В тени берез Москва-река,
И снова нас к себе
Огни Трехгорки
Зовут, зовут издалека.
Над Краснопресненской заставой
Огни труда всегда горят.
Знамена доблести,
Знамена славы,
Как ветер Родины, шумят.
1947
ПО-ЗА ДНЕПРОМ
По-за Днепром
Весенний гром,
Широкие раскаты...
Цветет земля,
Лежат поля,
Бугры да перекаты.
У двух дорог,
Где дуб высок,—
Солдатская могила;
И степь над ней
От всех друзей
Цветы свои склонила.
Здесь ветер пел,
Огонь летел,
Металось в поле пламя;
И за рекой
Суровый бой
Вставал над берегами.
...Цветет земля,
Лежат поля,
Бугры да перекаты.
...А за Днепром
Весенний гром,
Широкие раскаты.
1949
ВЛАДИМИР ФЕДОРОВ
* * *
Я — в кольце острокрышего города.
В эту ночь, на чужой стороне,
Все, что сердцу солдатскому дорого,
Как впервые, припомнилось мне.
Где-то рядом грохочут сражения.
Отдохнем, а на зорьке — в бой.
Смерть не делает нам снисхождения,
Но пока я — влюбленный, живой.
И готов я со смертью помериться.
Если что — знаешь, лучше без слез...
Но, по правде сказать, мне не верится,
Чтобы что-то со мною стряслось.
Видно, молодость — это непрошено,
Как вино забродившее, бьет.
Только кончится все по-хорошему —
Чует сердце мое наперед.
ИВАН БАУКОВ
ГОРИТ ВАРШАВА
Девятый день горит Варшава,
Девятый день бойцы не спят,
И галки красного пожара
В ночи летят, летят, летят.
И Висла, бледная от горя,
Волной игривой не шумит,
И древний Ян, нахмурив брови,
На запад день и ночь глядит.
В костеле догорают свечи,
Рука застыла на груди.
Усердно ксендз молитву шепчет,
Взывая к господу: «Приди...»
Но бог молчит, пылает запад,
Лютует немец по ночам...
И древний Ян снимает шляпу
И земно кланяется нам.
Полячки, ладные собою,
На перекрестке двух дорог
Взирают на бойцов с мольбою
И шепчут: «Помоги вам бог».
И дарят нам в тумане синем
Цветы и ласку влажных глаз,—
Для них солдаты из России
Дороже братьев в этот час.
А впереди горит Варшава,
Вот так же, как горел Смоленск,
И галки красные пожара
Стремятся в почерневший лес.
Проходят беженцы босые,
Вокруг гремит орудий гром.
Все так же, как вчера в России,
Под Сталинградом, под Орлом.
1944
ГОВОРИ МНЕ О РОССИИ...
Говори о звездной ночи,
О березах, об осинах,—
Говори о чем захочешь,
Лишь бы только о России.
Лишь бы только за беседой
Отдохнул я от чужбины.
Говори мне о соседях,
Говори мне о рябине.
Говори о черных пашнях,
О высоком темном боре,
Говори о реках наших,
Что играют на просторе.
Говори мне об угодьях,
О лесных тропинках узких,
О весеннем половодье —
О раздолье нашем русском.
Говори о звездной ночи,
О рязанском небе синем,—
Говори о чем захочешь,
Лишь бы только о России.
1945
ПЕДЕР ХУЗАНГАЙ
ЖУРАВЛИ
Мы залегли в бурьяне и в пыли.
Замолкла к ночи канонада.
И только пролетают журавли,
Курлыча грустно, к Сталинграду.
Расстроенный гортанный голос птиц,
Нет-нет и затрубит вожак их.
Летят они вдоль Млечного Пути
Туда, за море, в край свой жаркий...
О журавли! Далек, далек ваш путь...
Пусть мне под утро — снова к бою,
Но жалко вас: вам негде отдохнуть
В полях, повыжженных войною.
Рокочет где-то самолет вдали.
Рокочет наш. Знаком по звуку.
Вы можете спокойно, журавли,
Лететь под ним, даю поруку.
До скорого свиданья, журавли,
Лететь вам далеко-далече!
Весною на полях моей земли
У нас иная будет встреча.
Пока же — равнодушный Млечный Путь
И звезд холодных мириады,
Тоска, что до утра не даст уснуть,
И зарево над Сталинградом...
1942
Перевод автора
ПЕТР НЕФЕДОВ
БЕССМЕРТИЕ
Враги партизана вели на расстрел.
Безусый, молоденький, шел он и пел
О том, что ему восемнадцатый год,
Что Родине жизнь он свою отдает...
В березовой роще убили его,
И не было рядом родных никого,
Никто молодые глаза не закрыл.
Горячею кровью березу омыв,
Лежал он, глаза в синеву устремив,
Как будто и мертвый он видеть хотел,
Как птицу, ту песню, которую пел.
А песня взметнулась, быстра и легка.
И вдаль полетела, навстречу векам.
1942
МИХАИЛ ДУДИН
СОЛОВЬИ
О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
Трехсотпятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы...
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто настежь вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердце раздирающего крика,—
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой...
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
И может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем