«Струйки вьются, песни льются,
Вторит эхо вдалеке».
Еще на два года ранее, описывая гадание, он говорит: —
«Зеркало в зеркало с трепетным лепетом
Я при свечах навела».
В том же, 1842 году он пропел:
«Буря на Море вечернем,
Моря сердитого шум,
Буря на Море и думы,
Много мучительных дум.
Буря на Море и думы,
Хор возрастающих дум.
Черная туча за тучей
Моря сердитого шум».
Это магическое песнопение так же построено все на Б, Р, и в особенности на немеющем М, как первый запев «Рейнского Золота», где волшебник северного Моря, Вагнер, угадывает голос влаги, построенный на В, и Воглиндэ поет: —
«Weiа! Waga!
Woge, du Welle,
Walle zur Wiege!
Wagala Weia!
Wallala Weiala Weia!»
Частично звукоподражательный пассаж, который решимся перевести так:
Воли! Вольно!
Волны, ваш
Вверх вес!
Воля велия
Валом валит влаги!
Русский волшебник стиха, который одновременно с Эдгаром По, слушая нашу метель, понял колдовство каждого отдельного звука в стихе, и у Музы которого —
«Отрывистая речь была полна печали,
И женской прихоти и серебристых грез», —
Эта и следующая цитата из стихотворения «Муза» (1854)
волшебник, говорящий о ней —
«Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна», —
этот волшебник, сладостный чародей стиха, был Фет, чье имя как вешний сад, наполненный кликами радостных птиц. Это светлое имя я возношу, как имя первосоздателя, как имя провозвестника тех звуковых гаданий и угаданий стиха, которые через десятки лет воплотились в книгах «Тишина», «Горящие Здания», «Будем как Солнце», и будут длиться через «Зарево Зорь».
В поэтической книге Бальмонта «Тишина» (1897) сложные метафоры Фета, такие как потухший огонь («но жаль того огня») как метафора смертной любви, оплакивающей саму себя и тем самым как бы гасящую этот огонь, превращаются в метод развертывания сюжета, как во вступительном сонете книги, где остывший кратер вулкана – образ и превращения в сказку погибших автохтонных культур Америки, и образ сохранения всех следов действительности, не только окаменевших лавой, но и рассыпавшихся впечатлениями по огненному небу. Что у Фета было реализацией глубинного образа смертной любви, у Бальмонта становится концепцией действительности, превращающей мечту в действительность и действительность в мечту. Говоря на языке библейской экзегезы, Фет использует «аллегорию», а Бальмонт – «типологию».
Еще раньше, чем Фет, другой чарователь нашего стиха, создал звуковую руну, равной которой нет у нас ни одной. Я говорю о Пушкине, и при звуке этого имени мне кажется, что я слушаю ветер, и мне хочется повторить то, что записал я о нем для себя в минуту взнесенную. —
Ветер ассоциируется с Пушкиным благодаря ряду образов: плаванию под парусами «Осени», образу свободы «Зачем кружится ветр в овраге», «Буре» и другим, и здесь значимы оказываются не нюансы образа ветра, а его устойчивость, хотя для этого Бальмонт явно смешивает ветер и бурю. Все же у Пушкина ветер вдохновенный, а буря побеждается самодовлеющей красотой, «девой на скале».
Все, что связано с вольной игрою чувства, все, что хмельно, винно, завлекательно, это есть Пушкин. Он научает нас светлому смеху, этот величавый и шутливый, этот легкий как запах цветущей вишни, и грозный временами, как воющая вьюга, волшебник Русского стиха, смелый внук Велеса. Все журчанье воды, все дыхание ветра, весь прерывистый ритм упорного желанья, которое в безгласном рабстве росло и рвалось на волю, и вырвалось, и распространило свое влияние на версты и версты, все это есть в Пушкинском «Обвале», в этом пляшущем празднике Л, Р, В.
Скрытая цитата из «Слова о полку Игореве», где Боян назван внуком Велеса. Стихотворение «Вишня» тогда еще считалось несомненно пушкинским; но, возможно, имеется в виду просто образ вишневых уст, и тогда Пушкин для Бальмонта – вдохновенное дыхание поцелуя.
«Оттоль сорвался раз обвал
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могучий вал
Остановил.
Вдруг истощась и присмирев,
О, Терек, ты прервал свой рев,
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
Свои брега».
Краткость строк и повторность звуков, строгая размерность этой словесной бури, проникновение в вещательную тайну отдельных вскриков человеческого горла непревзойдены. Здесь ведун-рудокоп работал, и узрел под землей текучие колодцы драгоценных камней, и, властной рукой зачерпнув полный ковш, выплеснул нам говорящую влагу. Русский крестьянин выносил в душе своей множество заговоров, самых причудливых, вплоть до Заговора на тридцать три тоски. Неуловимый в своих неожиданностях, ветролетный Пушкин создал в «Обвале» бессмертный и действенный «Заговор на вещие буквы», «Заговор на вызывание звуковой вести-повести».
Странное соединение образов: что же в ковше – драгоценные камни или влага поэтической речи? Либо имеется в виду простая метафора брызг как драгоценных камней, либо союз драгоценных согласных и влажных гласных, что подтверждается образностью начала поэмы «Первое свидание» Андрея Белого (1922), где «рудокопный гном / согласных хрусты рушит в томы».
Современный стих, принявши в себя колдовское начало Музыки, стал многогранным и угадчивым. Особое состояние стихий и прикосновение души к первоистокам жизни выражены современным стихом ведовски. Не называя имен, которые, конечно, у всех в памяти, как прославленные, я беру две напевности из двух разных поэтов, независимо от соображений общей оценки, историко-литературной, лишь в прямом применении примера чаровнической поэзии: «Печать» Вячеслава Иванова, где внутренняя музыка основана на Ч, П и немотствующем М, и «Венчание» Юргиса Балтрушайтиса, где взрывно метелистое буйное Б, вместе с веющим В, дает мелодию смертного снежного вихря.
Смертный в значении смертельный – церковнославянизм, смертный в значении человек по-церковнославянски мертвый.
Неизгладимая печать
На два чела легла.
И двум – один удел:
Молчать
О том, что ночь спряла, —
Что из ночей одна спряла,
Спряла и распряла.
Двоих сопряг одним ярмом
Водырь глухонемой.
Двоих клеймил одним клеймом
И метил знаком: Мой.
И стал один другому – Мой…
Молчи. Навеки – Мой.
В этом страшном напеве, где поэт изобличает не только магическое понимание звука М, но и мудрость сердца, что в ужасе немеет, все душно, тесно, тускло, мертво, любовь – проклятие, любовь – препона. В напеве Балтрушайтиса, широком и вольном, не теснота комнаты, а простор солнечного зрения, не любовь как проклятие и смерть, а смерть как благословение и любовь.
Венчальный час! Лучистая Зима
Хрустальные раскрыла терема.
Белеет лебедь в небе голубом.
И белый хмель взметается столбом.
Лихой гонец, взрывая белый дым,
Певучим вихрем мчится к молодым.
Дымит и скачет, трубит в белый рог,
Роняет щедро жемчуг вдоль дорог.
В венчальном поле дикая Метель
Прядет – свивает белую кудель.
Поют ее прислужницы и ткут,
Тебя в свой бархат белый облекут, —
И будешь ты на вечность темных лет,
Мой бледный княжич щеголем одет.
Твоих кудрей веселых нежный лен
Венцом из лилий будет убелен.
И в тайный час твоих венчальных грез
Поникнешь ты средь белых-белых роз.
И трижды краше будешь ты средь них,
Красавец бледный, белый мой жених!
Магия знания может таить в себе магию проклятия. Опираясь на понимание точного закона, мы можем впасть в цепенящее царство убивающего сознания. Есть ценная истина, хорошо формулированная певцом Ветра, Моря и человеческих глубин Шелли: «Человек не может сказать – я хочу написать создание Поэзии. Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в состоянии творчества является как бы потухающим углем, который действием невидимого влияния, подобного изменчивому ветру, пробуждается для преходящего блеска.
Эта сила возникает из недр души, подобно краскам цветка».
Цитата из «Защиты поэзии» Шелли. Шелли П.Б. Полное собрание сочинений в пер. К. Бальмонта. СПб.: Знание, 1903–1907. Т. 3. 1907. С. 407–408. В оригинале:
A man cannot say, «I will compose poetry». Teh greatest poet even cannot say it; for the mind in creation is as a fading coal, which some invisible inf luence, like an inconstant wind, awakens to transitory brightness; this power arises for m within, like the color of a f lower…
Буквально:
Никто не может сказать: «Я сочиню поэзию». Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в творчестве – блеклый уголь, который некоторое невидимое влияние, будто непостоянный ветер, пробуждает к преходящей яркости;
такая сила поднимается изнутри, как цвет цветка…
Шелли, как атеист, настаивает только на активизации ума под действием интеллектуальных ассоциаций, которые неустойчивы, но именно поэтому могут вызвать состояние подъема и демонстрации жизненной силы. Бальмонт акцентирует внимание на активности ума как на способности созерцать иные миры.