Без ума они все были от меня.
И семь тысяч музыкантов от души
Слух мой тешили гармонией в тиши.
Чанг, комуз, курай звучали без конца,
Барабан, стуча, подбадривал певца.
Были все мои застолия тесны…
Нынче с грустью вспоминаю эти сны.
Войско было — сотня тысяч удальцов,
Каждый справился бы с тысячей бойцов.
Ни именья, ни скота я не считал,
Насыщались угощеньем стар и мал.
Львиной силой обладая в те года,
Сам бы с тысячей я справился тогда.
Изумруды, яшма, жемчуг и янтарь…
Славен был своим богатством Череп-царь.
Был пригож я — кто питал ко мне любовь,
Душу б отдал, отдал бы до капли кровь.
Был подобен я сиянием луне,
Знатоком наук я слыл в своей стране,
Ниспослал мне Величайший с высоты
Полной мерой и ума, и красоты.
Я обычаю был верен одному,
Я обязан был прозванием ему:
Кто бы с просьбою ни шел в мои врата,
Нищий дервиш или бедный сирота,
Хоть и тысяча увечных шла ко мне,
Уезжали после в шубе, на коне.
Всех, кто шел ко мне, отчаясь, — выручал,
Всех, кто шел ко мне, печалясь, — привечал.
День и ночь я не чурался добрых дел,
О голодных и убогих я радел,
Каждый день кормилась вдосталь беднота,
Не жалел я им ни птицы, ни скота,
Тьмы заклав овец, быков и лошадей,
Головами их я лакомил людей[65].
Так и жил бы я, красив и тароват,
Только смерть мне объявила шах и мат».
И замолкла костяная голова,
Иисусу провещав свои слова.
Он же молвил: «О заблудший человек,
Как же с телом распрощался ты навек?
Что увидел ты в загробном сне своем,
Вдруг уйдя за жизни этой окоем?
Кто допрашивал тебя в иных мирах,
Там изведал ты блаженство или страх?
Коли ты узрел воочью Ад и Рай,
Мир загробный мне в рассказе воссоздай!
Расскажи, как пережил ты смертный миг,
А не можешь, так забудь земной язык!»
За слезою покатилась тут слеза
Из глазниц, где были некогда глаза.
Череп вымолвил: «Однажды ввечеру
Восседал я, услаждаясь, на пиру.
Кто венец держал, кто — шубу, и сам-друг
Я сидел в кругу наложниц и супруг.
Слушай тот, кто любит радости земли:
На одну из них глаза мои легли,
Загорелось вожделение в крови,
Я возлег на ложе страсти и любви.
Тут придворный весть принес, что у дверей
Ждет убогий — просит милости моей.
Был охвачен я хотеньем — сверх него
Не желал я знать и видеть ничего.
“Дурень, — молвил я ему, — всему свой час,
Венценосцу не до милостей сейчас”.
Царедворец, чтоб обиду превозмочь,
Резким окриком прогнал калеку в ночь.
Пораженный этой грубостью большой,
Бедный прочь ушел с израненной душой.
Грех мой стал ему сопутствовать в пути.
Как его я ни искал — не смог найти.
Пламень нежности с подругой поделив
И телесное желанье утолив,
После в банный я направился покой,
Чтоб любовный пот омыть своей рукой.
Окатил себя водой из таза — вдруг
В голове возник неведомый недуг,
Свет в очах моих погас, и в тот же миг
Кровь отхлынула и желтым стал мой лик.
И рабы, узрев упавшего меня,
Принесли меня из бани, гомоня,
И на ложе возложили, и вокруг
Сели тысячи наложниц и супруг.
В страшной немощи лежал я ночью той,
Несносимой мучась болью головной.
На заре пришли везири и князья,
Разных снадобий напробовался я,
Не пошло мне ни одно лекарство впрок,
Лишь усилил хворь мою Всевышний Бог.
Днем умножились страдания стократ,
Изнемог я с головы до самых пят,
За неделю истерзал меня недуг,
В муках я не осязал ни ног, ни рук,
Думал я, вступить не в силах в разговор:
Кто ж наслал на тело этот сглаз и мор?
Вновь явились царедворцы во дворец,
Увидали, что приходит мне конец,
В плач ударились при виде смертных мук,
Отослали прочь невольниц и супруг.
Позабыв, кто я такой и что со мной,
Государство позабыв с его казной,
Так лежал я в забытьи, убог и сир.
Вдруг пустыней обернулся дольний мир,
И, в глазах являя пламень неземной,
Шестиликий ангел встал перед мной.
Лица спереди и сзади у него,
От него не утаится ничего,
На закат и на восход концами крыл
Указует этот ангел Азраил,
В дланях держит чашу смерти и копье,
Завершая человека бытие.
Он, прижав к моей груди конец копья,
Дал испить из чаши горького питья,
Изрекая: “Коль придешь когда в себя,
Вновь друзей увидишь, Бога возлюбя”.
Чуть испил — не стало вмиг земных вещей,
Изошла душа из высохших мощей,
Ни казна, ни власть, ни весь соблазн земли
Удержать ее на свете не смогли».
Череп молвил: «Слушай далее, пророк!
Снова очи отворил я в некий срок,
Вижу — в саване лежу, в земле, впотьмах,
Телеса мои, гляжу, истлели в прах.
“Где престол мой, — я вскричал, — и где казна?
Кони где мои и шубы, где страна?
Где рабыни и супруги, все блага,
Где рубины, изумруды, жемчуга?
Где друзья и то приятное житье,
Где изысканные яства и питье?”
Оказалось все тщетой и суетой.
Не осталось ничего от жизни той.
Тут в могильной шелестящей тишине
Два престрашных существа явились мне.
“Кто вы?”, — спрашиваю, ужасом объят.
“Мы — загробные писцы”, — мне говорят.
Оторвав полоску смертной простыни.
На нее мои деянья нанесли
И сказали: “Ты видал при жизни рай,
Ныне адские терзания узнай!”
Задрожал я, и застлала очи хмарь:
“Что же сделал ты с собою, Череп-царь?”
Крепко взяв меня в тиски, в чаду угроз
Учинили мне с пристрастием допрос,
И на жалобы в ответ — что было сил
Каждый ангел тяжкой палицею бил.
После новые мучители пришли,
Раскаленной цепью шею оплели
И погнали в этом огненном ярме
Прямо в полымя, ревущее во тьме.
Жаждой мучимый в той огненной беде,
Я молил истошным криком о воде,
Но они, разжав мне зубы, средь огня
Напоили едкой горечью меня.
Я испил ее — и с первым же глотком
Все нутро сожглось каленым кипятком,
Несносимо стало больно животу,
Все навек спеклось в гортани и во рту.
Снова начали силком меня поить:
«Не хочу, — им закричал я, — больше пить!»
Палачи меня по окрику старшин
Заковали цепью в семьдесят аршин,
Били боем, и напрасен был мой крик,
Принялись потом вытягивать язык:
С языком, как бич свисающим с плеча,
Снова в пламя потащили, волоча,
Снова бросили в пылающую печь…
Эти муки передать бессильна речь.
О пророк, в пределах адского огня
Несказанные терзанья принял я.
Этот пламень — он жесточе, чем пожар:
Этажами вниз идет слоистый жар,
И круги его, чем ниже, тем жарчей
Полыхают злее тысячи печей.
Каждый круг, своим названьем именит,
Детям Евы и Адама надлежит.
Самый первый круг там “Бездною” зовут,
Пыл его невыразимо зол и лют,
Лицемеров истязают в том кругу:
Там их столько, что исчислить не смогу…
А еще узрел я муки, господин,
Безобразных обезьяньих образин, —
Тех, кто низостью позорил белый свет,
Ближним-дальним нанося ущерб и вред.
А еще в кругу огня узрел я тех,