Среди всех слов имена собственные сразу заметны в тексте. Главное отличие их от любых других слов состоит в том, что они называют предмет (например, человека или место), но ничего не говорят о его качествах. Каждый стул обладает свойствами, делающими его стулом, но Ивана назвали Иваном не потому, что он обладал особыми личными качествами, — так решили родители.
Однако часто нам все-таки что-то известно о носителе того или иного имени. Например, об Иване мы знаем, что он мужчина и, скорее всего, русский, о собаке по кличке Черныш — что она черного цвета, а об улице Вокзальной — что она расположена рядом с вокзалом. Кроме того, одни имена встречаются чаще других и потому выглядят более привычными. Иногда уже это позволяет судить о том, что происходит в стихотворении:
Автандил и Наталья по городу нежно идут
пляшет сон лимонадный платаны плывут над аллеей
Автандил говорит — разрушается старый редут —
что-то ей говорит на ушко и Наталья алеет. [69]
Имя Наталья очень распространено в России, а имя Автандил — в Грузии. Об обоих персонажах из текста стихотворения мы не узнаем ничего, кроме того, что они влюблены друг в друга. Однако нам известны их имена, а следовательно, мы знаем, что речь идет о романе между русской девушкой и грузинским юношей. Любовь способна преодолевать границы между государствами и культурами, и чтобы показать это, поэт изображает «типичных» представителей обеих культур, показывая, что на их месте может быть кто угодно другой.
Для имени, возникающего в поэтическом тексте, важен не только его смысл, но и его звучание. Имя Автандил из стихотворения Марии Галиной не только типично грузинское, но и приятное на слух, звучное. В куда более известном поэтическом имени Евгений Онегин звук и смысл также переплетены друг с другом. По отдельности и имя Евгений, и фамилия Онегин хорошо укладываются в четырехстопный ямб известного романа, а вместе они образуют запоминающуюся ритмическую группу — двухстопный амфибрахий. При этом внутри этого имени спрятан микропалиндром ген/нег (IO. Звуковой строй поэзии), в котором как бы отражается внутренняя противоречивость Онегина.
В поэзии, где подробная характеристика персонажей обычно избегается, взаимодействие звука и смысла имени приобретает особую важность. Уже Гавриил Державин, вновь и вновь говоря в стихах об императрице Екатерине или о своей жене, называет их искусственными именами Фелица и Пленира, стремясь одновременно к тому, чтобы имя было благозвучным и свидетельствовало о выдающихся качествах того, кому оно присвоено. Первое имя образуется от латинского прилагательного felix (счастливый), а второе намекает на русское прилагательное пленительный.
Этому примеру следовал Василий Жуковский. Его баллады «Людмила» и «Светлана» (первое имя встречалось лишь у южных и западных славян, второе было изобретено предшественником Жуковского, поэтом и филологом Александром Востоковым) сделали соответствующие имена чрезвычайно популярными. Этой популярности способствовало и то, что имена были не только благозвучны, но и интуитивно понятны: Светлана связана со светом, а Людмила — должна нравиться (быть милой) людям.
Чаще поэты подчеркивают необычность и уникальность имен, используют их почти как слова заумного языка, звучные, но не обладающие очевидным смыслом (10.2. Поэтика гласных и поэтика согласных). Это было верно уже для стихов конца XVIII — начала XIX века, в которых часто возникали имена античных богов и героев. Во многих случаях эти имена были нужны поэтам именно для того, чтобы создать особый звуковой облик строки. Когда Константин Батюшков пишет: Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы / При появлении Аврориных лучей, — он обращает внимание читателя не только на место действия (итальянский город Байя) и ситуацию (предрассветные сумерки), но прежде всего на звуковое впечатление, которое возникает от непривычного для русского уха слова Байя, и на те звуковые связи, в которые вступает имя Аврора, созвучное другим словам в этих строках.
Редкие имена и фамилии могут привлекать поэтов не только своим звуковым обликом, но и особыми оттенками смысла:
***
Во глубине вечерних хижин,
Не возвеличен, не унижен,
Во тьме не виден никому,
Благословляет эту тьму.
Ни безобразный, ни пригожий,
На ощупь тычется в прихожей,
Прислушиваясь, как замки
Выплевывают языки.
И став на миг себя моложе,
Державно шествует на ложе…
Ни Доброво, ни Дурново
Не вхожи в хижину его. [41]
Николай Недоброво́ — критик и литературовед начала ХХ века, Н. Н. Дурново́ — лингвист того же времени. Белякова интересует не биография и достижения этих ученых, а звуковой облик их фамилий, созвучных прилагательным добрый и дурной.
Во второй половине ХХ века поэты начинают использовать и самые обычные имена. Николай Звягинцев начинает стихотворение строкой: Митя меня познакомил с Димой и Татой (причем Дима и Тата действуют дальше, а Митя больше не упоминается вовсе) и этим сразу дает понять, что читателю предстоит войти в личное пространство автора и как-то связанных с ним людей, а в этом пространстве далеко не все понятно и очевидно для посторонних.
Иногда поэты, напротив, предпочитают использовать известные имена. В старой поэзии это были имена античных богов и героев, в новой их место занимают имена деятелей культуры и названия произведений искусства. Употребляя такое имя, автор сразу показывает, каковы его вкусы и предпочтения и с каким культурным багажом нужно подходить к чтению его стихов.
Так, Сергей Гандлевский начинает свое стихотворение строкой Баратынский, Вяземский, Фет и проч. и этим сразу выделяет «свою» читательскую аудиторию: тех, для кого важны классики русской поэзии XIX века, но классики как бы «теневые», не самые известные и заметные. В то же время ироническое и проч. в конце строки ставит под сомнение этот набор имен и его важность для современной культурной и общественной ситуации.
В начале XXI века схожим образом начинают использоваться имена из произведений массовой культуры, которые, с одной стороны, кажутся более понятными и современными, чем отсылки к античности или поэтической классике, а с другой предлагают неожиданные интерпретации всего стихотворения. Так, в стихах Елены Фанайловой встречаются и актеры голливудского кино (Киану Ривз, Ума Турман), и герои массовой культуры (граф Дракула или профессор ван Хельсинг):
***
Говорит Уме Турман
Отец ее ребенка
Специалист по разным единоборствам
Дэвид Кэррэдайн
В конце второй самой важной серии
Пытаясь ее урезонить
Положи детка пжлст наземь
Свое оружие
Ну, вы сами знаете
Чем это закончилось
Но я попробую к нему прислушаться [321]
Поэзия некоторых современных авторов буквально перенаселена людьми, которые названы по имени, изобилует реальными и вымышленными географическими названиями.
Так, в стихах Федора Сваровского действуют многочисленные персонажи, каждый из которых назван по имени (иногда оно «экзотическое», иногда самое простое) и обладает собственной, как правило, сложной биографией:
***
Кузнецов поднимается
по лестнице
сердится на замешкавшуюся собаку
представляет, каким бы он был
если бы звали Глебом [278]
Частое упоминание разных имен может служить и для других целей. В стихах Андрея Таврова в большом количестве встречаются имена исторических личностей, деятелей культуры, мифологических персонажей, знакомых автора и т. д. Эти имена повторяются из текста в текст и создают единое смысловое пространство, большой поэтический мир, где события древности переплетаются с событиями сегодняшнего дня.
Таким образом, частое употребление имен может быть характерной особенностью манеры того или иного поэта. Те поэты, которые часто используют имена, отталкиваются от уже заложенных в языке и культуре возможностей, но чаще всего далеко выходят за пределы того, что позволено в повседневной речи.
Читаем и размышляем 15.4
***
Митя меня познакомил с Димой и Татой.
Они на его картине — двое хвостатых,
За две недели забывших Москву и Питер,
Голых, схлестнувшихся, смазанных маслом литер.
Диме хочется первым схватить поживу,
Как цирковой змее с часовой пружиной.
Тата уже придумала всех, кто снятся,
А он все пытается выгнуться и приподняться.
И Дима сказал: «Зачем нам лицом ко тверди?
Мы же с тобой не надписи на конверте.
Лучше будем в самых павлиньих позах
Целую жизнь лететь впереди паровоза».
Тата в ответ: «А давай разыграем в лицах,
Как можно просто подпрыгнуть и остановиться,
Насколько красивым бывает горячий воздух,
Даже когда идет в свисток паровозный». [136]
СТАРИКИ
(поэма)
Море
Широко набегает на пляж
Волны
Трясут бородами
Древнегреческих мудрецов
Еврейских священников
И старых философов нашего времени
Вот они
Сухие старики
Сидят и лежат на белом песке
Девочка подбежала
Бросила песком в Льва Толстого
Песок —
Сквозь тело —
Упал на песок
Кто-то прошел сквозь раввина
И сел
Видна половина —
Прозрачная — раввина
И стена —
Чужая темная спина
Лысый
Похожий на Сократа
Глядя на море
Произнес
— Мементо мори
— Что есть истина?
Спросила половина раввина
И пустой Лев Толстой
Сказал
— Истина внутри нас
— Что внутри нас?
Только солнце и тень
Возразила другая тень
Зашевелились старики
Задвигались
Забормотали
Рассыпая песок и камни
Рассорились
Сердитые бороды
Поднялись
И пошли по пляжу
Разбредаются в разные стороны
Обнимая людей
Деревья
И горы
Говорят о жизни и смерти
Одна борода —
Пена
И другая —
Пена
Остальные — высокие облачка [274]
Из поэмы «О ПОГОДЕ»
Прибывает толпа ожидающих,
Сколько дрожек, колясок, карет!
Пеших, едущих, праздно-зевающих
Счету нет!
Тут квартальный с захваченным пьяницей,
Как Федотов его срисовал;
Тут старуха с аптечною сткляницей,
Тут жандармский седой генерал;
Тут и дама такая сердитая —
Открывай ей немедленно путь!
Тут и лошадь, недавно побитая:
Бог привел и ее отдохнуть!
Смотрит прямо в окошко каретное,
На стекле надышала пятно.
Вот лицо, молодое, приветное,
Вот и ручка, — раскрылось окно,
И погладила клячу несчастную
Ручка белая. Дождь зачастил,
Словно спрятаться ручку прекрасную
Поскорей торопил.
Тут бедняк итальянец с фигурами,
Тут чухна, продающий грибы,
Тут рассыльный Минай с корректурами.
«Что, старинушка, много ходьбы?»
— «Много было до сорок девятого;
Отдохнули потом. да опять
С пятьдесят этак прорвало с пятого,
Успевай только ноги таскать!»
— «А какие ты носишь издания?»
— «Пропасть их — перечесть мудрено.
Я «Записки» носил с основания,
С «Современником» нянчусь давно:
То носил к Александру Сергеичу,
А теперь уж тринадцатый год
Все ношу к Николай Алексеичу, —
На Литейной живет.
Слог хорош, а жиденько издание,
Так, оберточкой больше берут.
Вот «Записки» — одно уж название!
Но и эти, случается, врут.
Все зарезать друг дружку стараются.
Впрочем, нас же надуть норовят:
В месяц тридцать листов обещаются,
А рассыльный таскай шестьдесят!
Знай ходи — то в Коломну, то к Невскому,
Даже Фрейганг устанет марать:
«Объяви, говорит, ты Краевскому,
Что я больше не стану читать!..»
Вот и нынче несу что-то спешное —
Да пускай подождут, не впервой.
Эх, умаялось тело-то грешное!..»
— «Да, пора бы тебе на покой».
— «То-то нет! Говорили мне многие,
Даже доктор (в тридцатом году
Я носил к нему «Курс патологии»):
«Жить тебе, пока ты на ходу!»
И ведь точно: сильней нездоровится,
Коли в праздник ходьба остановится:
Ноет спинушка, жилы ведет!
Я хожу уж полвека без малого,
Человека такого усталого
Не держи — пусть идет!
Умереть бы привел бог со славою,
Отдохнуть отдохнем, потрудясь.»
Принял позу старик величавую,
На Исакия смотрит, крестясь.
Мне понравилась речь эта странная.
«Трудно дело твое!» — я сказал.
«Дела нет, а ходьба беспрестанная,
Зато город я славно узнал!
Знаю, сколько в нем храмов считается,
В каждой улице сколько домов,
Сколько вывесок, сколько шагов
(Так, идешь да считаешь, случается).
Грешен, знаю число кабаков.
Что ни есть в этом городе жителей,
Всех по времени вызнал с лица».
— «Ну, а много видал сочинителей?»
— «День считай — не дойдешь до конца,
Чай, и счет потерял в литераторах!
Коих помню — пожалуй, скажу.
При царице, при трех императорах
К ним ходил, при четвертом хожу:
Знал Булгарина, Греча, Сенковского,
У Воейкова долго служил,
В Шепелевском сыпал у Жуковского
И у Пушкина в Царском гостил.
Походил я к Василью Андреичу,
Да гроша от него не видал,
Не чета Александру Сергеичу —
Тот частенько на водку давал.
Да зато попрекал все цензурою:
Если красные встретит кресты,
Так и пустит в тебя корректурою:
Убирайся, мол, ты!
Глядя, как человек убивается,
Раз я молвил: сойдет-де и так!
«Это кровь, говорит, проливается,
Кровь моя, — ты дурак!..» [225]
ГРУЗИНСКИХ ЖЕНЩИН ИМЕНА
Там в море паруса плутали,
и, непричастные жаре,
медлительно цвели платаны
и осыпались в ноябре.
Мешались гомоны базара,
и обнажала высота
переплетения базальта
и снега яркие цвета.
И лавочка в старинном парке
бела вставала и нема,
и смутно виноградом пахли
грузинских женщин имена.
Они переходили в лепет,
который к морю выбегал
и выплывал, как черный лебедь,
и странно шею выгибал.
Смеялась женщина Ламара,
бежала по камням к воде,
и каблучки по ним ломала,
и губы красила в вине.
И мокли волосы Медеи,
вплетаясь утром в водопад,
и капли сохли, и мелели,
и загорались невпопад.
И, заглушая олеандры,
собравши все в одном цветке,
витало имя Ариадны
и растворялось вдалеке.
Едва опершийся на сваи,
там приникал к воде причал.
«Цисана!» — из окошка звали.
«Натэла!» — голос отвечал… [26]
Из цикла «ПРОЕКТ ДАНТЕ»
Как апельсиновый разрез она летела —
то колесом в лучах, то дольками дельфинов
то солнцем и монетой, то редела
и в завиток закручивалась львиный,
дрожащий, словно прорези альта.
Сюда дошедших приманила высота
звезды, чье имя Хэсед, состраданье.
Здесь Беме вновь постиг свои сиянья
и стал сияньем сам. Тереза, Сан-Хуан
и Юлия из Нордвича, Клайв Льюис
и мать Мария — я их узнавал.
Но шел, словно медведь через туман,
мой взгляд — клубился он и буксовал,
как выпадающий из тела пульс
иль винт моторки, вздернутый волной.
Я со святыней рядом — был чужой.
Свой мрак с собой приносишь, как рюкзак,
и мимо арки золотой
идешь по Лондону в туманах и тузах
в глазах плывущих черных черепах.
Я бегу золотым пляжем, Ахилл, догоняющий черепаху,
в которой, словно в кордовой модели, играющей на тросе,
все, что любил, гудит, творится и блестит со страху —
то сам ты, вынесенный из себя отросток,
Несс в эту розу закатал свою рубаху.
Кальмар вытягивает щупальце с зеркальцем —
с черепахой, в которой бьется твое пересаженное сердце.
Я иду на охоту с карабином на буйвола и антилопу,
я бегу с вытянутой рукой за шаровым облачком перца,
я всасываюсь сквозняком в убегающую Каллиопу.
Ахилл, догоняющий бабочку, бежит по пляжу.
Меня изменяет бег, а ей глаза удлиняет.
Я, словно солнечный конь, зажимаю сердечную нишу.
Она, как пятак, в золотой разрез залетает,
и я разбиваю черепаху-копилку с солнцем внутри и вижу.
***
Загрустил на даче Соловьев —
Нет ему давно ни в чем удачи,
Распугали люди соловьев —
Не поют они теперь на даче.
Небо хмуро. Холодно. К тому ж
От дождя смешно намокли дачки,
И какая бездна всяких луж,
Ну хотя б у этой водокачки!
Вот так май! И нету соловьев! —
Распугали сволочи! — Уныло
По панели ходит Соловьев —
Ничего ему теперь не мило. [177]
***
тайна-наволочка-туман.
как булавку найду — вспоминаю
о тебе, о чистом постельном белье.
наши, как легкий туман,
отступают.
я отступаю.
сняли лычки. ключи на столе.
ты проснешься — нет никого.
чайник выключишь, высушишь листья,
скажешь — почта шуршит.
разве нет никого, если есть.
Катя, Миша, Алиса,
кто еще за подкладку зашит.
или этот конверт дорогой —
только проволока, поволока.
хочешь — сам подставляй имена.
или радуется рядовой,
что булавку нашел, что все выше осока.
шаг-другой — не достанет до дна. [40]
ТАКЖЕ СМ.:
Николай Заболоцкий (2.3),
Велимир Хлебников (2.4),
Дмитрий Александрович Пригов (4),
Андрей Василевский (6.2),
Вениамин Блаженный (6.7),
Николай Байтов (10.3),
Станислав Львовский (12.3),
Александр Скидан (12.3),
Алексей Колчев (17),
Аркадий Драгомощенко (20.1),
Лев Лосев (23.3).