все, что издает невнятный шум, а vox – только говорящее членораздельно.
Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное, – Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный локон. Благовольный лик в лучах лампады. Светлоглазая льнущая ласка, взгляд просветленный, шелест листьев, наклоненье над люлькой.
Любование локоном, то «дерзким», то «послушным» – важный мотив поэзии Фета. Возможно здесь и влияние «Lunaria» Волошина (1913), со сквозным созвучием луна-лучи-лик, обращения к луне «Яви свой лик на мертвенном агате». Светлоглазая льнущая ласка, возможно, переложение образов из «К мистралю», суровому холодному ветру, Ницше, завершающему «Веселую науку».
Heil! da kamst du schon gleich hellen
Diamantnen Stromesschnellen
Sieghaft von den Bergen her.
Здравствуй! Ты приходишь сюда светлый
Алмазным скоростным потоком
Победно с гор.
Темный ветер у Ницше оказался светлым, а скоростной поток всех объемлет.
Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага.
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!»
Светло, сладко от белого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль, под Луною белея.
Ластятся волны к веслу,
Ластится к влаге лилея.
Слухом невольно ловлю
Лепет зеркального лона.
«Милый! Мой милый! Люблю!» —