Современный стих легко забывает, слишком часто не помнит, что нужно быть как цветок, для того чтобы чаровать, корнями быть в темных глубинах внесознательного, долго быть в испытующих недрах Молчания, прежде чем, раскрыв свою чашу, быть влюбленником Луны и, главное, пламенником Солнца. Лишь тогда оправдывается вещее сказание Скандинавов, что творческий напиток, делающий человека скальдом, состоит из крови полубога и пьянящего меда.
Пересказан эпизод, без называния мифологических имен, о Меде поэзии из «Младшей Эдды».
Из крови полубога, убитого карликами, и меда, сбираемого пчелою с цветов. Сокровенные смыслы Скандинавской саги глубже и богаче, чем это можно подумать с первого взгляда. Если цветок есть верховная красота растения, полный его праздник, вся его скрытая сила, вся его огненная мечта и благовонная греза, и красочная математика, и безмолвная медвяная музыка, – та светлая пыльца, из которой звенящая пчела делает тяжелый пахучий мед и богомольный воск, что хранятся в заветных кладовых улья, эта звездность еле зримых цветочных пылинок, столь же нежных, как красочная пыльца крыльев бабочек, есть наиболее тонкая и наиболее верховная из всего богатства самого цветка, который есть верховное малое солнце в зеленой жизни растения. Здесь опять зеркало в зеркале, и они углублены еще новым зеркалом, и многократная зеркальность, чаруя душу безгласной музыкой, уводит ее от предельного к бесконечному.
Богомольный воск назван так не только по церковным свечам, но и по пониманию богомолья как паломничества, наподобие дела пчелы, собирающей нектар. Окрас бабочек как «пыльца пыльцы» – варьирование мотива «глубины в глубине», которая и делает первую глубину событием, а не просто местом.
Чтобы составить кровь полубога, убитого карликами, вступили в мир, любовно помирились, вечно враждующие, духи Воды и Огня. Если я полубог и пойду к карликам, конечно они убьют меня. Снизойдя, я отдам свое божеское человеческому. Но малые человеки опьянятся моею кровью, и будет их дух как вьющийся хмель, который бежит змеевидно, изумрудным своим побегом, от Земли к Небу. Хорош этот творческий напиток. И хранится он у Гигантов. Стоит быть жертвой для него. А в душе есть Жертвенный Зверь.
В настоящее время при изложении скандинавской мифологии чаще говорят «великаны», а не
«гиганты». Связь змеи, зеленого цвета (возможно, ассоциация с зельем яда) и вызова небу у Бальмонта могла решаться в ключе байронизма:
И я не Змей, уродливо-больной,
Я – Люцифер небесно-изумрудный.
Белорунный, сребролунный из пещеры вышел зверь.
Тонкоструйный, златовейный зажигай огонь теперь.
В старый хворост брызнул шорох, вспышек быстрый перебег.
Зверь пещерный, беспримерный, весь сияет словно снег.
Златорогий, стройный, строгий, смерти ждет он не страшась.
Струйки-змейки, чародейки, вейтесь, пойте, стройте час.
Струнным строем час построен, час, и миг, и волшебство.
Снег разъялся, кровь красива, хворост ожил, жги его.
В старых ветках смерть устала спать и ждать, не бойся жечь.
Все, что пламень метко схватит, встанет словно
стяг и меч.
Златорунный, огневейный, красный, желтый бог Костер,
Жги нас, жги нас, как несчетных жег и сжег твой жаркий взор.
ПриложениеЦветозвук в природе и световая симфония Скрябина (1917)
Мир исполнен соучастий. Природа – нерасторжимое всеединство. Звездные дороги Вселенной слагают одну поэму. Жизнь есть многосложное слитное видение. И так как жизнь есть сон, а во сне краски свободно переливаются в звуки, и мысль, едва подуманная, превращается в действие, понятие Светозвука есть не произвольное словосочетание, а точное утверждение осуществляющейся в мирах действительности.
Будничное сознание человека самоограничивает себя, и, умом расчленяя Вселенную, видит отдельные части ее, отдельные ее состояния, в своем частичном бытии естественно принимая отдельность за самостоятельное целое, единичности за самодавлеющие сущности, не улавливая гармонической связи всего, не углубляясь и не возвышаясь до всеобъемной созерцательности. Человек, объятый сном, художник, ваятель, поэт, музыкант, объятый творчеством, истинный любовник, объятый влюбленностью, умственно разрушает частичные пределы, как весеннее Солнце разрушает сцепление холода и льда, и пенящаяся река, взломавшая лед, заливает самые высокие берега, неся в сочетании света и звука откровение новой жизни.
Если я наклонюсь к раскрытой книге так близко, что мои глаза будут в уровень со страницей, я не увижу ничего, я буду на мгновение слеп и лишь болезненно почувствую, как что-то шероховатое лишает меня божеского дара зрения, что-то отдельное, тупое и враждебное возникнет пред моим лицом неумолимою стеною тюрьмы. Я чуть-чуть отодвинусь, и глаз мой увидит отдельные буквы, как отдельные существа, лишенные между собою связи. Я увижу по очереди ничего не значащие начертания – в, о, л, я. Я отодвинусь еще чуть-чуть, немного приподнимая голову над немою преградой, и эти бессвязные существа, буквы, только мучившие мое зрение, обрадуют его, слившись в магически освободительное слово «воля». Я отодвинусь еще дальше, я подниму свою голову со всем достоинством свободного существа, и уже не будет бессвязных букв, но в раскрытой книге я прочту лучезарную мысль: «Воля правит Вселенной. Мир есть музыка. Дух, вещество, душа и мысль суть один нераздельный Светозвук»[1].
Свет и звук неразъединимы в Природе, но, не имея полноты ясновиденья, мы только иногда это замечаем. Небесный огонь, молния, говорит внезапным желто-красным цветовым изломом, но одновременно же он говорит звуком грома, владеющим творческою мыслью всех первобытных народов, всех первородных умов, круговоротом легенд всего Земного Шара и созидательной игрой высоких поэтов. Земной огонь, начинаясь искрой, зажигает одновременно сухую траву или дерево – и, опрокидываясь искрой в мысль, зажигает первовесть творческой мечты, и этот малый огонек, качнув черные тени безмолвия, в секунде светового своего рождения возникает – и в рождении звуковом, шелестит, шипит, клокочет, свистит, напевает, поет, гудит, слагает цветовую звукопоэму Огня.
Первобытный индус, который в утреннем своем тайноведении и прозрении в сущность явлений мира слагал свои ведовские песнопения, называющиеся «Ведийскими Гимнами», воспринимал лик Огня, и земного и небесного, как Светозвук, Огонь для индуса поет, он неразъединим с говорящим голосом. Белый рождаясь, красный взрастая, пламецветный бог среди темных, Агни мчится на красных конях. А кони не только сияют своим явлением, но и будят звук. Конь блещет своею гривой и хвостом и всем своим искрометным огнедышащим ликом, но в то же время он поет своим ржаньем, таким звонким, что этот звук гласит победу.
«Веды» поют, что один у бога Солнца красный конь, но два их и больше красных коней у Огня. На луке одна тетива, и стрела поет, досягая. Песня стрелы многозвучна. Так точно в древности возникла из лука у волшебников Египта арфа. И одна струна-тетива превратилась в две и четыре. И потом их стало и шесть и восемь. И даже до двадцати. Так точно умножается число коней Агни в индусских песнях, число его путей, лучезарных дорог Светозвука, в мировых пространствах.
«Веды» поют. «В черных ночах – красный свершитель, Агни». А творцы свершений всегда творят свою работу – песней и с песней. «Агни, услышь мой зов, мчат ли тебя два вороные коня, или гнедые, или два рыжих». «Карие кони – твои, и те, красноватые, и красные эти – твои жеребцы». «Путь Агни и черный, и белый, и красный, путь Агни – блестящий, румяный, и желтый». Поздней, когда ум индуса утончает свои построения в «Упанишадах», он поет: «Вот имена семи языков Огня, семь перепархивают: черный, лютый, мыслебыстрый, алый, дымный, рассыпчато-пенный, всесияюще-яркий». А свойство языка – говорить и петь. И все создания индусской поэтической мысли пронизаны пением Огня, все паутинные построения индийской умственности тонкими лунно-радужными тропинками ведут в Светозвук.
Пропевший «Упанишады» чтец голосов мира, индус, говорит, что лик Истины сокрыт золотым диском. Но он же говорит, что этот лик открывается верному и что ведет к достиженью, по красивой дороге, Огонь.
«Веды» поют: «Ты с блестящею речью поэт, о, Агни, с языком лучезарным певец». Казнохранитель богатой казны, лучисто-волосый, владыка двоякого мира, он, чей утонченный в воздухе путь наилучший, хранящий в себе полноту бытия, хранитель племен человеческих, хранимый в доме, как новорожденный ребенок, владыка всех почитаний, сын двух матерей, лучший вождь, любовник Зари, тысячеглазый Агни, смотрящий на человека, знающий все, веселый гость, испытанный друг, полновластный хозяин, Огонь распространяется в мире световою волной, и слово его идет к небу.
Есть еще, полное означительной глубинности, индусское сказание о связи растений с Огнем. Первотворец, Праджапати[2], древле был Вселенной. Но растенья своевольны и полны хоти. Растения взобрались по нему. Они захотели стать выше, чем он, Первотворец. И они выросли на нем и над ним. Он не мог быть выше растений. Он зачах, покрытый их сетью. Тогда возник Огонь. И едва он возник, как сила растений перешла в него.
Не потому ли Огонь шуршит и шелестит, как деревья, и, смотря в костер, видишь ветви, вершины леса, слышишь голос чащи, видишь цветенье цветов на ветвях, удлиненные стебли пламени, слышишь гуд тысячелетнего бора?
До наших дней донесшие, через века, свое Огнепоклонничество, разумеющие голос Огня, парсы, также сочетают ощущение пламени с говорящим глаголом, в священных книгах «Авесты» они, говоря об Огне, построяют в словесной живописи Светозвук. Они говорят: «Когда с приближеньем рассвета поет петух, этот барабан мира, демоны дрожат, испуганные. В час озаренья зари, птица знанья, Пародарс, та, что провидит, слышит голос Огня. Тогда зловражеский дух Бушиаста, длиннорукий, рушится из области Севера, кличет из области Севера, лжет, говоря: „Спите, о, люди. Спите, грешите. В грехе живите. Греша, дремлите. Грешники, спите!“ Но громко поет петух, веселится лучезарный Создатель, и Демон, обессиленный, рушится назад, в область Севера».