Теперь прощай — я ухожу на волю.
Твой образ милый — глаз моих услада,
Но не отведал я плодов из сада.
К устам твоим стремился я когда-то:
Ведь красота не избежит зяката[50].
Все время, что провел с тобою рядом,
Я жертвой был твоей, казнимой взглядом.
В иной предел я ухожу молиться,
Там сердце я отдам другой царице.
Не счесть красавиц, чьи глаза — нарциссы,
Уста что сахар и повадки рысьи.
Но все же — я в силках назло невзгодам,
Ведь и твои насмешки льются медом.
Яви же милость ты к мольбе смиренной,
О свет очей моих, дух плоти бренной!
Пока есть мир, одна ты небожитель,
Покуда есть душа, я твой служитель.
Душа, твой образ выше всех сравнений!
Душа, я — вечный раб своих мучений!
Как невозможно нам избегнуть смерти,
Так узы нам нельзя расторгнуть эти.
Прослыв среди людей одним из умниц,
В твоих оковах я опять — безумец!
Мне без тебя не нужно воскрешенья,
Быть без души — нет худшего лишенья.
Твой взор опять раздует пламя сердца,
К любым гоненьям можно притерпеться.
Красу Бог создал с оговоркой тою,
Что несовместны верность с красотою.
В любви нельзя стенать, ломая руки.
Приятней скучной преданности — муки.
На все гоненья отвечать любовью
Приучен я, не внемля суесловью.
Бог, одарив тебя красою пери,
В алхимию любви открыл мне двери.
Здесь, красноречьем Хорезми сраженный,
Сломал перо Меркурий побежденный.
Эй, кравчий, дай нам этой доброй влаги,
Душа опять взлетает ввысь в отваге!
Настанет срок — увянут все соцветья,
Ведь смертному не суждено бессмертья.
Из десяти посланий кончил свод я,
Еще одно хочу сложить сегодня.
Свеча любви, тебе ль сердца не рады?
Луна, как воск, оплавилась с досады.
Цвет райских роз в твоем румянце ярком,
Тебя судьба явила мне подарком.
Мед, сахар иль родник — любимой губы?
Твои слова мне больше жизни любы.
Я сравнивать с цветами не устану
Лицо твое, подобное тюльпану.
Глазам твоим завидуют нарциссы,
Склонились пред тобою кипарисы.
Ведь кипарис лишь выглядит вельможным:
Вблизи тебя он кажется ничтожным.
Ты — древо яблок и цветов граната,
Горит твой подбородок ярче злата.
Тюльпаны рады твоему румянцу,
Он пламенем подобен померанцу.
Когда уста улыбкой озаряешь,
Весь мир сияньем ты переполняешь.
Бессмертью уподоблю ночь свиданья,
Сто солнц — лишь отсвет твоего сиянья.
Когда лицо твое я проницаю,
«О зеркало души!» — я восклицаю.
Почетом, как Джамшид, осыпан нищий,
Я ныне с солнцем под одною крышей.
Как пред дворцом царя, пред ликом милой
Я восхвалю Творца с сердечной силой.
Твой образ озаряет мирозданье:
Велик Аллах! Светло Его созданье!
Любовь всегда рождает жизнь желаний,
Моя ж — достойна ста существований.
Твой милый облик — празднество поэта,
Сияющий твой лик — источник света.
Влюбленный страстно, верен я обету.
Не жаль мне жизнь тебе отдать, как жертву!
Мир услыхал поэта воздыханья.
Прах источил любви благоуханья.
Кто к сей красе не обладает вкусом,
Тот не живет, хоть будь он Иисусом[51].
Диск солнца пожелтел от страсти вечной,
Царям поставлен мат в игре сердечной.
Я пленник твой, ты надо мной царица,
Пусть умереть у ног твоих случится.
О, как я ранен этим небреженьем!
Ты зеркала сжигаешь отраженьем,
То кротость явишь, то души мятежность,
О, как приятна сердцу милой нежность!
Царица грез, твой взор подобен раю,
Как божество, тебя я обожаю.
Вновь Хорезми весну дарует свету,
Явив своей любви поэму эту.
Душа жива, коль полюбить сумела,
Любви же не назначил Бог предела.
Что есть любовь? — Отвечу без сомненья:
«Страданье, что не знает исцеленья».
Куда успел ты, кравчий, удалиться?
Залей мне душу — сердце обновится!
Дремотная судьба, проснись скорее,
Неси вина — и станем мы мудрее!
У каждого — свои на свете грезы,
Довольно мне вина и милой розы!
Певец иракский пусть среди дурмана
Споет нам песнь под звуки сефахана.
Испей, о роза, в светлом изумленье
Вина, рдяного, как души горенье.
И, как еще ни молодо оно,
Огонь твоих ланит придет в волненье.
Любовь твоя, красавица, таит
Во всех своих уловках — наслажденье.
Все силы тратишь ты на красоту,
Потрать хоть малость сердцу в утешенье.
Лишь раз сидели мы плечом к плечу,
Я помню этот миг, как откровенье,
Такого въяве не изведать мне, —
Лишь только в исступленном сновиденье.
Стан твой в объятьях, как охапку роз,
Не удержать — напрасное стремленье.
Отважна ты от хмеля и красы,
Я ж, страстью пьян, молю об избавленье.
Тюрчанка в черном — Хорезми разит
Мечом жеманства всем на удивленье.
Не исчерпались речи, но — смолчать
В очах ее читаю повеленье.
Аллах, не дай душе вселенской ночи,
Святую веру охрани от порчи!
Ты созидаешь из колючек — розы,
Не отвергай же покаянья слезы.
О бек, как солнце, полон ты сиянья!
Пусть Бог исполнит все твои желанья.
Бек Мухаммед Ходжа, Джамшиду ровня,
Ты — средоточьем мира стал сегодня.
Так прояви ж свою к искусству милость,
Чтоб щедрость бека нам годами снилась.
Дай бог рассыпать жемчуг слов для шаха,
Пред кем и гордецы дрожат от страха.
Кыйт'у[52] — на удивление народу —
Сложу, чтоб ты постиг мою природу.
В силках корысти не хочу пропасть я,
Я рею над дворцами птицей счастья[53],
Мир покорил язык мой, остр, как меч.
Над царством скромных нужд имею власть я.
В мечеть я захожу и в харабат,
И хмеля, и молитвы знаю сласть я.
Султана, как бы ни был он могуч,
От алчности не стану восхвалять я.
Твой род прославив до конца времен,
Сумел владыке верным другом стать я.
Я создал «Мухаббат-наме» для мира
На берегу стремительного Сыра[54].
Пусть ты стоишь с самим Джамшидом рядом,
Но удостой мое творенье взглядом.
Сравнишь ли с Фатихой[55] сей слог нетленный,
Возрадуется Хорезми блаженный!
В году семь сотен пятьдесят четвертом[56]
Я завершил сей сладкий труд с почетом.
Но под конец послал Создатель милость:
Еще одно сказанье мне явилось.
Когда в Дамаск вели мои дороги,
Восторг пути сполна познали ноги.
За пазухой свою обувку пряча,
Я шел блаженно, где смеясь, где плача…
Мне люди хлеба и воды давали,
Как кудри гурий, челн ветра взметали,
По воле Бога пересек я море,
Всю Византию исходил я вскоре.
Как суфий, обошел я все пещеры,
Ища людей отшельнической веры.