Дай же силу мне, время,
сверкающим словом и чистым
Так пропеть, чтоб цвели
небывалым цветеньем поля,
Где танкисты и конники
шляхом прошли каменистым,
Где за тем батальоном дымилась дорога-земля.
1945
ДОРОГИ
Эх дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей:
Может, крылья сложишь
Посреди степей.
Вьется пыль под сапогами
степями,
полями,
А кругом бушует пламя
Да пули свистят.
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Выстрел грянет,
Ворон кружит,
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит.
А дорога дальше мчится,
пылится,
клубится,
А кругом земля дымится —
Чужая земля!
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Край сосновый,
Солнце встает,
У крыльца родного
Мать сыночка ждет.
И бескрайными путями —
степями,
полями —
Всё глядят вослед за нами
Родные глаза.
Эх, дороги...
Пыль да туман,
Холода, тревоги
Да степной бурьян.
Снег ли, ветер
Вспомним, друзья.
...Нам дороги эти
Позабыть нельзя.
1945
ВЛАДИМИР ЖУКОВ
АТАКА
Дождем и снегом сеет небо.
А ты лежишь. И потом взмок.
И лезет в душу быль и небыль,
гремит не сердце, а комок.
Почти минута до сигнала,
а ты уже полуприсел.
Полупривстала рота. Встала.
Полупригнулась. Побежала...
Кто — до победного привала,
кто в здравотдел, кто в земотдел.
1943
МАМА
В проломах стен гудит и пляшет пламя,
идет война родимой стороной...
Безмолвная, бессонная, как память,
старушка мать склонилась надо мной.
Горячий пепел жжет ее седины,
но что огонь, коль сын в глухом бреду?
Так повелось, что мать приходит к сыну
сквозь горький дым, несчастья и беду.
А сыновья идут вперед упрямо,
родной земле, как матери, верны...
Вот потому простое слово «мама»,
прощаясь с жизнью, повторяем мы.
1943
«НА ЗАПАД»
Поставленная девичьей рукой
в последнем русском выжженном местечке,
мне с праздничною надписью такой
на КПП[24] запомнилась дощечка.
Здесь был конец моей родной земли,
такой огромной... Дальше шла чужбина,
куда друзья мои уже прошли
и шли потоком танки и машины.
В нагольном полушубке под ремень
на перекрестке девушка стояла.
Веселыми флажками в этот день
она нас всех на запад направляла.
Девчонке документы показав,
я с легким сердцем перешел границу...
А у девчонки карие глаза,
тревожные, как у тебя, ресницы.
1944
РОССИЯ
Михаилу Кочневу
Гудели танки, пушки корпусные
месили грязь и вязли до осей...
Знать, из терпенья вышла ты, Россия,
коль навалилась с ходу силой всей!
Какой маньяк посмел подумать только,
что ты покорной будешь хоть на миг?..
Россия — удаль гоголевской тройки,
Россия — музы пушкинской язык.
На тыщи верст — поля, леса да кручи,
в раздолье тонут синие края...
Где есть земля суровее и лучше,
чем ты, Россия, родина моя?!
1945
ЯКОВУ ШВЕДОВУ
Я городов не помню, мне едва
одну дорогу описать пока,
где по кюветам черная трава
да лошадей раздутые бока,
где ветер смерти бьет в глаза и где
одни воронки, рвы да пустыри,
а у обочин в дождевой воде
спят вечным сном стрелки и пушкари...
Там не пройти без боя и версты.
Товарищ мой! Закрою лишь глаза —
и вот они, разбитые мосты,
и вот они, горелые леса.
Но если спросишь ты сейчас меня:
такой-то город брал я или нет?—
припомнив вихрь железа и огня,
я промолчу, наверное, в ответ.
Но если скажешь ты, что там трава
была темна от крови и мертва,
что день и ночь без устали вокруг
за каждый камень бились и чердак,—
я не солгу, когда отвечу так:
— Пожалуй, брал я этот город, друг.
Но если ты попросишь рассказать
про наш плацдарм на тисском берегу,
я промолчу, наверное, опять
и показать на карте не смогу.
Но если сам ты помнишь город Чоп,
изломы дамбы в пламени, в дыму,
так ты меня не спросишь ни о чем,
и, значит, карта будет ни к чему.
Я не писал на фронте дневников,
я позабыл названья городов —
их слишком много было на пути,
пока в родной мне довелось войти.
1946
МЫ ПРОСИМ ОБ ОДНОМ ТЕБЯ, ИСТОРИК
Был отступленья путь солдатский горек,
как горек хлеба поданный кусок...
Людские души обжигало горе,
плыл не в заре, а в зареве восток.
Рев траков над ячейкой одиночной
других сводил, а нас не свел с ума.
Не каждому заглядывали в очи
бессмертье и история сама.
Пошли на дно простреленные каски,
и ржавчина затворы извела...
Мы умерли в болотах под Демянском,
чтоб, не старея, Родина жила.
Мы просим об одном тебя, историк:
копаясь в уцелевших дневниках,
не умаляй ни радостей, ни горя —
ведь ложь, она как гвозди в сапогах.
1947
НА МАМАЕВОМ КУРГАНЕ
Когда тебе придется в жизни круто —
любовь изменит,
отойдут друзья
и, кажется, прихлынет та минута,
перед которой выстоять нельзя,—
приди сюда,
на этот холм отлогий,
где в голыши скипелись кровь и сталь.
Вглядись в свои обиды и тревоги,
в слова,
в дела,
в нелегкие дороги,
все соизмерь и на колени стань.
И многое предстанет мелким, вздорным,
и боль утихнет,
хоть была крепка...
Полынь и щебень. Как трава упорна!
И отливают бронзой облака.
1950
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН
ВИНТОВКА
Утром, незадолго до привала,
Возле незнакомого села
Пуля парня в лоб поцеловала,
Пуля парню брови обожгла.
По снегу шагали батальоны,
Самоходки выровняли строй.
Покачнулся парень удивленно
И припал к проталине сырой.
И винтовка тоже, как живая,
Вдруг остановилась на бегу
И упала, ветви задевая,
Притворившись мертвой на снегу...
Похоронен парень у Дуная,
До него дорога далека,
Но стоит винтовка боевая
В пирамиде нашего полка.
1949
БЫВШИЙ РОТНЫЙ
В село приехав из Москвы,
Я повстречался с бывшим ротным.
Гляжу: он спит среди ботвы
В зеленом царстве огородном.
Зашел, видать, помочь жене,
Армейский навести порядок
И, растянувшись на спине,
Уснул внезапно между грядок.
Не в гимнастерке боевой,
Прошедшей длинную дорогу,
А просто в майке голубой
И в тапочках на босу ногу.
Он показался странным мне
В таком наряде небывалом.
Лежит мой ротный на спине
И наслаждается привалом.
Плывут на запад облака,
И я опять припоминаю
Прорыв гвардейского полка
И волны мутного Дуная.
В тяжелой мартовской грязи
Завязли пушки полковые.
«А ну, пехота, вывози!
А ну, ребята, не впервые!..»
Могли бы плыть весь день вполне
Воспоминанья предо мною,
Но я в полнейшей тишине
Шаги услышал за спиною.
И чей-то голос за плетнем:
— Простите, что побеспокою,
Но срочно нужен агроном... —
Я тронул ротного рукою.
...Мы пили с ним два дня спустя,
Вина достав, в его подвале,
И то серьезно, то шутя
Дороги наши вспоминали.
Потом уехал я домой,
Отдав поклон полям и хатам,