***
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку. [126]
Современники Есенина угадывали в этих строках образ самого поэта. Но этот образ дается в утрированном виде: в реальности Есенин был активным участником литературной жизни 1920-х годов, хотя из его стихов может создаться впечатление, что он был сельским самоучкой, который попал в плохую компанию и которого литературная общественность не принимала в свой круг. Все было совсем не так: он общался почти со всеми значительными поэтами своего времени и входил в авангардную литературную группу имажинистов. Но в стихах Есенин не упоминает об этом: вместо этого он создает цельный образ «озорного гуляки», в котором упрощенно передаются реальные черты поэта. Этот образ оказался настолько запоминающимся и убедительным, что почти полностью вытеснил реальную биографию поэта.
Если нам нравится стихотворение, мы часто хотим узнать, каким человеком был его автор и что именно подтолкнуло его к написанию этого текста. Как правило, в стихах нельзя найти прямого отражения жизни поэта, но это не значит, что биография не оказывает на стихи никакого влияния: биографические обстоятельства могут занимать важное место, но нужно помнить, что они лишь один из источников, при помощи которого можно понять, как устроен поэтический субъект стихотворения, и интерпретировать стихотворение в целом.
Находя в лирическом субъекте биографические черты автора, мы глубже и объемнее представляем себе говорящего.
В «Евгении Онегине» о Петербурге сказано:
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня. [257]
Это замечание прочитывается как намек на события из жизни самого Пушкина: в момент написания этих строк поэт был отправлен в так называемую «южную ссылку» и посещать столицу ему было нельзя. Такая деталь будто бы настраивает видеть в я самого Пушкина. Но в той же главе автор создает у читателя впечатление своего (а на самом деле — субъекта) знакомства с вымышленным персонажем — Евгением Онегиным. Вымышленный субъект выглядит реальным, и в силу этого столь же реальными кажутся другие элементы текста.
Иногда субъект может приобретать черты некой коллективной общности (условного мы). Как и в случае я, местоимение мы при этом может быть не выражено в тексте напрямую. Однако в таком случае читатель воспринимает субъекта как часть такой общности. Такой субъект в значительной степени определяется коллективной идентичностью (6. Поэтическая идентичность) либо соотносится с определенными политическими или социальными общностями (21.2. Поэзия и политика). Субъект может по-разному соотноситься с этими общностями — полностью совпадать с ними или чем-то выделяться на их фоне. Наконец, сами эти общности могут быть воображаемыми или несуществующими — субъект может существовать на фоне некоего мы, но установить его границы и свойства удается далеко не всегда.
Читатель может довольно хорошо понимать, что за люди входят в мы:
***
Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.
Старались. Не подводили Мичуриных социальных.
А те, кто не собирались высовываться из земли,
Те шли по линии органов, особых и специальных.
Все это Древней Греции уже гораздо древней
И в духе Древнего Рима векам подает примеры.
Античность нашей истории! А я — пионером в ней.
Мы все были пионеры. [291]
В этом стихотворении Бориса Слуцкого можно довольно точно определить, кто такие мы — это советские люди, чье детство пришлось на первые годы после революции, кто застал утопические проекты 1920-х годов и террор 1930-х, воевал на Великой Отечественной войне и т. д.
В других случаях мы не определено детально, но при этом противопоставлено некоему они. Под этим мы могут пониматься люди, принадлежащие к одному поколению, одному кругу, и хотя поэт не сообщает нам, что именно объединяет этих мы, можно сказать, что их число небесконечно и они чем-то отличаются от окружающих их людей. Так устроено мы в стихотворении Иосифа Бродского:
***
Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны все так же,
и нас не любят женщины все те же.
И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи. [48]
Наконец, под мы могут пониматься мы все. Такое мы словно приглашает читателя присоединиться к той общности, которая создается самим текстом и за его пределами не существует:
***
А может быть, скажите, мясо
прикрыто занавесом музыкальным?
Быть может, ухо наше слышит,
что мы должны вкушать не помня —
чечетку дня и рукоятку полдня,
кровавый почерк полуночной мыши. [216]
В этом стихотворении Александра Миронова присутствует местоимение мы, и субъект явно соотносится с некоторой общностью. Однако что это может быть за общность — остается неясным: поэт сообщает, что эти мы «должны вкушать. чечетку дня и рукоятку полдня», но соотнести эти действия с какими-либо определенными событиями, которые могли бы ограничивать круг этого мы, невозможно. Это мы приглашает к участию всех читателей стихотворения — каждый из них может сказать о себе и о других «мы».
Русский язык дает возможность поэту избежать прямого указания на субъект. Глагол в прошедшем времени (например, пришел, придумал) не выражает категории лица и может выражать действие, которое совершает я, ты или он.
При этом субъект может быть связан с адресатом: появление в поэтическом тексте прямой адресации (например, местоимения ты) часто позволяет сказать что-то об устройстве субъекта. В таких случаях местоимение ты может интерпретироваться как я + ты или даже просто совпадать с я (5. Адресат и адресация).
В ряде случаев поэт может специально затруднять понимание того, какой именно субъект действует в стихотворении и какими он обладает особенностями. Например, поэт может таким образом строить грамматику текста, что получить через нее какие-то сведения о субъекте становится сложно:
***
отстрадал от души горечавку —
будто сам ее видел:
лепестки свернуты,
стебли переплетены,
когда лопнут плоды — истекает и оседает на месте.
ее, может, и нет, но она мне пишет:
свет бы вернула в глаза,
волну в волосы,
было бы, где разомкнуть, что сомкнулось. [82]
В этом стихотворении Анны Глазовой за счет употребления глагола отстрадать в прошедшем времени непонятно, о каком лице идет речь. Далее возникают третье и первое лицо (она3-е лицомне1-е лицо пишет), но остается неясным, в каком отношении они находятся друг с другом, каких людей обозначают и как эти люди связаны с изображаемой в стихотворении действительностью. Это позволяет поэту изобразить окружающий его мир «неустойчивым» и непредсказуемым.
Иногда стихи пишутся от лица животных, предметов или абстракций. В таких стихах поэтический субъект может иметь несколько слоев: он одновременно и человек (для которого могут быть заданы разного рода характеристики — социальные, личностные, пространственные и временные), и что-то другое, отличающееся от человека. Любая поэтическая субъективность оказывается «очеловеченной», однако в таких текстах к человеку добавляется еще что-то. Например, Елена Шварц говорит о себе как о звере и цветке, оставаясь при этом человеком:
***
Я — куст из роз и незабудок сразу,
Как будто мне привил садовник дикий
Тяжелую цветочную проказу.
Я буду фиолетовой и красной,
Багровой, желтой, черной, золотой,
Я буду в облаке жужжащем и опасном —
Шмелей и ос заветный водопой.
Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,
Какой останется искусанный комок —
3 Остывшая и с лопнувшею кожей,
Отцветший, полумертвый зверь-цветок. [344]
Иногда поэт-мужчина может писать от лица женщины и наоборот. Это явление отчасти связано с гендерной идентичностью и ее воплощением в тексте — оно подчеркивает условность поэтического субъекта и позволяет подчеркнуть в нем некоторые черты, которые кажутся автору важными (6. Поэтическая идентичность). Так, одно из стихотворений Николая Звягинцева написано от лица девушки:
***
Grishá, купите мне мобильник,
Их столько много продают.
Мне нужен утренний цирюльник,
Еще вечерний умывальник,