Воссоединение семьи Цветаевой происходит на территории, подведомственной НКВД, в подмосковном Болшево. Они делят дом с семьей Клепининых, таких же парижских евразийцев, как Сергей Эфрон. Так же как и он, работавших на НКВД. Сергей Эфрон живет теперь под фамилией Андреев. Аля работает в журнале «Ревю де Моску», публикующем пропагандистские материалы для Запада. Аля в восторге от новой жизни. Алю арестуют первой. В августе 39-го. Сергея Эфрона арестуют через два месяца. Клепинины – муж, жена и старший сын – также арестованы. Надо сказать, что Константину Родзевичу, работавшему вместе с Эфроном, повезет. Он пройдет Испанию, будет в Сопротивлении, попадет в немецкий концлагерь. Выйдет и спокойно, глубоким стариком, умрет во Франции. В СССР сестра Цветаевой Анастасия – в тюрьме еще до приезда Марины Ивановны. Цветаева просит главу Союза писателей Фадеева помочь с жильем. Фадеев отказывает. Разрешено поселиться в комнате за курятником возле Дома творчества писателей в Голицыно, за 50 километров от Москвы. Два раза в неделю, зимой, затемно, она ездит в Москву, на Лубянку, чтобы встать в длинную очередь женщин, принесших передачу своим арестованным близким. Эфрон в Бутырке, Аля – во внутренней тюрьме на Лубянке. Цветаева пишет о муже письмо Сталину: «Даю слово поэта: этот человек за Советский Союз и за идею коммунизма готов был идти на смерть». Цветаева дважды пишет Берии. От Эфрона требуют признаний в том, что он работал на французскую разведку. Он тверд, несмотря на издевательства, на психические срывы, до галлюцинаций. Он говорит, что честно работал на НКВД. От Али требуют показаний на отца.
Марина Ивановна с сыном ютится по случайным углам. Теперь она дважды изгой. Как бывшая эмигрантка и как жена и мать врагов народа. Она говорит: «Стихов больше писать не буду. Я свое написала». Ей разрешено заниматься переводами. И значит, есть на что кормить сына. Она панически боится за него. Она не оставляет его ни на минуту. Хотя ему уже 15. И он выглядит старше своих лет. Он всегда в отутюженном костюме. Особым образом завязан галстук. Он парижанин. Но больше всего хочет вписаться в жизнь вокруг. А она, когда у нее иногда спрашивают: «Марина, неужели в Париже вы не скучали по России?» – отвечает: «Моя Родина везде, где есть письменный стол, окно и дерево под этим окном». Так было когда-то в ее родном доме в Москве. Теперь нет никакого угла. Она скажет: «Уж коль впустили, то нужно дать хотя б какой-то угол. И у дворовой собаки есть конура. Лучше б не впускали, если так». И тут же: «Я не могу вытравить из себя чувство права. Мой отец поставил Музей Изящных Искусств. В Румянцевском музее – три наши библиотеки. Деда, матери и отца. Мы Москву задарили. И я имею право на Москву в порядке русского поэта, книги которого в ее лучшей библиотеке. Книжки нужны? А поэт – нет? Эх, вы, лизатели сливок. Я ведь не на одноименную станцию метро претендую». Когда начнется война, в эвакуации, в Елабуге, в Чистополе, будет отчаянно искать работу. Просит: возьмите меня домработницей. Говорит: могу мыть посуду, могу мыть полы. Могу быть санитаркой, сиделкой. Потом будет проситься посудомойкой в писательскую столовую. А потом повесится вот в этом доме. 31 августа 41-го года.
Где ее могила – точно не известно. Неизвестна могила Сергея Эфрона, расстрелянного 16 октября 41-го года. Неизвестна могила их сына – Мура, который ушел на фронт и погиб в одном из первых боев в 44-м году. Аля отсидит 17 лет в лагерях и ссылке. В 1972 году ей исполняется 60. В 72-м сестра Марины Цветаевой Анастасия, проведшая в лагерях 22 года, дождалась выхода своих воспоминаний, правда, в сильно исковерканном виде. В 72-м Марине Цветаевой исполнилось бы всего 80. О ней в 72-м вспомнили только в елабужской газете «Новая Кама». Больше нигде ни строчки.
1973
В 1973 году министра иностранных дел СССР вводят в состав Политбюро ЦК КПСС. Министр иностранных дел – Андрей Андреевич Громыко. Именно так, подчеркнуто внятно, произносят фамилию члена Политбюро советские дикторы.
Громыко уже давно министр. С февраля 57-го года. С 53-го – первый замминистра. А с 48-го был замом министра иностранных дел. А с 46-го был постоянным представителем СССР в Совете Безопасности ООН. А до этого, во время войны, с 43-го года – послом СССР в США, а до этого, с осени 39-го года, – советник-посланник в посольстве СССР в США.
До этого – полгода начальник американского отдела Наркоминдела СССР. Эту ответственную должность в преддверии Второй мировой войны Громыко получает, не имея до этого никакого отношения к дипломатической работе.
Он родился под Гомелем в деревне Старые Громыки, где все жители носили фамилию Громыко. Всю жизнь по самым разным поводам он будет вспоминать родную деревню.
Будучи послом в Англии, посетит Стратфорд на Эйвоне – родину Шекспира. Будет стоять возле его могилы. Вспомнит могилу другого великого писателя – Льва Толстого, вспомнит, как Толстой критиковал Шекспира, говорил, что у Шекспира все люди умные, а в жизни так не бывает. И вот тут, стоя у могилы Шекспира, Громыко совершенно неожиданно вспоминает свою деревню Старые Громыки. В своих двухтомных мемуарах под названием «Памятное» он воспроизводит логическую связку Вильям Шекспир – Старые Громыки и приходит к нелестным для английского драматурга выводам: «Как-то по деревне Старые Громыки разнеслась молва, что у нас вот-вот появится сумасшедший. Мы, мальчишки, с нетерпением ждали. Не только нам, но и взрослым было любопытно посмотреть на него. Вот появился сумасшедший. Он шел по улице и произносил какие-то изречения, стихи. Врезалась в память такая его фраза: «Эй, люди! На том свете не надо заботиться, там само молотится. Адам сеет, а Ева веет».
Громыко продолжает: «Не могу забыть и сейчас этих слов сумасшедшего. В них – четкий ритм и афористичность. Почему же Шекспир не мог подсмотреть и подслушать в жизни нечто похожее?»
Громыко с малолетства много читал. Начал сам сочинять стихи. Потом сжег их. Громыко вспоминает, что успокаивал себя следующим образом, говорил себе: «Ведь даже Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», не понравились они ему».
Потом в деревне услышали о революции. В 13 лет Громыко становится комсомольцем. В 14 – секретарь сельской комсомольской ячейки. В воспоминаниях пишет:
«С каким энтузиазмом я читал инструкции, получаемые из волостного комитета комсомола. Читал и вновь перечитывал их и каждый раз получал огромное удовлетворение».
Закончил семилетку, потом профтехшколу, пошел в техникум в Борисове.
В 31-м году, в возрасте 22 лет, вступил в партию и стал секретарем партийной ячейки. Говорит, что партийная работа его захватила. В это легко поверить. В 31-м году партийная работа действительно захватывающая – это самое время раскулачивания, коллективизации и спровоцированного ими голода. Громыко рассказывал дочери о деревне середины 30-х годов: «Молодая мать убила двух своих малолетних детей. После этого она сошла с ума».
Громыко вспоминает: «Иногда мои командировки в деревню связывались с выполнением планов заготовок». Здесь следует напомнить, что выполнение планов заготовок означает: изымание зерна у крестьян, всего зерна, до последнего зернышка, что и привело к страшнейшему голоду, унесшему более 10 миллионов человеческих жизней.
Громыко пишет:
«Тогда главной темой была коллективизация сельского хозяйства. С энтузиазмом мы брались за любое дело, на которое нас посылали. И никогда не гнушались никакой работой. Не стеснялись ее».
Громыко подчеркивает:
«Я выполнял свои обязанности так, как того требовали интересы партии и государства».
Он продолжает этим заниматься и во время учебы в институте в Минске. В институте он проучился всего два курса. После чего к нему приехал специальный представитель ЦК Компартии Белоруссии и предложил поступить в аспирантуру. Пояснили: главное, сделать особый упор на те преимущества, которые несет нашему крестьянству советская власть, коллективизация.
В аспирантуре Громыко начал учить английский язык, который вскоре на общем «немом» фоне станет его козырем. Громыко вдруг переводят в аспирантуру в Москве. Защищает диссертацию.
Становится ученым секретарем в Институте экономики АН СССР.
Это 38-й год. Дочка Громыко делится воспоминаниями: «Приступая к новой работе, папа чувствовал себя временами весьма неуютно. Так как сотрудника, который ранее занимал эту должность, незадолго до этого арестовали».
Вот с места ученого секретаря Института экономики Громыко и попадет в структуру Наркоминдела.
2 мая 1939 года начинает работу комиссия ЦК по пересмотру кадрового состава Наркоминдела. В комиссии – Молотов, Маленков, Берия, Деканозов. Комиссия работает в связи с активной подготовкой к подписанию договора о ненападении и дружбе с гитлеровской Германией и на ее фоне. Договор будет подписан через четыре месяца и в преддверии его подписания проводится чистка в Наркоминделе. Это вторая волна репрессий в дипломатическом ведомстве. Первая была, так сказать, в общем порядке, в рамках Большого террора 37-38-го годов.
Теперь, в 39-м, накануне большой дружбы с Гитлером и в соответствии с настроением будущего партнера, из Наркомата иностранных дел изгоняют всех этнических евреев, начиная с наркома Литвинова. Место Литвинова занимает Молотов. Молотов вспоминает: «В 39-м, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: «Убери из Наркомата евреев».
Дочь Громыко Эмилия напишет: «К 1939 году сложилась новая геополитическая обстановка в мире. Естественно, что она потребовала иных подходов, способных по-новому взглянуть на новые задачи, вставшие перед внешней политикой СССР. В основу работы комиссии по пересмотру кадрового состава Наркоминдела был положен принцип переаттестации всего руководящего состава, средних звеньев и загранучреждений».
Жертвами этой «переаттестации», а на нормальном языке – расправы, становятся пять заместителей наркома, 48 полпредов, 30 завотделами наркомата, 28 глав консульских представительств, 113 других руководящих работников. И это при том, что в составе Наркоминдела всего было менее 500 кадровых дипломатов. При естественной бедности СССР на опытных и просто образованных дипломатов репрессии означали разгром советского иностранного ведомства.