Ованес Туманян[163]
«Бессонница моя — твои владенья…»
Бессонница моя — твои владенья,
И ты — не сновиденье, но виденье,
Отчетливое, зримое, как свет.
Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.
Как, поступясь отсутствием своим,
Проходишь ты по комнатам пустым
И близишься, открывши мне объятья,
Но руку протяну — и ты обратно
Уходишь в непроглядность темноты?
Не приходила, но уходишь ты.
Как удается смеху твоему
Звучать в тобой покинутом дому?
И всё лепечешь детскими губами
Ту песенку, что позабыта нами,
И вновь уходишь в тайну темноты.
Не пела вовсе, но умолкла ты.
Бессонница моя — твои владенья,
И ты — не сновиденье, но виденье,
Отчетливое, зримое, как свет.
Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.
1891
«Никто в ночи не ведает — каков…»
Никто в ночи не ведает — каков
Тот труд незримый, что творит природа.
Но вот луга. И в темноте лугов
Роса сверкает при свечах восхода.
Никто не знает степени тоски,
В которую вознесся ум поэта.
Но вот строка. И в темноте строки
Его печаль имеет зримость света.
1892
«Не проси меня петь. Я немого немей…»
Не проси меня петь. Я немого немей.
Я печаль мою пением не обнаружу.
Мне б достало ползвука печали моей,
Чтоб вконец погубить твою бедную душу.
Не по силам тебе эту муку терпеть.
Пощади хоть себя! Не проси меня петь!
Как я пел на горе, средь живой красоты,
Что меня к своим нежным цветам допустила!
Там пустыня теперь. Там убиты цветы.
Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня.
На горе, опаленной дыханьем моим,
Не воскреснуть цветам и растеньям иным.
Разве я не надеялся, что разорю
И тебе раздарю всю красу и прохладу:
Золотую, во мгле разлитую зарю
И весну, благосклонную к чистому саду?
Но уму моему не дано превозмочь
Силу пенья, в котором лишь горе и ночь.
1892
РОМАНС
Лились и означали грусть
Ручьи тех глаз, тех уст напевы,
Те слезы, павшие на грудь
Прекрасной и печальной девы.
Терпели губы тяжкий зной,
Труд голоса душа творила,
И, смело плача предо мной,
Она со мною говорила.
Мне речь ее была нова,
И я был очарован ею.
Ее последние слова
Я повторяю как умею:
«Ах, не могу я слёз не лить.
Судьбы моей ничтожна малость.
И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»
И снова плакать принималась.
1892
ИЗГНАННИК Я, СЕСТРИЦА
Изгнанник я, сестрица, — с детских дней,
Влекомый нетерпеньем и незнаньем,
Бреду в страну неведомых теней, —
Один, изгнанник.
Былые дни и нынешние дни
Мучительно влеку я за собою.
Утомлены ходьбой мои ступни
И сердце — болью.
Я направляюсь в сторону беды,
Чтобы очнуться, с горьким изумленьем, —
Вдали родной земли, родной воды, —
Больным оленем.
Ты говоришь, что счастлив я вполне,
Но не умею этого заметить,
Что мне пора забыть о той стране
И бег замедлить.
Дитя мое! Тому свидетель Бог:
Не так я подл, чтоб средь рабов растленных
Вполне счастливым пребывать я мог
В тюремных стенах.
Утешиться меж прочими людьми —
Я не имел ни помысла, ни средства.
Свободное от веры и любви,
Пустует сердце.
Так, раненый беглец, бегу в туман,
В грядущее, в угрюмую пустыню.
Я все покинул здесь. Неужто там
Тебя покину?
1902
«Сестра моя, иди своей дорогой…»
Сестра моя, иди своей дорогой,
И пусть она окажется светла.
Не улыбайся! Рук моих не трогай!
Нет, я не друг тебе, моя сестра.
Отвергнув путь, спокон веков известный,
Тоской неодолимою дыша,
Взмывая в небо, опускаясь в бездны —
Скитается, безумствуя, душа.
Нет рук таких и нет таких объятий,
Чтоб удержать ее, остановив —
Она не примет кроткой благодати,
Умчась туда, куда влечет порыв.
Быть может, в мире нет ее безвинней,
Но сколько душ она сведет на нет,
Пред тем, как в темной и глухой пустыне
Она погасит свой опасный свет…
Покуда не померкли и прекрасны
Черты твои, покуда грусть остра, —
О том, чтоб разминулись мы в пространстве,
Молись, сестра! Молись, моя сестра!
1902
НАШ ОБЕТ
Мы дали обет, и верны мы обету,
Нас тьма окружает и беды нас бьют,
Но дорог нам свет, и пробьемся мы к свету,
Пусть душные тучи дышать не дают!
Огнем и мечом и потоками крови
Судьба нас пугала, глядела черно, —
Ни славы у нас, ни покоя, ни кровли,
Но, чистое, светится наше чело.
Изодрано в клочья священное знамя,
Родная страна, как чужая страна,
Сурово глядит, как идем мы, не зная,
Какая нам завтра беда суждена.
Пусть рок не допустит увидеть победу
И в сумраке грозном ни проблеска нет —
Мы дали обет, и верны мы обету,
Взыскуя лишь света и веруя в свет.
1903
ЭКСПРОМТ
Святые отцы мои и господа!
Я с Музой расстался — совсем, навсегда.
Неужто и впрямь сочетал я легко
Два слова, когда их друг к другу влекло?
Вы думали прежде, что Муза и я —
Две грани в любви одного острия?
Но нет! Между нами зияет вражда,
Святые отцы мои и господа.
В разгуле политики и темноты
Стою — с непреклонным лицом тамады.
Но — Боже! — во мгле моего кутежа
Вдруг память восходит, остра и свежа,
И горестно я озираю края,
Где странствует Муза и мука моя.
В армянских горах, где чисты родники,
Она углубила их плачем тоски,
И в кровопролитье опасного дня
Нельзя ей забыть иль увидеть меня.
Но, если, отринув обман и дурман,
Очнутся свободные души армян,
И там, где бесчинствует мертвенный чад
Воспрянет снегов и цветов аромат,
И добрые люди, собравшись толпой,
Воскликнут: «Безумец! Не медли и пой!» —
Воскреснет мой голос и нежен, и скор,
И сладок губам будет этот экспромт.
1915
«Явился из снегов, издалека…»
В. Я. Брюсову[164]
Явился из снегов, издалека,
Призвал к величью духа и любви,
И стала так чиста и глубока
Надежда, овладевшая людьми.
Средь скорби, увлажняющей глаза,
Да будут наши помыслы чисты
И страны согласуют голоса
Под общим небосводом доброты.
Пусть крепнут в сердце милость и добро.
Совпав в пространстве и пропав вдали,
Пусть люди помнят, что лишь им дано
Явить собою нравственность земли.
Уж если нам соперничать в борьбе,
То лишь в одной: кто более других
Выгадывает выгоду себе,
Безмерно полюбив и одарив.
И прав поэт, что предсказал нам бег
Времён — в пресветлый и желанный век,
Где человека любит человек,
Где с человеком счастлив человек.
1916
МОЯ ПЕСНЯ
Сокрыт в душе бесценный клад
Любви моей — он щедр и светел.
Эй, джан[165], безмерно я богат.
Как совладать с богатством этим!
О дарованье, ты — не дар,
Что выгадаешь и зароешь.
Ты — разоренье, ты — угар,
Ты — расточение сокровищ.
Что делать? Мне неведом страх
Пред вором, злом и крайним крахом.
Но мысль — утратить дар утрат —
Меня терзает темным страхом.
Я так рожден! Я так богат!
Я всё дарю! Я всем прощаю!
И всё же — людям и богам
Лишь их подарок возвращаю.
1918
ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД СИРИУСА[166]
Что, Сириус, в пути от мглы до мглы
В уме ты держишь?
Для чего минуешь
Окружности вселенной и углы? —
Так спрашивают бедные умы
Земных существ.
Зачем ты их волнуешь?
Что, Сириус, ужель тебе легко
Могущество всевечного движенья?
И не чрезмерно ль то, что велико?
Твоим лучам я отдаю лицо,
И мой зрачок испытывает жженье.
Ты умеряешь свой безмерный свет,
Не потому ли происходит это,
Что в небо смотрит каждый человек
И столько зрений, обращенных вверх,
Всё ж расхищают изобилье света?
А сколько глаз ты знаешь!
Сколько раз
Тебе внимали пристальные очи!
Но взор одних — уже давно угас,
Другим — смотреть еще не пробил час:
Их взор еще во тьме нездешней ночи.
Кто первым увидал твой свет живой?
Кем ты с земли впервые был замечен?
Кто — с запрокинутою головой —
Возьмет себе последний пламень твой,
И — всё уже, и — любоваться нечем?..
Так в добрый путь, пресветлый чародей!
Но, приближаясь к средоточью смерти,
Поведай ей вопрос тоски моей:
Как много взоров и судеб людей
В твоем одном, в твоем прощальном свете?
1922
ПАРВАНА
Высок Джавах[167], но выше, чем Джавах,
Две царственных горы — Абул и Мтин,
Сокрывшие в снегах и облаках
Нездешний мир, что ведом только им.
Я говорю, как говорили встарь:
Лазурь небес была светлым-светла
И в белом замке жил парванский царь —
Орлу подобный, но добрей орла.
Глуп тот охотник, что затеет спор:
Когда взойдет или зайдет заря,
Прекрасны лани этих гордых гор,
Но всё ж не так, как дочь того царя.
Известно мне, что ни в одном саду
Садовник так не пестует цветок,
Как, добрую благословив судьбу,
Парванский царь свое дитя берёг.
Он счастлив был, но счастье — впереди.
Гонцы разносят весть во все края:
— Счастливец! О, приди и победи!
Горяч твой конь! Тверда рука твоя!
— Где, — молвит царь, — в какой земле, в каком
Дому иль замке сыщешь удальца,
Достойного красою и умом
Пресветлого царевнина лица?
Блеск доспехов! Звон подков!
Все вы здесь, но сколько вас —
Безрассудных храбрецов,
Потрясающих оружьем,
В ком явил и обнаружил
Всю красу свою Кавказ!
То ль война, то ли игра
Возле царского крыльца!
Но когда придет пора
Состязанию? И кто же,
Кто возьмет себе — о, Боже! —
Свет царевнина лица?
Труба запела. Чередой
Ступают важно царедворцы,
И, обмерев, взирают горцы,
Как с нежной девой царь седой
Выходит — мрачный и могучий.
Смотрите! Рядом с темной тучей
Сияет месяц молодой.
Царевна, светел лик твой лунный!
Мечтам предался воин юный,
Склонив колена пред тобой.
— Взгляни, моя дочь, как сильны и стройны
Достойные княжичи этой страны!
Яви твою волю и милость твою —
Позволь состязаться им в честном бою.
Вели им тебе и народу открыть
Сокрытую в сердце отвагу и прыть.
Увидишь на склоне блаженного дня,
Кому покоряется гордость коня —
Не так, как другим, и живей, чем к другим,
Льнет солнце к доспехам его дорогим.
Когда состязанью наступит конец,
Скажи храбрецу: «Ты — храбрейший храбрец.
Вот яблоко, и означает оно,
Что ты — повелитель мой. Так суждено.
Завидует мир торжеству моему,
Но слава прекрасному миру сему!»
Царь говорил. Толпа невдалеке
Томилась жаждой боевого гнева.
Но вышла дева с яблоком в руке,
И, с яблоком в руке, сказала дева:
— И злой силач коня пускает вскачь
И побеждает с грубостью постыдной.
Что из того? Он — только злой силач,
Душе моей не милый и постылый. —
Так говорила, яблоко держа.
Недоуменье воины терпели:
— К чему твоя склоняется душа,
О, Парваны прелестнейшая пери[168]?
Всяк вопрошал:
— Чего же хочешь ты?
В какой звезде небес твоя услада?
В каменьях непомерной красоты?
Иль в тяжких звёздах серебра и злата?
— Что серебро, что злато для меня?
Все звёзды гаснут! Всё — тщета, всё — бренно.
Хочу неугасимого огня! —
Таинственно ответила царевна.
Только сказала — один за другим
Ринулись храбрые юноши в путь,
Вдаль, за священным огнём дорогим,
Что не затмить, не забыть, не задуть.
Пыль, что взвилась под копытом коня,
В прах обратилась. И годы прошли.
Где ж смельчаки, что искали огня?
Их не видать ни вблизи, ни вдали.
— Отец, отец, скажи мне, почему
Те юноши, томимые любовью,
С огнём, оберегаемым ладонью,
Не возвратились к дому моему?
Ужель забыли и умчались прочь?
Где ныне их судьба в седле качает? —
И горестно отец ей отвечает,
И горестно ему внимает дочь:
— Путь храбрецов лежит сквозь кровь и тьму.
Дракон их настигает семиглавый.
И все-таки, овеянные славой,
Они вернутся к дому твоему. —
Проходит год, и спрашивает дочь:
— Отец, отец, где мой летящий всадник,
Что в сновиденьях, медленных и сладких,
Летит ко мне, когда настанет ночь? —
И говорит отец:
— Дитя, дитя!
Легко ль добыть огонь неугасимый?
Кто знает? Вдруг его добытчик сильный
В огне сгорает, до огня дойдя? —
Вновь год прошел. На замок пала тень.
Томится дева в горе и тревоге.
Ни на горе, ни на пустой дороге
Нет всадника. Так угасает день.
— Отец, отец, на свете нет огня!
Ни искорки! Нисколечко! Нимало!
И сердце мое скорбное увяло!
Весь белый свет — лишь темнота одна! —
Тяжки царю дочерние слова.
Седым-седой, поверженный и старый,
Что может он? К его груди усталой
Усталая клонится голова.
Всё это было так давно,
Но и тогда летели годы.
Царевна видела в окно
Пустые небеса и горы.
Что было светом — мрак унёс.
Навзрыд заплакала царевна.
Всё минуло. Но бедных слёз
Простая влага уцелела
И стала озером. Оно
Всех приняло в свои глубины.
Ушли на сказочное дно
Минувших дней живые были.
Поныне в озере видны
Сады и замок под водою.
Во славу прежней Парваны
Оно зовется Парваною…
Вы видели, как бодрствует в ночи
Рой мотыльков, печальных и отважных.
Во имя тайн, неведомых, но важных,
Их привлекает слабый свет свечи.
Что им за польза в гибельном огне?
Неужто этой ночью заповедной
Полётом их продолжен подвиг бедный
Тех юношей, что жили в Парване?
Те, храбрые, седлавшие коней,
Блиставшие своей одеждой бранной, —
Лишь мотыльки, что ищут казни странной
И как о благе думают о ней.
Так и горят все те, кто был людьми,
Пока их ждет прекрасная царевна,
Не ведая: смертельно иль целебно
Опасное свечение любви.
1902
Стихи детям
ЛИСА
В один прекрасный день лиса сошла с горы
И говорит: — Я жду, несите мне дары!
Мне надобен петух. Один петух пока!
Ах, дерзкая лиса с хвостом пышней цветка!
А бабушка моя, спасая свой насест,
Кричит: — Держись, петух! Лиса тебя не съест!
Ужо моя клюка помнёт твои бока,
Постылая лиса с хвостом пышней цветка!
Но бабушке лиса пролаяла в ответ:
— Без толку не кричи — даю тебе совет,
Слаба твоя рука и палка коротка!..
Бесстрашная лиса с хвостом пышней цветка!
Лиса в курятник шасть и, не боясь греха,
Взялась хвалить красу и удаль петуха:
— Мне даже мысль о нём приятна и сладка!..
Лукавая лиса с хвостом пышней цветка!
Вдруг бабушка моя воскликнула: — Беда!
Исчез мой петушок! Пропал невесть куда!
На горе мне сюда пришла издалека
Бесстыжая лиса с хвостом пышней цветка!
Ой, милый мой петух! Оранжевый петух!
Как пел ты поутру! Как радовал мой слух!
Погиб, красавец мой! Печаль моя горька…
Жестокая лиса с хвостом пышней цветка!
Ах, маленький зверёк, удаленький зверёк,
И след простыл твоих быстробегучих ног!
Худы твои дела, да слава велика,
Премудрая лиса с хвостом пышней цветка!
1906
ЖАВОРОНКИ
На гумне — и смех и труд.
Жаворонки — тут как тут.
Клювиками — тук-тук-тук.
Улетают из-под рук.
Незаметно, воровски
Выбирают зёрнышки,
И над током впереклик
Слышится: килтык, килтык.
1907
ВОРОБЬИ
Полторы кадушки проса у меня — чтобы посеять,
Чтобы всходы появились, чтобы холить и лелеять
Эти всходы молодые и водою поливать.
Воробьи же прилетели, чтобы проса поклевать.
Чтоб моих отборных зерен воробьи не растащили,
Поднял я тяжелый камень, чтобы камнем их подбить.
Мясники ножи точили, чтоб совсем их погубить.
Девушки, оставив игры, рукава одежд нарядных
Засучили, чтобы птицу ощипать и опалить.
Все старухи суетились, чтоб для яств невероятных
Под котлом огонь затеять и в котел воды налить.
Все соседи собирались, чтобы есть и чтобы пить,
Шли попы со всей округи, чтобы пир благословить.
Сазы [169]взяв, брели ашуги[170], чтобы пир наш воспевать…
Ой, воробушки мои,
Ваши крылышки малы,
Брюшки белы,
Спинки рябы,
Пили, ели,
Были рады,
Что попили и поели,
Ой, вспорхнули-улетели,
Чтоб на воле вековать, чтобы зернышки клевать!
1908
ЗЕЛЕНЫЙ БРАТЕЦ
— Э-э-эй, зеленый братец,
Э-э-эй, веселый братец,
Ты сказал нам: «Улыбайтесь,
Забывайте о зиме!
Пусть цветы в садах белеют,
Пусть ягнята нежно блеют,
Пусть скворцы птенцов лелеют,
Распевают на заре!»
— Э-э-эй, зеленый братец,
Э-э-эй, веселый братец,
Что за игры, что за радость
На ликующей земле!
1908
Аветик Исаакян[171]
«Я уподобил сердце небу…»
Я уподобил сердце небу,
И для любого существа
В нём есть счастливая звезда,
Есть высочайший трон.
Я уподобил сердце небу,
Чтоб длился аромат цветка,
Чтоб девушке была сладка
Любовь, и плыли облака,
Спасительные для пустыни
Души, что ограждала века.
Я уподобил сердце небу…
4 февраля 1893 Тифлис
«Вздыхают ветер и волна…»
Вздыхают ветер и волна,
Пространство осени безбрежно.
Земля, вода, звезда, луна —
Всё так светло и безмятежно.
Ах, сердце слабое, за что
Тебя казнит ее немилость?
Лишь солнце глаз ее взошло —
Я полюбил. А солнце — скрылось.
Сгорели звёзды. Ночь темна.
Завяли лилии и розы.
Разбилась сладость бытия
На горе, жалобы и слезы.
Уходят волны и ладьи.
От боли я изнемогаю,
Но лишь из боли и любви
Я песни грустные слагаю.
12 сентября 1893 Хазарапат
«Луна сияет безмятежно…»
Луна сияет безмятежно.
С чем профиль облака так схож?
Молчит болото. Нежно-нежно
Тростник охватывает дрожь.
Печальный одинокий аист
Раздумывает о своем,
И, превзойти луну стараясь,
Блистает тусклый водоём.
Один на берегу угрюмом,
Смотрю на воды и леса,
Предавшись сладко-грустным думам,
И сон ложится на глаза…
29 июня 1895 Ани
«Пыльцою лилии-луны…»
Пыльцою лилии-луны
Осыпаны поля и речка.
На ниве — вздохи тишины.
Покойно сердце и безгрешно.
Сырые ветви нежных ив
С водою спутаны и льются,
И птицы, веки притворив,
Мечтаньям ярким предаются.
Прилежно трудится сверчок.
Звук тайной песни реет возле
Мысль важная, невесть о чём,
Развеялась. Сияют звёзды.
Луна прошла. Ночная темь
Над речкой моросит и вьется.
Вот ивы плач прошелестел…
И сердце грустно, грустно бьется…
14 сентября 1895 Ормос-Ани
«Я утром видел голубя…»
Я утром видел голубя
В решетчатом окне,
В темницу солнце глянуло,
Печалясь обо мне.
Ах, я тоскую, мучаюсь,
Кляну мою тюрьму.
Мою голубку, солнышко,
Когда я обниму?
1896
«В небесах: курлы-курлы…»
Ах, зелень пробилась к солнцу, когда же мой сын выйдет из тюрьмы?
В небесах: курлы-курлы…
Это значит: дни светлы,
Все деревья расцвели,
Прилетели журавли.
Джан журавль, за голос твой
Всё отдам, что есть на свете.
Серый, белый, золотой,
Нет ли мне от сына вести?
Увезли его в тюрьму,
Его рученьки связали.
С той поры гляжу во тьму
Неусыпными глазами.
Рады небо, и вода,
И былинка, и листочек.
Джан журавль, скажи — когда
Из тюрьмы придет сыночек?
В небесах: курлы-курлы…
Это значит — дни светлы,
Все деревья расцвели,
Прилетели журавли.
1897
Александрополь
«Ах, заблудилась тропа, заплуталась…»
Ах, заблудилась тропа, заплуталась,
В бездну морскую уперся мой путь,
Ах, от любви ничего не осталось,
Мне не позвать ее и не вернуть.
Море покрыто, сокрыто туманом,
Птиц моих дивных где ныне крыла?
Ах, моим розам, прекрасным и алым,
Где увяданье зима предрекла?
Птиц погубили далекие грозы,
Каркает ворон над жизнью моей.
Сникли любви моей алые розы,
Смолк с перебитым крылом соловей.
24 июня 1897 Харич
«Измучено море, и пена…»
Измучено море, и пена
Летит с его взмыленных уст.
Над мрачною бездной кипенья
Как берег туманен и пуст!
Как рана свежа и бездонна!
На этом пустом берегу
Без жизни, без друга, без дома
Я выживу, если смогу.
Все звёзды на трон бирюзовый
Для власти всевышней взошли.
Звук песни, неслыханно новой,
Я слышал в себе, как вдали.
О жизнь моя, радость, ужели
Твои отцвели времена?
И звёзды сквозь слёзы смотрели
На море, на мир, на меня.
1898
Одесса
«Луна, как сонный лебедь, проплывает…»
Луна, как сонный лебедь, проплывает
По морю-небу, в направленье гор.
А на земле, объятые луною,
Бледнеют камни и блистает двор.
Исполнена красы и одичанья,
Вселенная над головой взошла.
На языке великого молчанья,
Как колокол, звенит моя душа.
1898
«Простёрся туман от небес до земли…»
Простёрся туман от небес до земли,
Над морем туман, и туман надо мною,
Хожу, и туманятся мысли мои,
Душа затуманена болью большою.
Ах, море, вот сердце мое — излечи,
Иль пусть себе тонет, не жалко нимало,
Прошу: мою бедную мать научи,
Чтоб явь бессердечную не проклинала.
1898
Одесса
«Я тени звал к себе, желая…»
Я тени звал к себе, желая
Умерших увидать друзей.
Их жизнь, когда-то столь живая
Воспрянула в душе моей.
Во глубь души, отверзшей раны,
Они глядели так мертво,
И все они навек сохранны
Лишь в ране сердца моего.
1899
Александрополь
«На яхонтовых, золотых…»
На яхонтовых, золотых
Крылах летящая с востока,
Всё солнце в сердце затаив,
Вещунья-птица крик исторгла:
«Я — жизнь, а жизнь — всего лишь сон
В сне мирозданья непробудном.
Колеблет колокол времён
Лишь человек уменьем чудным».
Пришедшая из недр огня,
На запад улетела птица.
Там, где во тьму вошла она,
Смерть красная клубится…
1899
Казарапат
«Вот и вечер лампады зажег…»
Вот и вечер лампады зажег,
Чтобы ярко краснели лампады.
Видишь, вечер в мой дом не зашел.
Дом и сердце потёмкам не рады.
Все вернулись с полей и сейчас
Сели ужинать чинно и строго.
Где же ты, мой смельчак, весельчак?
Ах, как ярко краснеет дорога!
Сны людей горячи и красны.
Я одна. Где ты бродишь и стынешь?
Я бы видела красные сны,
Но мой сон — это ты, это ты лишь.
1900
Женева
«От жгучего горя сердце мертво…»
От жгучего горя сердце мертво,
И жизни моей иссяк родник.
Мои слёзы должны океаном стать, —
Только б скорби моей не узнала мать.
Я буду скитаться один в горах,
Буду биться о камни головой,
Суждено мне волчьей добычей стать,
Только пусть не узнает об этом мать.
1900
Цюрих
«Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж…»
Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж,
Я расстелюсь землей — иди же,
Лишь помни: ты во мне живешь
И нет тебя родней и ближе.
Черней скворчиного крыла
Глаза мои, они лишь средство
Суть отразить, как зеркала.
Так с чем сравню я темень сердца?
1900
«Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад…»
Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад,
С добром ты приходишь, зеленый мой брат.
Фиалки на склоне, и жук на ладони,
И жаворонок наступившего дня,
И солнце зеленое и золотое,
Все вместе: — Иди! — понукали меня.
Я ринулся в горы и думал: ужели
Вернулась листва к молодым деревам?
Деревья, ущелье, и речка в ущелье,
И травы, — о, как я завидовал вам!
Опять соловьи и сады безмятежны.
Садам, соловьям и расщелинам скал
Кричал я: — Вы те же, вы те же, вы те же! —
Но я-то — другой! Я иссох и устал.
Все горы, все кущи живыми остались,
Живей и новей их былая краса.
О, мне бы их участь! Печальный скиталец,
Шепчу: — Вы всё те же, поля и леса…
Эй, брат мой зеленый, ты явишься снова
С добром для людей, для полей и ветвей
И с нежною зеленью мха голубого
Для бедной и сирой могилы моей…
1902
Кахзван
«От суеты сокрылся я в пустыню…»
От суеты сокрылся я в пустыню.
Торжественная воцарилась ночь.
Душа изнемогла. Но я постигну
Премудрость ночи…
Этой ночью вновь
Проснулись звёзды и из мглы смотрели.
Души не стало.
Дивной новизны
Был миг исполнен — я не знал доселе,
Как много в этом мире тишины…
1902
«Грустная песня, бездомная птица…»
Грустная песня, бездомная птица,
Лучше б ты в сердце моём умерла:
Станешь скитаться, и рыскать, и биться,
Негде тебе успокоить крыла.
Глыбы нависли, душе угрожая,
Нет тебе места средь терний сухих,
Жизнь и страдание, всем ты чужая,
Птица, творящая песнь для глухих…
1902
«Слов изумруды, сновидений роскошь…»
Слов изумруды, сновидений роскошь,
Великая любовь твоей души
И поцелуи средь цветов возросших —
Пришли с весной и навсегда ушли.
Гнезда себе не свил ты, как иные,
Ты — птица бурь и сирота земли.
Пришли на время годы молодые,
Чуть побыли — и навсегда ушли.
Все, кто тебя любили и простили,
Иль умерли, или живут вдали.
Скиталец сирый, мыкайся в пустыне,
Шли мимо караваны и ушли.
Прислушайся во мгле осенней, темной.
Услышь, как сердце плачет тяжело.
В чужом краю ты — нищий лишь бездомный.
Всё, бывшее на миг, — навек ушло.
1904
«В закрытые двери, как ветер бездомный…»
В закрытые двери, как ветер бездомный,
Стучал я, но ты не открыла мне двери.
Я бросился в горы, я плакал, безумный,
О горе, как небо — о высохшем древе.
Я бился о скалы, и ведомо скалам,
Что я был свободен от помысла злого.
Я плачем ущелья потряс, как обвалом,
Но я не промолвил недоброго слова.
1904
«Шел бедуин[172], и в мираже песчаном…»
Шел бедуин, и в мираже песчаном
Тень девушки мелькнула перед ним.
Он весел был, а сделался печальным.
В тень девушки влюбился бедуин.
Его пустыня зноем истерзала,
От лютой жажды рот его иссох.
Он любит высоко и несказанно
И умирает, пав лицом в песок.
Забывшись невещественным и вечным
Глубоким сном, кто знает — сколько лет
Всё ищет он в пространстве бесконечном
Бессмертно грациозный силуэт…
1904
«Бледная осень в садах непогоды…»
Бледная осень в садах непогоды
Тихо играет — полна позолота
Музыки желтой и желтого пенья.
Будто бы птицы в пылу перелёта
Сбросили нежные белые перья, —
Призрачный снег оседает на горы.
В сердце истаяла нежность до срока,
Что ж, так бывало во все времена,
Нет ей возврата! За чашей вина
Помни об этом и плачь одиноко.
1922
«Раскачивая яхонты в ушах…»
Раскачивая яхонты в ушах,
Та девушка взошла на мост Риальто[173],
И волосы, словно река впотьмах,
Были черны, черны невероятно.
Двух черных солнц огонь неугасим —
Ее глаза чернели и сияли,
И легкий стан струился и скользил
Внутри цветастой и просторной шали.
Мой взгляд не вынес черного огня,
Потупился я в робости великой,
Когда она взглянула на меня
С неясной, вечно женственной улыбкой.
Мой — опыт мук, твой — опыт красоты,
Я не наивен, ты не виновата.
Такая ж чернобровая, как ты,
Как ты, смотрела на меня когда-то…
1925
Венеция
«Ах, лучше бы не родиться на свет…»
Ах, лучше бы не родиться на свет,
Не слышать пения — там, где снег,
Трава, пастухи и стада.
Любимую не любить никогда,
Земли упоительной благодать
Не воспевать, не страдать.
Ах, лучше бы не родиться, не знать,
Не видеть, не слышать, не помнить мать
И — за это —
Не умирать…
1935
Сильва Капутикян[174]
КЛЕОПАТРА[175]
Воители, уставшие от войн,
Как много вы гордились и грозились,
А ныне грезите, как бедуины: вон
Оазис, что затеял бог Озирис[176].
А это — я. Я призываю вас!
Идите же! Я напою вас влагой.
Отважная, я проявляю власть,
Гнушаясь вашей властью и отвагой.
Стране врагов внушая страх и жуть,
Как доблестно глумились вы над нею!
Я — тоже воин и вооружусь
Всей силою, всей слабостью моею.
Идите же! Теперь моя пора.
Вы славите, объятые смятеньем,
Светильник, возожженный богом Ра[177].
А это — я. И мой ожог — смертелен.
Страшитесь, победители морей!
Благие ветры вашу жизнь спасали.
Но из пучины нежности моей
Вам не уйти под всеми парусами.
Маяк удачи вас к себе манил,
И мчались вы. Как долго длилось это!
Но кончилось! Во мглу страстей моих
Судьба не шлет спасительного света.
Пусть царственное мужество мужчин,
Чье тело прочно, как стена Хеопса[178],
Вас приведет принять нижайший чин
Безмолвного и вечного холопства.
Идите же в пески моей земли!
В глубь сердца, милосердного иль злого,
Проникну я, как холодок змеи…
Змея? Зачем мне страшно это слово?
Неужто переменчива любовь
Богов ко мне? Но это после! Ныне —
Короны, шрамы и морщины лбов —
К моим ногам! В ночах моей пустыни
Вы властные мужи, падите ниц!
Вовек вам с рабской участью мириться
И ластиться ко мне, как старый Нил[179]:
«Прости, златокоронная царица!»
Идите же, цари! Я — царь царей.
Я — всё, словно вселенная и вечность.
Я — суть судьбы и возраженье ей.
Я — женщина. Я — бог. Я — бесконечность.
1940
«Объятый именем моим…»
Объятый именем моим,
идешь по улице с другой.
Я, с кем-то чуждым и другим,
иду по улице другой.
Несчастливы и я, и ты,
и те, чьи милые черты
Нам не милы. О, плач земной:
Всегда — с другим, всегда — с другой!
1953
«Мне в радости иль в грусти пребывать…»
Мне в радости иль в грусти пребывать?
Но что скрывать: влекомая толпой,
Я не страшусь увидеться с тобой,
Давно губам моим не тяжек труд
Небрежно молвить: «Как дела, мой друг?»
Давно душе забывчивой легки
Сладчайшие сокровища тоски,
И темный взгляд, летящий меж людьми,
Внушает мне предчувствие любви…
Мне в радости иль в грусти пребывать?
ПРИГОВОР
Я признаюсь в провинности любви
И кротко жду возмездья и позора.
Суди меня! Пускай уста твои
Не медлят с объявленьем приговора.
Казни меня петлёй твоей косы,
И вслед за тем я претерплю покорно
В раю твоих объятий и красы
Века потустороннего покоя.
АССИРИЙКА[180]
На миг замедлив деловитый шаг,
Огромный город, вспыльчивый и властный,
К ее лицу подносит свой башмак,
Чтоб чистила и украшала ваксой.
Как шаль ее старинная бедна,
Как пристально лицо над башмаками,
И чернота ее труда — бела
В сравнении с двумя ее зрачками.
О, те зрачки — в чаду иной поры —
Повелевали властелинам мира,
И длились ниневийские пиры[181],
И в семь цветов цвела Семирамида[182].
Увы, чрезмерна роскошь этих глаз
Для созерцанья суетной дороги,
Где мечутся и попирают грязь
Бесчисленные ноги, ноги, ноги…
Что слава ей, что счастье, что судьба?
Пред обувью, замаранной жестоко,
Она склоняет совершенство лба
В гордыне или кротости Востока.
1957
«Я слабой была, но я сильной была…»
Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.
Мне надобно было воскликнуть: «Постой!
Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»
Сказала: «Ступай! Этой ночью пустой
Дай мне посмеяться над нашей бедою!»
Я верила чаду речей и лица,
Когда же мне в них обмануться случилось,
Сама отвела я глаза от лжеца,
И это была моя месть или милость.
Вовек не искала того, что нашла,
А то, что нашла, потеряла навеки.
Богатством утрат возгордилась душа,
Надменно отринув хвалу и наветы.
Я слабой была, но я сильной была,
Я зла не творила, а каялась долго,
Небрежно, небрежно жизнь прожила —
Подобно ребенку, царице подобно.
1961
ОСТАНОВИСЬ, ЧЕЛОВЕК!
Та женщина, неведомая мне,
И по причине, неизвестной мне,
Так плакала, припав лицом к стене,
Беду свою всем телом понимая.
Внимала плачу женщины стена.
Я торопилась — чуждая страна
Меня ждала. Мой поезд был — «стрела».
Шла в даль свою толпа глухонемая.
Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.
Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.
И вдруг огромный безутешный плач
Меня настиг средь мчащегося леса.
Печальный поезд сострадал ему —
Колёсами, считающими тьму,
Он так звучал, внушая боль уму,
Как будто это плакало железо.
Болтался плащ. Приплясывал стакан,
О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?
Плач, как палач, меня казнил стократ.
Подушка сна была груба, как плаха.
Остановитесь, поезда земли!
Не рвитесь, самолеты, в высь зари!
Мотор столетья, выключись, замри!
Виновны мы в беде чужого плача.
Повремени, мой непреклонный век,
С движением твоим — вперед и вверх.
Стой, человек! Там брат твой — человек
Рыдает перед каменной стеною
И бьется лбом в затворенный Сезам[183].
Люби его! Внемли его слезам!
Не торопись! Пусть ждет тебя вокзал
Прогулок меж Землею и Луною.
1962
ОСЕНЬ
В природе — сытость влагою и сырость.
Октябрь желает желтым малевать.
Вот и свершилось то, что сердцу снилось:
Прощай! Разлуки нам не миновать.
Ступай! Иди, куда идти велит
Неверности тяжелая свобода.
Я помогу тебе — поторопись,
Мой опыт провожаний так велик,
Я преуспела в этом, как природа
В искусстве провожать листву и птиц.
В дорогу соберу тебя сама:
Все вспышки губ, все россыпи и клады
Тайн безымянных — отдаю! Возьми!
Ах, странник мой, полна твоя сума —
В ней все твои неистовые клятвы,
Непрочные, как детский вздор весны.
Что вспоминать — давно растрачен август,
Душа и лес зияют в октябре.
Не медли же — мне пустота не в тягость,
О, благодарствуй — добрый путь тебе!
А слёзы — пусть их — это лишь ошибки
Моих зрачков. Всё минет без следа.
Мой опыт провожаний так обширен,
Так замкнута моей судьбы тропа…
1967
Агван Хачатрян[184]
«Ты волосы мои ласкаешь нежно…»
Ты волосы мои ласкаешь нежно
Задумчивыми пальцами худыми…
Так горный ветер, солнечный и снежный!
Ласкает утром рощи молодые.
Ты видишь одинокий волос белый.
Так вот где горе давнее осталось!
Рука твоя на миг похолодела:
В нем цвет зимы, непрошенная старость.
Ты не грусти. Тебе нельзя пугаться
Ни седины печальной, ни морщины —
Всегда в снегу вершина Арагаца[185],
Всегда весна цветет в его лощинах.
Но больше нету волоса седого —
Уловка помогла тебе простая.
Какой же лед, холодный и суровый,
Под пальцами твоими не растает?
Мы много дней оставим за плечами,
Но тот же взгляд останется и голос,
И будешь ты, как раньше, как вначале,
Отыскивать один, но темный волос.