Сотрудник группы консультантов ЦК и спичрайтер Брежнева Александр Бовин пишет: «Мне еще в те времена пришла в голову мысль: Брежнев бы прекрасно смотрелся как средней руки помещик. Хорошая псарня, смешливые дворовые девки. Вечером съезжаются в гости окрестные помещики. Карты. Сытный стол».
Другой бывший сотрудник группы консультантов ЦК, будущий академик Георгий Арбатов пишет, что со временем Брежнев изменился: «Этот вчера еще хлебосольный хозяин вел себя как Плюшкин, бдительно следя, чтобы меню для работавшей группы специалистов было предельно спартанским».
Арбатов говорит: «Может быть, у Брежнева была болезнь, разрушающая личность. Может быть, болезнь просто ускорила процесс распада личности этого человека. Он утратил контроль над собой и перестал сдерживать дурные черты, воспитанные деспотическим сталинским прошлым. К этому добавлялся очень невысокий уровень нравственной требовательности к себе. Как, впрочем, и к окружающим». То есть это стандартная клиническая картина, которую дает сочетание банальной единоличной власти с банальным атеросклерозом.
При этом Брежнев становится крайне сентиментальным. Брежневскую сентиментальность иногда удается использовать во благо. Как в случае с фильмом «Белорусский вокзал». Фильм первоначально запрещен в связи с недовольством Министерства внутренних дел: не так показана советская милиция.
Александр Бовин вспоминает:
«Фильм «Белорусский вокзал» повезли в Завидово. Как всегда, после ужина – кино. Мы больше смотрим на Брежнева, чем на экран. Видим – схватило. Платок вынул. Задача решена».
Правда, Брежнев прослезится и в тот момент, когда Андропов будет представлять своего нового первого зама, Крючкова, прославившегося впоследствии в 1991 году в качестве члена ГКЧП.
Перед тем как ввести Крючкова в кабинет Брежнева, Андропов Крючкову говорит:
«Не следует удивляться, если генсек покажется «не в форме». Главное, говорить погромче и не переспрашивать, если что-то будет трудно разобрать в брежневских словах».
С начала 70-х Брежнев испытывает проблемы с зубными протезами и в первое время переживает это. Он считал себя сильным оратором и любил выступать, любил звук аплодисментов. Говорил: «Я выйду на трибуну, скажу, и это станет цитатой».
Но болезнь и сильное снотворное к 75-му году убивают брежневскую любовь к публичным выступлениям. И вообще резко снижают его работоспособность. А иногда и просто способность к общению с внешним миром.
В июле 74-го, накануне поездки в Варшаву на празднование 30-летия Польской Народной Республики, врачи с трудом приводят его в чувство и отправляют в Польшу. На торжественном заседании он публично неадекватен.
В ноябре 74-го Брежнев ведет крайне сложные переговоры с американским президентом Фордом во Владивостоке по вопросу об ограничении стратегических наступательных вооружений. Переговоры сложны не только вследствие позиции США. Основную сложность для Брежнева представляет позиция министра обороны Гречко, который вообще категорически против подписания договора с американцами. Председатель Президиума Верховного Совета Подгорный поддерживает Гречко. Они предлагают Брежневу вообще уйти с переговоров с американцами. Брежнев ведет с Москвой бесконечные разговоры по телефону. Давит на Гречко и Подгорного и додавливает их. Заканчивается все это сильнейшим спазмом сосудов головного мозга. Но Брежнев все-таки провожает Форда в аэропорте. После этого Брежнева везут с визитом в Монголию. Чазов говорит, что по дороге Брежнев впадает в невменяемое состояние по причине чрезмерного приема сильнодействующих успокаивающих средств. В Монголии все проходит гладко: он присутствует на переговорах и на концерте.
В декабре 74-го летит с государственным визитом во Францию. По воспоминаниям французского президента Валери Жискар д'Эстена, Брежнев с трудом произносит слова, у него нарушена артикуляция. Во время переговоров Брежнев неожиданно встает, с первым шагом перестает замечать присутствие других людей: главное – контролировать направление движения.
После визита во Францию Брежнева два месяца не показывают.
В июле 75-го, в состоянии депрессии вследствие приема сильных успокоительных, он едет в Хельсинки на подписание заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Чтобы сузить круг отечественных свидетелей нездоровья генсека, в Хельсинки рядом с Брежневым нет дипломатов. Только охрана и врачи.
Александр Бовин по сути Хельсинского совещания пишет:
«Брежнева удалось уговорить принять так называемую «третью корзину» Хельсинкского акта. То есть те разделы, которые касаются прав человека. Но эти самые права для него были фикцией, навязанные непонятным для него временем».
Отставание от времени – болезнь не только Брежнева.
1 августа 1975 года, в день подписания Брежневым заключительного акта в Хельсинки, в Москве председатель КГБ СССР Андропов пишет в ЦК КПСС секретную записку за номером 2058-А: «На киностудии «Мосфильм» закончена съемка кинокартины Э. Климова «Агония», в которой показан распутинский период Российской империи».
Следующий абзац секретной записки Андропова начинается словами:
«По имеющимся в органах безопасности данным, в этой кинокартине искаженно трактуются исторические события того времени».
Во-первых, это смешно. Потому что под богатой формулировкой «по имеющимся в органах безопасности данным» скрывается простой факт: в КГБ с запозданием тоже посмотрели фильм Климова «Агония», который до того на «Мосфильме» посмотрели гости Московского кинофестиваля.
Во-вторых, а как же иначе: слова «по имеющимся в органах госбезопасности данным», несомненно, должны быть, раз записка принадлежит перу главы КГБ и носит секретный характер. А в-третьих, опять смешно. Записка дает четкое представление о логике восприятия произведения искусства в КГБ.
О том, чем, по мнению КГБ, фильм привлекает внимание в мире, Андропов пишет:
«В кинокартине неоправданно большое внимание уделяется интимной жизни Распутина. Кинокартина содержит сцены сексуального характера. Поэтому, видимо, не случайно иностранные кинематографисты проявляют повышенный интерес к этому фильму. В связи с изложенным Комитет государственной безопасности считает нецелесообразным выпускать фильм «Агония» на экраны страны и для продажи его за рубеж».
И наконец, главное в связи с андроповской запиской: это проявление борьбы в высшем руководстве страны.
Брежнев еще в апреле 75-го года, казалось бы, закрыл вопрос с «Агонией», и никто не собирается выпускать фильм на экраны. Но через пять месяцев Андропов усматривает необходимость присоединиться к брежневской позиции, но при этом оставить последнее слово за собой.
Дело о кинофильме «Агония» может показаться незначительным только на первый взгляд. В СССР для КГБ, впрочем, как и для ПБ и ЦК, вообще не бывает мелких дел.
С запиской Андропова об «Агонии» знакомятся члены Политбюро, кандидаты в члены Политбюро, секретари ЦК: Долгих, Капитонов, Кириленко, Кулаков, Пельше, Пономарев, Устинов. Через две недели, 13 августа, в ЦК свою записку пишет председатель Госкино Ермаш: «Госкино СССР в настоящее время не считает целесообразным выпускать фильм «Агония» на экран».
На следующий день, 14 августа, в ЦК направляется еще одна записка. Ее пишут на этот раз совместно Госкино и отдел культуры ЦК. Содержание то же: в настоящее время считают нецелесообразным выпуск кинофильма «Агония».
На самом деле записки от 13 и 14 августа можно было вовсе не писать. Потому что решение об «Агонии» принято до них еще 12 августа, на заседании секретариата ЦК.
И принято оно именно с подачи Андропова. Для него это крайне существенно. Андропов спустя месяцы реанимировал ситуацию с «Агонией». Случай с «Агонией» – это проявление амбиций и опасений главы КГБ Андропова в условиях прогрессирующей болезни Брежнева.
Чазов вспоминает о происходящем в 75-м году: «Слухи о тяжелой болезни Брежнева начали широко обсуждаться не только среди членов Политбюро, но и среди членов ЦК».
Чазов пишет: «Ближайший друг Брежнева Устинов сказал мне: «Евгений Иванович, обстановка становится сложной. Необходимо поставить Леонида Ильича на ноги. Вам с Юрием Владимировичем Андроповым надо продумать тактику подготовки его к съезду партии». Чазов продолжает: «При встрече Андропов начал перечислять мне членов Политбюро, которые при любых условиях будут поддерживать Брежнева». Андропову кажется, что их недостаточно. Андропов просит Чазова поехать в Киев и уговорить первого секретаря ЦК Компартии Украины Щербицкого переехать в Москву. Чазов едет в Киев. Но Щербицкий говорит: «В этой политической игре я участвовать не хочу».
Чазов вспоминает об их разговоре с Андроповым после возвращения из Киева: «Что же делать, – повторяет Андропов, обращаясь больше к самому себе. – Подгорный может рваться к власти». Чазов спрашивает: «Но почему обязательно Подгорный? Неужели не может быть другой руководитель – вот вы, например?» – «Никогда и нигде этого не говорите, – отвечает Андропов. – Есть Суслов, есть Косыгин. Короче, нам надо думать об одном: как поднимать Брежнева».
«Остается одно, – говорит Андропов, – собрать весь материал с разговорами об его болезни, недееспособности и возможной замене. И показать ему. При всей своей апатии лишаться своего поста он не захочет. На этой политической амбиции надо сыграть». Андропову этот план удастся.
В 64-м, после снятия Хрущева, Андропов сразу поставил на Брежнева и не отклонялся от принятого решения в период борьбы Брежнева и Шелепина. Андропов – человек Брежнева, потому что с Брежневым он связывает собственное политическое будущее. В смысле, свое будущее после Брежнева.
Александр Бовин вспоминает свой разговор с Андроповым в бытность того секретарем ЦК, до назначения на КГБ.
Бовин пишет: «Андропов меня старался воспитывать. Мой образ жизни называл гусарством и читал нудные нотации. Однажды ну просто допек меня. Я перешел в контратаку: «Ваша цель, Юрий Владимирович, понятна – Вы хотите стать генеральным. Давайте откровенно, хотите. Ради этого, возможно, и стоит зажать себя». Бовин пишет: «Андропов энергично замахал руками, потом что-то пробурчал, и разговор был закончен».