И
Толстые
Луковичные ресницы
Жарко
Зеленеют на скулах.
Каменный рот мой
Песней
Распялен
От востока до запада…3
Строго говоря, человек как таковой, как неповторимая, индивидуальная личность не является здесь предметом непосредственного художественного изображения. И вместе с тем такого рода стихи обычно несут яркий отпечаток авторского отношения. Сам образ поэта (или – что обычно совпадает – лирического героя) вырисовывается в них весьма отчетливо. Но образ этот повернут определенной гранью, обращен преимущественно ко всему внешнему, объективному, а не к внутреннему миру (как это обычно бывает в лирике) с его тончайшими душевными движениями, сложной психологией и т. п. Какие уж там психологические тонкости, если фигура поэта приобретает поистине вселенские размеры и лицо его, «распяленное» от одного края света до другого, подобно какому-то грандиозному гротеску.
Между тем дело здесь не просто в гигантомании. Отмеченная особенность раскрытия лирического характера приобретает большую устойчивость, она достаточно ощутимо дает себя знать у поэтов, которых нельзя заподозрить в особых пристрастиях к космосу.
В этом смысле весьма показательна лирика Демьяна Бедного. Хотя по своему стилевому оформлению «пафосные» стихи Бедного заметно отличаются от его предельно злободневных «агиток» и, наоборот, во многом соответствуют нормам столь свойственной поэзии тех лет возвышенной (и несколько «велеречивой») патетики, – все же Бедный чуждался слишком уж далеко «отлетать» от земли.
Мы – пожара всемирного пламя,
Молот, сбивший оковы с раба,
Коммунизм – наше красное знамя,
И священный наш лозунг – борьба.
Против гадов, охрипших от воя,
Пожиравших все наши труды,
Для последнего страшного боя
Мы сомкнем трудовые ряды.
Кто честен и смел, пусть оружье берег,
Свергай кабалу мироеда!
Нас ждет или смерть, иль победа,
Вперед, вперед, вперед, вперед, вперед!4
Эти стихи из знаменитой «Коммунистической марсельезы» вполне выдержаны в духе времени, и их художественная система предполагает самую широкую, во многом аллегорически-условную трактовку темы. Однако общим контекстом, параллельным введением политической лексики («Свергай кабалу мироеда!») Демьян Бедный как-то локализует эту «всемирность», не дает ей целиком устремиться в заоблачные выси, добивается того, что за отвлеченностью ходовой метафоры революция-пожар читатель очень отчетливо чувствовал накал и отсветы реальной классовой борьбы. Соответственно образ самого поэта – как в этом, так и в других, близких ему стихотворениях, – ассоциируется с одним из участников революционных боев, и такие «смелые» самохарактеристики, которыми пользуется, например, П. Орешин, в лирике Демьяна Бедного просто трудно себе представить. Но как и у Орешина, поэтическая тема освещается у Бедного преимущественно под тем же общим углом. Недостатка в лирических эмоциях нет, они бьют через край, целиком заполняют собою торжественно звучащий стих, воспевающий «всемирное пламя» революции или конкретные ее победы и события. В то же время именно по поводу, в связи с чем-то, вовне находящимся, возникает весь этот поток славословий поэта, который уже не может и не хочет говорить о своих сугубо личных переживаниях, не может – потому что одическое рокотание невольно заглушает индивидуальные ноты, не хочет – так как все его, поэта, личное без остатка отдано трудовому народу, полностью слилось с мирочувствованием простого рабочего, крестьянина, красноармейца. В таких стихах, как «Коммунистическая марсельеза», этот «всеобщий» акцент мотивируется и подчеркивается широтой самой темы. Но вот перед нами другой пример – стихотворение «Работница», которое, согласно своему названию, и в тематическом отношении гораздо скромнее, и интонационно, на первый взгляд, звучит почти камерно.
Язык мой груб. Душа сурова.
Но в час, когда так боль остра,
Нет для меня нежнее слова,
Чем ты – «работница-сестра».
Когда казалось временами,
Что силе вражьей нет числа,
С какой отвагой перед нами
Ты знамя красное несла!
Когда в былые дни печали
У нас клонилась голова,
Какою верою звучали
Твои бодрящие слова!
Пред испытанья горькой мерой
И местью, реющей вдали,
Молю, сестра: твоею верой
Нас подними и исцели!5
Здесь поэт уже не прибегает к обобщенному «мы», а прямо говорит от первого лица. И говорит проникновенно-взволнованно, стараясь подыскать «нежные слова» для предмета своего вдохновения. Но весь этот лирический напор строго соотнесен с основной целью стихотворения – воспеть «работницу-сестру», фигура которой рисуется широко, обобщенно, отнюдь не индивидуализировано. Лишь в этой связи возникают упоминания о таких душевных движений, как «боль», «печаль» и т. д. Они именно упоминаются, называются, но не раскрываются, так как не в них главная суть, не они определяют пафос стихотворения, по-своему яркого и эмоционального, а вместе с тем – в соответствии с основными установками – несколько однопланового, «укрупненного», лишенного, опять-таки, сугубо личных, индивидуальных нот.
И вот еще стихи Демьяна Бедного, в которых на этот раз именно личное, «внутреннее» становится ведущим, целиком определяет все развитие темы:
Дрожит вагон. Стучат колеса.
Мелькают серые столбы.
Вагон, сожженный у откоса,
Один, другой… Следы борьбы.
Остановились. Полустанок.
Какой? Не все ли мне равно.
На двух оборванных цыганок
Гляжу сквозь мокрое окно.
Одна – вот эта, что моложе –
Так хороша, в глазах – огонь.
Красноармеец – рваный тоже –
Пред нею вытянул ладонь.
Гадалки речь вперед знакома:
Письмо, известье, дальний путь…
А парень грустен. Где-то дома
Остался, верно, кто-нибудь6.
Стихотворение это – «Печаль» – примечательно и затронутыми в нем мотивами самоограничения, внутренней дисциплины, и самой своей тональностью, подчеркнуто задушевной, чисто лирической, резко выделяющей стихи из всего написанного Демьяном Бедным в годы гражданской войны, да и не только в те годы. Особое место «Печали» бросалось в глаза и констатировалось подчас не без некоторой доли удивления. Имея, должно быть, в виду первое собрание сочинений Бедного, вышедшее в 1923 году, один из критиков писал о «Печали»: «…Тем любопытнее одно стихотворение – одно на все собрание сочинений, – в котором Демьян Бедный решился говорить о себе и от себя»7. Пример демьяновских стихов о печали был тем «любопытнее», что не только их автор, но и многие другие поэты нелегко решались со всей прямотой вести разговор «о себе и от себя», стыдливо избегали этой интимности, которая казалась, по-видимому, неуместной, «не ко времени».
Если вслед за Белинским видеть главное свойство лирики в особом интересе к внутренней жизни человека и к непосредственному ее изображению, то невольно придется сделать вывод, что поэзия первых лет революции отходила от этих норм. Но это отнюдь не означало, что лирическая почва вообще оказывалась непригодной, слишком зыбкой для возведения новых поэтических зданий. Ведь исторически лирика развивалась далеко не однотипно, и в ней были заложены разные потенциальные возможности. Весьма характерно, что когда Белинский от общей характеристики лирической поэзии переходит к рассмотрению таких ее отдельных жанров, как дифирамб или ода, то по отношению к ним «субъективный», «внутренний» элемент (понимаемый, разумеется, весьма широко)8 уже не выдвигается в качестве главного признака, так как «субъективность на этой ступени как бы не имеет еще своего собственного голоса и вся вполне отдается тому высшему, которое осенило ее…»9 В ранней советской поэзии мы и наблюдаем резкий уклон в эту сторону.
Конечно, когда поэтическое творчество тех лет приравнивалось к одному величественному гимну, когда многочисленные стихотворения, с большим или меньшим правом названные одой, дифирамбом, генеалогически достаточно прямолинейно связывались с опытами Ломоносова или Державина, – то во всем этом было немало и чисто метафорической превыспренности и слишком поспешных, поверхностных аналогий. Нет, создавая «Оду революции», Маяковский отнюдь не ослаблял своего, пожалуй, даже слишком бурного натиска на «старье», и писалось это стихотворение целиком под знаком XX, а не XVIII столетия. Обозначение «ода» не было в данном случае точным жанровым определением, служило скорее лишь неким общим ориентиром. Но в качестве такого ориентира оно приобретало уже принципиальное значение, становилось как бы синонимом тех сходных художественных тенденции, которые весьма явственно проступают и в других стихотворениях Маяковского, и в лирике Демьяна Бедного, и в основном потоке стихов первых лет революции, взятом в целом. До некоторой степени мы вправе говорить о чрезвычайно интересном с историко-литературной точки зрения процессе интенсивного развития таких сторон и форм лирической поэзии, которые в ближайший предшествующий период нередко оказывались в забвении (вспомним, например, что во времена Белинского и еще несколько ранее ода считалась жанром, обреченным на полное отмирание) и которые теперь вновь были призваны к жизни, подвергнувшись, разумеется, обновлению, переосмыслению, «переплавке». И все же развитие это не шло, да и не могло идти в обход крупнейших художественных открытий, которыми была отмочена поэзия XIX века. Уж если обязательно искать прецеденты в прошлом и проводить аналогии, то придется признать, что в «Оде революции» или «Левом марше» Маяковский, условно говоря, не только в чем-то имитировал «высокий штиль» одической поэзии Державина, но и отталкиваясь от ее архаики, усваивал, «перенимал» гораздо более свободную манеру патетического монолога, представленного такими образцами, как «Клеветникам России» Пушкина или «На смерть поэта» Лермонтова, причем, с этими последними у него, Маяковского, было, в конечном счете, больше точек соприкосновения. Нельзя, однако, не заметить, что названные стихотворения занимали все же особое место в лирике Пушкина и Лермонтова. Ведь главные свойства этой лирики складывались преимущественно на другой основе и были связаны с той поразительной проникновенностью во внутренний мир человеческих переживании, которой Белинский придавал важнейшее значение, в которой видел одно из главных завоеваний всей «новейшей» поэзии. И вот это-т