От них в Дамаск пошел я ради Бога.
Из Рума — в Шам легла моя дорога[57].
Со мной шел знатный отрок, — волей рока
Он был из рода нашего Пророка.
Двух скрученных косиц переплетенье
И небо приводило в удивленье.
Одет невзрачно, не имел он вида
В остроконечной шапке Баязида.
В своей одежде, грубой и колючей,
Он был что солнце, скрытое за тучей.
Но близ него огонь с водой был дружен,
Сам Соломон шел к муравью на ужин,
И птица Феникс царского чертога
Дружила с воробьем во имя Бога.
Шел караван в отрогах гор безлюдных
То средь цветов, то средь колючек скудных,
И вдруг один из спутников сейиду[58]
Нанес нарочно горькую обиду.
Сказал он: «Нищий ты, и врать не надо
Что ты сейид из рода Мухаммада!»
Христианин шел с нами в той пустыне
За Иерусалим — к монахам в Мине.
Предупредил он ссору в караване,
Сказав: «Есть храм у нас в Тартабидане,
Там триста штук копыт, в честной оправе,
Того осла, что нес Мессию к славе.
Количество их непонятно многим:
Осел Христа ведь был четвероногим.
Но даже тот, кто всуе их считает,
Все триста за святые почитает:
А вдруг, из тех трехсот, одно копыто
И впрямь налетом святости покрыто?»
Не мог старик поведать притчи лучшей!
На правый путь наставлен был заблудший.
Неверный славно подшутил над нами,
Сейид проникся мудрыми словами.
Со стариком сдружился он дорогой,
Во всем христианину стал подмогой.
Зажги ж свечу во тьме и мусульманству
Учись у христиан — в досаду чванству!
Не подвергай сейидов подозреньям,
Вслед Хорезми будь другом знатным семьям.
Пускай совсем проста твоя обитель,
В ней сам себе ты царь и повелитель.
Живи, не превращая жизнь в забаву,
Ищи то место, что твое по праву,
И в миражи не верь, прося у неба
В благом смиренье лишь воды и хлеба.
Того, кто этот труд прочтет с любовью,
Мир истины коснется светлой новью.
Так помяни ж в молитвах, о читатель,
Того, кто в книге сей — повествователь.
И, ради Бога, я молю кумира
Не позабыть раба в теснинах мира!
Хисам КятибЦарь-череп1368—1369 годы
«Вечен мир!» — они кричали. Где они?
Посмотри, как скоротечны наши дни!
В срок урочный перестанет белый свет.
Средь живущих на земле — бессмертья нет.
Все приметы правдой полнятся одной:
Все, что создано, не вечно под луной.
Глянь на тех, кто жил на свете прежде нас,
нечестивец и святой — ушли в свой час.
Где пророки, где цари и мудрецы?
Где огромные державы и дворцы?
Где наш праотец Адам? Где пращур Ной?
Их следы замыты вечности волной.
Где коварный Дакъюнус[61], заклятый лгун?
Где Нимврод, охотник-царь? Где Фаридун?
Где Рустам? Лишь тишина звенит в ушах.
Где теперь Ануширван, правдивый шах?
Где воинственный Махмуд, Газны султан?
Где Хосров и где Ширин? Где Зулькарнайн[62]?
Где другой султан, Азам, что под конец
Выбрал дервиша колпак, отдав венец?
Каждый думал, держит Божий мир в руке,
Каждый белый свет покинул налегке,
В бело-мертвенную бязь заворотясь,
Оставляя на земле и кровь, и грязь,
И обилие скота, и роскошь яств,
И удачу, и престол, и блеск богатств.
В мир пришел — уже готовься уходить,
Поспешай по мере сил добро творить.
Полон чадами Адама чернозем,
Все своим уходят в землю чередом.
С каждым шагом, попирая лик земли,
Топчем лица, прахом легшие в пыли.
Распускается нарцисс под пенье птиц:
Кудри желтые — как локоны юниц.
Расцветает гиацинт в струенье дней:
Кудри черные — как локоны царей.
Сколько их уж приняла земля сыра,
В ней лежат они дни, ночи, вечера.
Кто султан из них? Кто раб, а кто — эмир?
Кто богач? Кто — мудрый шейх, презревший мир?
Кто здесь воин, кто старик и кто — юнец?
Помни Господа, когда придет конец.
Чей-то прах взметут лучистые ветра,
Чьи-то кости чисто выбелит жара,
Нищ, богат, велик, ничтожен? Не узнать.
Раб, султан, ходжа, вельможа? Не узнать.
В доказательство пример вам приведу:
В нем едином — мед со всех цветов в саду.
Иисус-пророк в скитальчестве своем
По сирийской шел пустыне жарким днем,
Увидал он над рекой зеленый луг:
Струи блещут, птицы тенькают вокруг.
Омовенье совершая в добрый час,
Чтоб в опрятности творить потом намаз,
Иисус увидел глыбу средь камней:
Страшный череп белизной сверкал на ней.
Ни очей, ни уст, ни тела — ничего
Не имелось у несчастного сего.
Сын Марии, потеряв души покой,
Посочувствовал той участи людской:
«Много видел я, — сказал он, — дел земных,
Но такого не встречал я среди них!»
Письмена он возле черепа узрел:
«Человечья голова — вот твой предел!
Испытаний много даст тебе Аллах,
Прежде чем душа взовьется на крылах…»
Иисус пошел к злосчастной голове,
Чтоб разведать о мирской ее судьбе:
«О иссохшая глава, чьей ты была?
Может, прежде ты красавицей слыла?
Господина ты венчала иль раба,
Голова, чья так безрадостна судьба?
Ты вельможным богачом была в миру
Иль жила бродягой нищим на ветру?
Ты щедра или скупа в миру была?
Благонравна или низменна и зла?»
Волей Божьей, словно бы издалека,
Скорбный череп провещал без языка:
«Слушай же — я расскажу судьбу мою.
Ни одной из бед своих не утаю.
В бренном мире я великим был царем,
Яств-богатств никто б не счел в дому моем.
Славен был я, справедливый государь.
Так меня и прозывали — Череп-царь.
Град огромный был столицею моей,
Не исчислить, сколько зданий было в ней;
Вдоль — пять дней и поперек — три дня пути,
Недовольных мною было не найти.
Там дворец возвел я новый — подивись! —
Десять тысяч мер в длину и столько ж — ввысь.
Кто извне был — громко славил власть мою,
Кто вовне был — тот как будто был в раю.
Не взойдешь шутя на крышу — высока,
А взберешься — окунешься в облака.
Сорок тысяч везирей служило мне,
Каждый льва бы укротил наедине.
Восемнадцать тысяч беков всей земли
Дважды в день служенье идолам вели.
Содержал я двадцать тысяч ловчих птиц,
Гончих псов, лихих коней и кобылиц.
Десять тысяч слуг обслуживало стол,
Без молитвы ввек я к трапезе не шел.
Десять тысяч слуг следило за питьем,
Десять тысяч слуг держал я за шитьем,
Десять тысяч жен своих, что дня светлей,
Выбирал я лишь из царских дочерей.
Десять тысяч милых дев, помимо жен,
Содержал я, нежной лаской окружен.
Ровно тысяча служанок, чуждых сну,
Обихаживало каждую жену.
Были гурии мои прелестней дня,