И поэт, когда пишет стихотворение, и читатель, когда его читает, сознательно или бессознательно помещают его в контекст уже написанных ранее текстов, поэтических и не только. Мы воспринимаем стихи на фоне других стихов этого же автора, другой поэзии той же эпохи, того же направления, отмечаем сходство в устройстве текстов.
Бывает и так, что в стихотворении обнаруживаются параллели с совершенно определенными текстами: повторяются фрагменты, фразы или отдельные слова, те или иные элементы структуры — иногда буквально, иногда с изменениями. Сквозь стихотворение как бы просвечивают другие стихи, благодаря которым мы лучше понимаем, с чем имеем дело. В этом случае говорят об интертекстуальных связях.
Из-за того, что интертекст бывает очень разным, найти его в стихотворении не всегда просто, а если мы его и заметили, то далеко не всегда можно быть уверенным, что соответствия установлены правильно. Так, современному читателю видны далеко не все интертекстуальные связи в произведениях классической литературы. Их реконструкции посвящены многочисленные исследования, где делается попытка восстановить литературный контекст, в котором было написано произведение.
В специальных изданиях, также называемых академическими, нередко можно найти комментарии, проясняющие источник интертекста. Это может понадобиться даже тогда, когда поэт его вроде бы не скрывает. Так, Пушкин в известных строчках из «Евгения Онегина» — Иных уж нет, а те далече, / Как Сади некогда сказал — прямо указывает на то, что цитата принадлежит персидскому поэту XIII века Саади, однако на самом деле цитирует эпиграф к собственной поэме «Бахчисарайский фонтан», где та же мысль Саади пересказана прозой. Есть специальные исследования, в которых филологи пытались установить, откуда поэт взял эту мысль, ведь поэма Саади «Бустан» в пушкинские времена не была доступна ни на одном европейском языке, хотя до Пушкина ее цитировал английский поэт Томас Мур. К тому же эта мысль у Пушкина дана в сильно измененном виде: у Саади речь шла только о мертвых, про «дальних» поэт добавил от себя.
Прямая цитата, особенно когда цитируется что-то хорошо известное, — самая очевидная разновидность интертекста. Но известность цитаты меняется со временем, и нередко цитата, которая была очевидна современникам поэта, совершен но незаметна для потомков, потому что текст-источник забыт.
Важно учитывать и направление цитирования. Чтобы понимать, что стихотворения Пушкина входят в интертекст стихотворения Всеволода Некрасова, нужно знать, что Пушкин жил раньше, чем Некрасов. Для поэтов-современников направление интертекстуальной связи не столь очевидно — бывает и так, что близкие по духу авторы одной эпохи почти одновременно приходят к похожим образам и выражениям.
Поэт Анатолий Мариенгоф, близкий друг Сергея Есенина, вспоминал о происшествии, которое приключилось с другим его другом, поэтом Вадимом Шершеневичем:
«Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего», — написал Маяковский.
Понятия не имея об этой великолепной, образной строчке, Вадим Шершеневич, обладающий еще более бархатным голосом, несколько позже напечатал: «Я сошью себе полосатые штаны из бархата голоса моего».
Такие катастрофические совпадения в литературе не редкость. Но попробуй уговори кого-нибудь, что это всего-навсего проклятая игра случая.
Стоило только Маяковскому увидеть на трибуне нашего златоуста, как он вставал посреди зала во весь своей немалый рост и зычно объявлял:
— А Шершеневич у меня штаны украл!
Важен бывает и объем цитируемого текста. Одно слово, скорее всего, еще не цитата, ведь даже если оно подсказано поэту другим стихотворением, читатель вряд ли сможет об этом догадаться. На мысль об интертексте наводит сочетание хотя бы двух слов. Но если слово особенно редкое — например, авторский неологизм (15.3. Неология), то и в одиночку оно вполне может опознаваться как цитата.
***
аа оо уу ии ыы
аоуа иуоа ыуаы
о ауа и ыуа ы иау
как говорить
не ауа? ни уао?
ты оау я иоа
но ыыы но ууу
так уыо да оыу
ээоо
пиээо
вээоми
бобэоби [42]
Это стихотворение кажется заумным (10.2. Поэтика гласных и поэтика согласных), но это лишь отчасти так. «Заумные» слова пиээо, вээоми и бобэоби позаимствованы поэтом у Вели-мира Хлебникова, а ряд заумных слов из одних гласных в начале отсылает к поэзии Алексея Крученых. Крученых писал:
Лилия — прекрасна, но безобразно слово лилия, захватанное и «изнасилованное». Поэтому я называю лилию еуы, и первоначальная чистота восстановлена.
Бирюков проделывает похожую процедуру, как бы связывая друг с другом два проекта поэтического языка — проект Хлебникова, направленный на создание общего языка для всего человечества при помощи интуитивно понятных всем слов (типа бобэоби), и проект Крученых, который стремился вернуть поэтическому языку свежесть и выразительность, заменив привычные слова словами заумными.
Составные слова, образованные в русском языке по образцу древнегреческих для перевода или пересказа греческих мифов, сохраняют на себе печать этих мифов: чтобы понять строку Григория Кружкова Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет — надо помнить, что у Гомера такой эпитет постоянно сопровождает богиню Эос, олицетворение утренней зари. Но если у Кружкова просто пропущено слово Эос, то Александр Блок шел дальше:
Довольных сытое обличье,
Сокройся в темные гроба!
Так нам велит времен величье
И розоперстая судьба! [45]
Здесь античный эпитет не только вводит образ светлого утра новой жизни, противопоставленный темноте могил, но и настаивает на неодолимости судьбы (идея, важнейшая для всего античного миропонимания).
Интертекстуальную связь легко образовывают имена: стихи, в которых упоминаются, например, Гамлет и Вертер, непременно прочитываются на фоне соответствующих мифологических и литературных сюжетов.
Роль интертекста усиливается в ключевых местах текста — и это не только специально отведенный для «чужого слова» эпиграф (9.4. Эпиграф), но и название. Пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» породили спустя полтора столетия стихотворение Ивана Ахметьева «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы на рабочем месте в разбитом кресле». Называя так стихотворение, современный поэт иронизирует не над Пушкиным, а над собой, показывая, насколько разными получаются стихи, сочиненные во время бессонницы разными людьми в разных исторических условиях.
Между названиями романа Льва Толстого «Война и мир» (1869) и одноименной поэмы Владимира Маяковского (1916) тоже присутствует ироническое напряжение, хотя и не столь заметное. Одноименность их — мнимая, Маяковский использовал другое слово мир (мiръ в старой орфографии, то есть мироздание, — в отличие от толстовского миръ в значении мирная жизнь).
Обращаясь к одним и тем же произведениям, разные поэты создают непохожие друг на друга интертексты. Так, можно говорить о совершенно различных проявлениях шекспировского интертекста, особенно это заметно при сопоставлении текстов разных эпох.
В «Борисе Годунове» Пушкина находят влияние «Макбета», «Гамлета» и других трагедий Шекспира, которое отразилось не только в отсылках к текстам английского поэта, но и в сходстве между характерами и в самом стихе, которым написана трагедия. В начале XIX века русская литература только начинала свое знакомство с английской, поэтому для Пушкина были важны все элементы произведений Шекспира.
К началу ХХ века творчество Шекспира в России стало известно гораздо больше. Для Блока Шекспир был настолько близким автором, что буквальное следование текстам последнего уже не было обязательным. В произведениях Блока отсылки к Шекспиру присутствуют в виде единичных цитат и образов. Так, один из циклов Блока озаглавлен «Пузыри земли» и содержит эпиграф из Шекспира. Эта фраза отсылает к одной из первых сцен «Макбета»:
The earth hath bubbles, as the water has,
And these are of them. — Whither are they vanish’d?
Земля пускает также пузыри,
Как и вода. Явились на поверхность
И растеклись. [242]
В стихотворении «Она пришла с мороза раскрасневшаяся…» повторяется тот же образ: Едва дойдя до пузырей земли, / O которых я не могу говорить без волнения, / Я заметил, что она тоже волнуется / И внимательно смотрит в окно. Интертекст в этом стихотворении «разделяет» героя, живущего цитатами, и героиню, погруженную в жизнь и не замечающую литературную атмосферу их свидания.
Другой автор, к которому веками обращались самые разные поэты, — Гораций, и прежде всего та его ода, что стала образцом для «Памятника» Михаила Ломоносова, Гавриила Державина, Константина Батюшкова и Пушкина. Для всех этих поэтов отсылка к Горацию была способом сопоставить свое место в поэзии с безусловным величием латинского классика. Но когда к этому источнику обращается Иосиф Бродский, поэт совсем другой эпохи, —
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию — спиной.
К любви своей потерянной — лицом.
И грудь — велосипедным колесом. [48]
— он ставит под сомнение очевидную для своих предшественников мысль о том, что занятие поэта может обеспечить ему благодарное внимание потомков.