Несмотря на эти признаки сходства, отождествление Схерии с Керкирой нельзя признать удачным. Говоря о феаках, Гомер постоянно подчеркивает удаленность их острова от мест обитания других людей. Они живут даже дальше диких циклопов. Они вообще «самые крайние», что, очевидно, следует понимать как «живущие ближе всего к краю земли», и благодаря этому почти совершенно избавлены от общения с другими смертными. Лишь от случайных путешественников, заброшенных на их остров по прихоти морской стихии, узнают они о том, что происходит в «большом мире». Удаленные от мира людей феаки зато поддерживают постоянные контакты с миром богов, с которыми они запросто встречаются на своих веселых пиршествах. Алкиной, поведавший об этом Одиссею, замечает: «Боги считают всех нас родными, как диких циклопов, как племя гигантов». Пользуясь особым доверием и расположением небожителей, феаки выполняют функции своеобразных посредников между миром богов и миром людей. На своих волшебных, «облаченных туманной мглою» кораблях, которые сами находят дорогу в море, не нуждаясь в руле, они развозят по домам заблудившихся путешественников. Так был доставлен ими на родину и Одиссей. Погруженный в глубокий сон герой был вынесен феаками на итакийский берег и, пробудившись, не сразу узнал родной остров. На обратном пути корабль, доставивший Одиссея на Итаку, был обращен Посейдоном в камень. Разгневанный владыка моря (он всячески противился возвращению Одиссея на родину, так как тот ослепил его любимого сына Полифема) посулил феакам и еще более страшную кару, пообещав задвинуть их город высокой горой, с тем чтобы навсегда скрыть его от людских глаз.
Вся эта история невольно вызывает в памяти широко распространенные среди народов земного шара сказки о герое, который случайно попадает в волшебную страну и после ряда чудесных приключений, получив богатые подарки от ее обитателей (чаще всего они изображаются в виде эльфов, гномов или каких-нибудь других подобных им существ), благополучно возвращается к себе домой. Сама волшебная страна, однако, после этого навсегда исчезает, и никто уже больше не может найти туда дорогу. Изображая страну феаков как некое «тридевятое царство», лежащее далеко за пределами человеческой досягаемости, Гомер, конечно, имел в виду не Керкиру, которая ко времени создания «Одиссеи» давно уже перестала быть самой крайней точкой на карте греческого мира (в это время уже возникли первые греческие колонии на Западе — в Италии и Сицилии) и не какой-нибудь другой реально существующий остров, а нечто совсем иное.
Итак, нам не удалось найти кожевника, изготовившего мешок, в котором были заключены ветры, подаренные Одиссею Эолом. Мудрая ирония Эратосфена через столетия напоминает о необходимости величайшей осторожности и осмотрительности в обращении с таким удивительным созданием человеческого гения, каким являются гомеровские поэмы. На протяжении веков бесчисленные критики и комментаторы рассуждали о странствиях Одиссея с картами и циркулем в руках. Унылые рационалисты и прагматики, они мерили Гомера на свой аршин. Готовые признать его великим путешественником, своими глазами видевшим все те места, в которых происходили описанные им события, — от стен Трои до спуска в преисподнюю, — или, на худой конец, великим ученым, черпавшим из книг все необходимые ему сведения, они забывали о том, что он был прежде всего великим поэтом. Созданный могучей силой поэтического воображения мир странствий Одиссея не укладывается в тесную сетку меридианов и параллелей. Понятия долготы и широты не имеют в этом мире никакого значения. Как заметил в свое время один из крупнейших знатоков Гомера немецкий филолог-классик Альбин Лески, «единственным и подлинным местом действия в истории скитаний Одиссея является сказочная страна чудес, лежащая за пределами известного нам мира».
Перенося своего героя из реального человеческого мира в тридевятое царство волшебной сказки, Гомер прибегает к приему, который с его легкой руки вошел потом в обиход авторов фантастических романов, начиная с Лукиана и кончая Жюлем Верном. Это прием провала памяти, когда герой не знает, где он находится и что с ним происходит. Как мы уже говорили, последней реально существующей точкой на карте скитаний Одиссея может считаться мыс Малея, возле которого его флот был застигнут сильнейшей бурей. Когда буря кончилась, Одиссей и его люди находились уже по ту сторону невидимого барьера, в стране чудес. С помощью такого приема поэт заранее снимает с себя ответственность за все происходящие далее события (читатель может им верить или не верить — это его дело). Одновременно с него снимается и хлопотная обязанность подыскивать для каждого нового эпизода подходящее место на карте, а с другой стороны, возникает увлекательная возможность выдумывания своей собственной сказочной географии.
Единственный ориентир, с которым Гомер сверяет путь своего героя, это край света, то есть та мифическая черта, у которой, согласно представлениям древних, земля сходится с небом. Скитаясь в неведомых морях, вдали от обжитого мира людей, Одиссей все время то приближается к этой черте, то снова удаляется от нее. Однажды ему удается даже переступить через нее и заглянуть на «тот свет» — в царство мертвых. Здесь, на краю света, сходятся, в понимании Гомера, все концы и начала: восток соседствует с западом (остров Кирки и Аид), север — с югом (киммерийцы и лотофаги)[30]. Здесь возможно самое невероятное, совершенно невозможное в других местах.
На первый взгляд, весь этот причудливый мир абсурда создан как антитеза того привычного человеческого мира, который с такой любовной тщательностью выписан поэтом в реалистических сценах повседневной жизни, локализованных на Итаке. Однако внимательно вчитываясь в текст поэмы, мы обнаруживаем, что оба эти мира до странности схожи между собой. Даже на самых крутых и неожиданных поворотах фантастического сюжета поэмы Гомера не покидает обостренное чувство реальности. Его циклоп, как прилежный поселянин где-нибудь в Беотии или Аттике, запасает овечий сыр в плетеных корзинах и держит простоквашу в ведрах и кринках. Нимфы потоков, прислуживающие Кирке, кипятят воду для омовения и собирают на стол, как рабыни в богатом доме. Солнечные восходы и заходы, созвездия ночного неба, шум прибоя и шелест леса — все это и в стране чудес ничем не отличается от того, что Одиссей мог видеть и слышать на своей родной Итаке.
Для того чтобы изобразить заброшенное на край света сказочное «лукоморье», Гомеру не было надобности самому пускаться в далекие плавания. Все необходимое для работы было здесь, на месте, под рукой. Старинные предания о великанах, многоглавых чудовищах, женщинах-птицах, кораблях-самоходах были знакомы поэту с детства, как и каждому эллину той поры. В общий сказочный контекст поэмы органически вписываются и кое-какие отрывочные сведения, почерпнутые из рассказов бывалых путешественников о чудесах дальних стран. Наивные и сбивчивые, простодушно перемешивавшие правду с вымыслом, эти истории и сами уже мало чем отличались от сказок. Вероятно, именно из этого источника пришли в «Одиссею» неясные слухи о беспредельных морских пространствах, лежащих далеко на западе, о разбросанных по ним пустынных островах, о живущих среди холода и мглы киммерийцах и об обитателях знойного юга, питающихся плодами лотоса. Вся эта пестрая и разнородная масса фольклорного материала была творчески преобразована и упорядочена Гомером с единственной целью — создать захватывающее и возвышающее душу повествование об удивительной жизни «многоопытного мужа». Нет надобности доказывать, что поэт блестяще справился со своей задачей. Свидетельство тому — непреходящая популярность «Одиссеи» среди читателей всего мира. Но мог ли знать создатель бессмертной поэмы, когда бессонными ночами в уединении беседовал со своей музой, что спустя столетия ему придется держать ответ в качестве то ли обвиняемого, то ли свидетеля перед строгим ареопагом ученых-педантов, увидевших в его творении то, чем оно в действительности никогда, конечно, не было, — хитроумно зашифрованную лоцию каких-то морских путей и наперебой задающих один и тот же вопрос: так где же все-таки плавал Одиссей?
«ЗОЛОТОЕ РУНО, ГДЕ ЖЕ ТЫ, ЗОЛОТОЕ РУНО?»
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны весла. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчаньи правил грузный чолн…
Первооснова сказания о походе аргонавтов за золотым руном принадлежит; по всей видимости, к древнейшему фонду мифологических сюжетов, восходящих если не к микенской эпохе, то, во всяком случае, к сменяющим ее темным векам. Центральные эпизоды мифа и его главные персонажи были хорошо известны уже Гомеру[31], хотя большие эпические поэмы, рассказывающие об этом прославленном плавании, появились то ли одновременно с «Одиссеей», то ли после нее[32]. Как уже было сказано, сами эти поэмы, к сожалению, не сохранились. Их основное содержание известно нам лишь по более или менее пространным пересказам в сочинениях таких поздних авторов, как Аполлоний Родосский, Аполлодор, Диодор Сицилийский, которые, как водится, добавили к первоначальному ядру мифа немало всякой отсебятины.
В самом кратком изложении предыстория и сама история похода аргонавтов сводятся к следующему. Начало длинной цепи событий, составляющих основную сюжетную канву мифа или, скорее, нескольких связанных между собой мифов, было положено в Беотии (Средняя Греция), где в давние времена жил Атамант, царь легендарного народа миниев, сын Эола и внук Эллина, родоначальника всех эллинских племен. Атаманту удалось завоевать любовь богини облаков Нефелы, которая родила ему двух детей: сына Фрикса и дочь Геллу. После этого царь миниев женился на Ино, дочери прославленного героя Кадма, которая сразу же люто возненавидела детей Нефелы и стала добиваться их гибели. Вызвав при помощи колдовства страшную засуху, Ино о