Таким же аскетическим духом был проникнут и Питер Брейгель. Жизнь, посвященная праздности и наслаждению, была для него смертным грехом, и он посвятил ей две морализирующие, осуждающие аллегории.
Представители оттираемых классов, оба художника видели в жизни не светлый праздник наслаждения и смеха, а ад ужасов и кошмаров, дьявольских ликов и страшных чудовищ.
Уже на Вазари, старого биографа итальянских художников Ренессанса, картины Босха производили впечатление кошмара, от которого волосы становятся дыбом. Мир, как его воспроизводит нидерландский художник, заселен странными и страшными фантомами. На картинах, изображающих искушение св. Антония, аскету мерещатся уродливые формы и образы, вышедшие из адской пропасти. Босх любил рисовать «уродов», «ведьм», «колдунов» (не дошедших до нас). В передаче Брейгеля сохранился портрет князя тьмы в виде страшного чудища, получеловека-полузверя. Правда, это не гигантская фигура дантовского Дите, но это и не тот комический, благодушный черт, над которым потешались средневековые крестьяне и ремесленники. Это тот дьявол, который – по словам нидерландских хроник этой эпохи, – ходил тогда по земле, пугая обывателей своей звериной рожей. Босх любил воспроизводить также пытки и казни загробного царства, пользуясь – как и современные ему бродячие проповедники, – «Видением Тундаля». И вся эта картина мира как хаоса пыток и мук, чудищ и демонов, завершается видением Страшного суда, в котором явственно слышатся слова средневекового гимна, обвеянного ужасом:
Dies irae, dies ilia
Solvet saeclum in favilla.
Такое же кошмарное впечатление производит творчество Брейгеля (за исключением его реалистических жанров из деревенской и городской жизни).
На его аллегориях, посвященных бичеванию наслаждения и праздности, встает целый мир не поддающихся описанию чудищ, пресмыкающихся гадин, полулюдей-полуживотных, полуптиц-полурыб, между которыми сидят и скалят зубы сонмища демонов и чертей.
Брейгель несколько похож на изображенную им безумную крестьянку Грету. Окруженная со всех сторон дьяволами и уродами, она с ужасом видит перед собою отверстую адскую пасть. Таким безумным видением, полным страхов и ужасов, представлялся мир самому Брейгелю. А над ним царит зловещий призрак Смерти, косящей великих и малых целыми массами. В рамке из горящих деревень и городов и гибнущих в море кораблей нагромождены целые гекатомбы тел, – целые пирамиды трупов.
Такое же мрачное настроение воцаряется постепенно и в немецкой живописи. С каким-то болезненным упоением разрисовывали немецкие художники пытки и казни осужденных. Три картины бросаются особенно в глаза. Все они посвящены крестным мукам Христа. Во всех трех случаях Спаситель изображен не Богом богатых и праздных, не традиционным красавцем, а Богом гонимых и угнетенных, мужицким Богом, грубым и некрасивым, почти безобразным.
Матиас Грюневальд[53] окружил казненного Христа всеми ужасами инквизиционных пыток, атмосферой настолько пригнетающей, что даже палачи не выдержали и обратились в бегство. Тело Христа посинело и вспухло. Из открытой раны на боку сочится кровь. Ступни ног позеленели от гноя. Огромная всклокоченная голова поникла от изнеможения. В потухшем взоре светится бездонный ужас. И от боли рот скривился в гримасу смеха.
На картине Гольбейна[54] палачи подвергают жестоким пыткам Христа (мотив, часто варьированный художником), а на картине Л. Кранаха[55] обращает на себя внимание утонченно-мучительная казнь, которой подвергли одного из разбойников, хотя она не подсказывалась словами Евангелия и противоречит исторической правде.
Подобно нидерландским художникам, и немецкие особенно охотно изображают страшные образы, дьявольские хари, отвратительные видения больного мозга. На картине Кранаха и особенно Мартина Шонгауера[56], посвященных искушению св. Антония, кувыркаются черти с хвостами рыб, крыльями птиц и безобразно-оскаленными рожами. Охотно воспроизводили немецкие художники также эпизоды из Апокалипсиса, книги Страшного суда, наполняя их часто баснословными чудищами (Гольбейн, Буркмайр[57]).
Дьявол, ведьма и смерть— становятся стереотипными фигурами немецкой живописи XVI и XVII в.
Вот, например, гравюра Герца «Шабаш на Блоксберге» (XVII в.).
Наверху, на правой стороне (от зрителя) чернокнижник начертал свой магический круг и заклинает духов. Они выползают со всех сторон – безобразные и страшные. Внизу, среди черепов и горшков с волшебной мазью, раздеваются ведьмы. Наверху, на левой стороне, тянется бесконечный хоровод чертей и колдуний, справляя адское празднество, а внизу дьяволы целуются с ведьмами или пляшут в диком экстазе.
На гравюре Ганса Бальдунга Грина[58] «Шабаш ведьм» около иссохшего пня собрались колдуньи и стряпают свое адское зелье, а наверху, в воздухе, на козле несется их товарка на Блоксберг.
И всюду, куда ни взглянешь, стоит, подстерегая свои жертвы – Смерть, Mors Imperator.
Она выглядывает из-за дерева, мимо которого проходит ясным летом влюбленная парочка, наслаждаясь взаимной близостью (Дюрер). Она сзади обнимает прекрасную, пышнотелую женщину и запечатлевает на ее устах роковой поцелуй (Ганс Бальдунг Грин). Она всюду и везде, ибо то, что люди называют жизнью, есть на самом деле – пляска торжествующей смерти (Г. Гольбейн «Пляска смерти»).
Черт и смерть – эти два владыки мира – стоят рядом на известной картине Дюрера.
Вдали, на вершине горы, виднеется замок. Там все светло. Внизу мрачное ущелье. На боевом коне въезжает рыцарь с строгим и важным лицом. Он знает, что жизнь не светлый праздник смеха и наслаждений. Жизнь полна ужасов и страхов. Сзади на него нападает черт в образе отвратительного чудовища с головою кабана, а сбоку к нему подъезжает на тощей кляче скелет Смерти с часами в руках.
И ни один луч света и надежды не озаряет это мрачное ущелье, что зовется жизнью, где человека окружают со всех сторон дьявольские рожи и кошмарные образы.
По мере того как под влиянием надвигавшегося всеобщего банкротства жизнь становилась все более мрачной и для господствующих классов, литература также окрашивалась в все более черный цвет и в ней также отводится все больше места дьяволу, ведьмам, пыткам и ужасам.
В итальянских поэмах раннего Ренессанса фигура черта была, правда, не редкостью. Но он появляется то в виде веселого бражника, как, например, дьявол Скарпино в поэме Бояр до[59] «Влюбленный Роланд», этот завсегдатай таверн, где можно поиграть в карты и бывают девицы легкого поведения, где сверкает хорошее вино и вкусно пахнет яствами (dove ё miglior vino – о del giuco е bagascie la dovizia – nel fumo dell’arrosto fa dimora), или же он выступает как черт-джентльмен, услужливый и преданный людям, в роде Астаротте в поэме Пульчи «Великан Моргайте», который приводит Ринальдо в такой восторг, что тот не может нахвалиться царящими в аду благородством, куртуазностью и чувством товарищества – gentilezza, amici-zia е cortesia.
В величайшей итальянской поэме исходящего Ренессанса, в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо снова воцаряется напротив тот страшный образ Дите, при виде которого кровь заледенела в жилах Данте. Дьявол так колоссален, что перед ним альпийская гора кажется маленьким холмом. Лик его исполнен страшного величия, сверкают глаза, вдоль лохматой груди спускается колючая борода, и когда он раскрывает рот, испачканный запекшейся кровью, он зияет, как зловещая пропасть. А вокруг владыки «вечного мрака» копошится темная рать адских чудовищ: гарпии и кентавры, сфинксы и горгоны, лают скиллы, шипят гидры, ползают гады (IV п.).
В немецкой народной книге о чернокнижнике докторе Фаусте последний отправляется в лесную чащу, полную таинственной жути, чертит магический круг и принимается заклинать черта.
Сначала появляется огромный огненный шар, который с треском разрывается у магической черты, потом запряженная дикими конями колесница, поднимающая целый ураган пыли. Фауст падает в обморок от ужаса, и когда приходит в себя, уже думает отказаться от дальнейших заклинаний. После третьего призыва подходит, однако, «только» привидение, и успокоившийся маг открывает ему свое желание вступить в договор с дьяволом. Призрак обещается прийти завтра. На следующий день Фауст сидит в своей комнате и ждет. В полдень из-за печки показывается тень, потом выглядывает человеческая голова с безобразно оскаленным лицом.
Фауст требует, чтобы дух появился перед ним в настоящем виде.
Вдруг вся комната наполняется серными парами и ужасающим зловонием: черт выходит из-за печки с лицом человека на теле медведя и с страшными когтями на пальцах.
Дьявол вторгается, как главное действующее лицо, и на сцену.
В пьесе Кальдерона[60] «Чудодейственный маг» он сначала вступает с ученым Киприаном в богословский поединок – хотя и неудачно, – потом – и гораздо успешнее – соблазняет его к мирским утехам при помощи фантома прекрасной женщины Хустины. В (недошедшей до нас) пьесе Гаутона и Дея «Брат Реш и спесивая антверпенская дама» героиня, помешанная на моде, раздосадованная горничной, не угодившей ей плохо накрахмаленным воротником, в ярости призывает черта, и он появляется в виде ловкого молодого человека, который приносит ей идеально накрахмаленный воротник, надевает его ей на плечи и при этом сворачивает ей шею[61].
Наряду с дьяволом действуют в литературе, особенно в английской драме конца XVI и начала XVII в. – колдуньи.
Ведьма выступает, как эпизодическое лицо в пьесе Смита «Три брата». Она является главной героиней в драме Мидлтона «The Whitch». Пляской колдуний открывается одна из «масок» Бена Джонсона («Masque of Queens»). Иногда английские драматурги этой эпохи выясняют, как женщина становится ведьмой. В драме Деккера и Форда «Ведьма из Эдмонтона»