Донецк-2014
Я — Донецк.
На дне реки
терновый венец.
Один шахтёр
Увидел во сне
Петра с ключами
От райской шахты.
И отошёл
от житейской вахты.
Я — Донецк.
Город-вдовец.
Отец
с рваными лёгкими.
Я любуюсь вами,
Москвичами далёкими,
Добрыми,
Прыткими,
Имеющими
повадки актёров…
Когда-то вы мне посылали открытки,
Поздравляли
Родственников-шахтёров…
Теперь приезжайте,
Потрогайте
щёки домов,
Посмотрите
на шахтёров —
Волхвов
с чёрным камнем
даров,
Покурите мной
на проспекте Артёма.
Но вот эти
серые ангелы
Со львовского аэродрома…
Они хотят есть донецкую пыль
на ужин?
Я им нужен,
как нужна Румыния
Вашингтону…
Они хотят повесить мою икону
В европейском музее
для новых перформансов
Вверх ногами,
Чтобы делать из моей души
Оригами?
Пусть тогда своей смертью
кормятся
Через кляксы
Французских комиксов
Эти мелкие бесы.
А
Хотите секрет открою?
Старики мне
вчера передали
Сорванную
с платья Одессы
звезду героя…
Я не принял.
Не надел на робу.
Пусть ожидает
Конца хворобы
В заводском сейфе.
Эй, Москва,
Давай
Сделаем с тобой
Селфи!
Новая жизнь
Пьёт весну
Из шахтёрской каски.
Третий год я, кажись,
На посту без Пасхи.
Я — Донецк.
И это начало,
а не конец.
Ржев
Посвящаю своему отцу Валерию Васильевичу Маленко
Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, Земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
Мы теперь — земляника на тех холмах,
Мы — косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы — медовые травы в следах пыльцы.
Нас в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зёрна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Серёжа, Егор, Рашид…
Среднерусской равнины пейзаж расшит
Нами, в землю упавшими на бегу…
В небеса мы завёрнуты,
как в фольгу.
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас, как рыбу, теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища — как упрёк.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион ещё сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящим вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный, как снегирь,
Написавшим невесте письмо в Сибирь».
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и всё.
Дальше сами.
Спасибо всем.
Дмитрий Мельников
Кенотаф На Площади Победы
Я видел Гераклита — он спал на земле, он спал,
обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,
Я видел Гераклита — он спал на земле, ничей,
и ползал снег по нему наподобие белых вшей,
и мирная жизнь приходила к нему во сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.
Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце моё мишень,
Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним,
которая говорит.
В краматории, в крематории
на пригорках горят цикории,
словно венчик природного газа,
голубого русского глаза.
В краматории, в крематории
на дорогах потёки крови, и
вылезают из-под руки
бледно-розовые кишки,
и клюёт некормленый петел
человеческий жирный пепел,
это, мамочка, ничего,
это братское торжество,
что заходит над детским садом
самолётик, смазанный салом,
и глаза с голубым оскалом
эуропэйские у него.
Молодому лётчику нынче снится,
как он нижним фронтом бросает ФАБы,
в воздухе летят, запрокинув лица,
дети нарисованные и бабы.
Вот ещё одна голова взлетела,
поглядела глазом пустым в кабину.
«Что же ты наделал, — прошелестела, —
как же не узнал ты родного сына?
Спрятался я, папа, в кусты картопли,
потому что я маленький и глупый,
мама надо мной испускает вопли,
видишь, как у мамы дёргаются губы?
Но зато теперь не пойду я в школу,
поднимусь по лесенке в свет кромешный,
помни своего сыночка Миколу,
приноси мне камешки и черешни».
Лётчик спит, и свет ползёт к изголовью,
аки тать, и нет никого,
в небесах, объятых огнём и кровью,
лесенка стоит для него.
В гору поднимается душа без изъяна,
перед нею Пётр в чинах эцилоппа.
«Я жена взрывателя, — говорит мембрана, —
в бежецком котле за пучком укропа
варятся мои промокшие берцы,
жёлтая мабута, покрытая солью,
будь так добр, апостол, подай мне смерти,
я свои грехи искупила кровью,
что же ты глядишь на меня, улыбаясь,
где моя желанная смерть вторая?»
Пётр, гремя ключами от гравицапы,
рукавом космического хитона
отирает лицо от кровавого крапа
чуть живой души, из ларингофона
сквозь помехи доносится голос Бога:
«Всё в порядке, Камень, не медли, трогай».
Солдат удачи и ко начинает сезон продаж
внутренних органов: печень, кишки, купаж
из костей и нервов — хотите невров?
Мальчика на запчасти? — Всё равно он теперь ничей.
Мистер Шмайден торгует мышцами палачей,
вагинами малолеток… Надоело жить по старинке? —
купи себе новые лёгкие и учись играть на волынке.
Покупайте оптом, дешевле, почти что даром —
мы теперь всегда с ликвидным товаром!..
Они сыграют ему «Янки Дудль» напоследок,
они приспустят флаг над лужайкой жёлтого дома,
звук на миг зависнет над стайкой рабов и деток,
над могилой папочки-дуролома,
важный пастор скажет — не время пустых речей,
разбирайте беднягу Шмайдена — он ничей…
Яблоки в саду на земле, полумрак, холод,
нас несёт в неизвестность, нас окружает бедность,
и неважно, какой это год и какой город,
ибо ты излучаешь свет и моя нежность
спрятана глубоко в тебе,
спрятана глубоко в тебе,
как янтарь в кембрийской сосне,
как бабочка в тишине,
как солдат, летящий во тьме
в пылающем геликоптере.
Вертолёты — души убитых танков,
чьи глаза забиты кровью и глиной, —
словно чуя свой же мертвецкий запах,
долго кружат над сонной лощиной,
ничего не видя на экранах прицелов,
что случилось, толком не понимая,
огненное небо на новое тело,
как бушлат прожаренный, примеряя,
а потом уходят в сторону света,
и мне улыбаются их пилоты.
Жаль, я не узнаю, зачем всё это,
кем потом становятся вертолёты.
В поле дует суховей.
Выйдешь с древния иконы
Богородице своей
бить о дождике поклоны.
Вот такие наши дни,
вот такое наше лето,
снова человек войны
обернулся вспышкой света,
снова человек труда,
чтоб мы жили, как в европах,
не вернётся никогда
из оплывшего окопа,
из размытого весной,
точно горькими слезами,
ну давай, пойдём со мной
в гости к украинской маме,