А потом ему уже очень хочется сыграть Лопатина. С Симоновым Никулин знакомится, когда отсматривают пробы. В Москве, на студии документальных фильмов. Никулин вспоминает:
«Начался просмотр. И вдруг я почувствовал страшное волнение, даже руки вспотели. Ведь он, Симонов, писал о себе, а на экране я? Мне хотелось быть статным, красивым, молодым. Пожалуй, первый раз в жизни меня очень интересовало, каким я получился на экране».
Между тем очень автобиографичный симоновский Лопатин начисто лишен с ходу узнаваемой симоновской стати. Симонов сделал его внешность таковой, что советская власть середины 70-х годов смотрит и на Лопатина, и на Симонова, и на Германа как на инакомыслящих. Идеология к этому времени уже практически умерла, ее заменили штампы и шаблоны. Лопатин, какой он у Симонова, под шаблон не подходит. «Похож то ли на торговца шерстью из Монголии, то ли на клоуна». «Нескладная сутулая фигура в длинном, по-бабьи сидевшем полушубке. В валенках не по размеру. Слишком широкий воротник хомутом стоял вокруг жилистой шеи».
Алексей Герман говорит: «В «Лопатинских рассказах» Симонова был просто написан Никулин. Еще у Симонова о лопатинской внешности: «На стуле, нескладно растопырив ноги в сапогах со слишком широкими голенищами, сидел худощавый человек в роговых профессорских очках». То есть он еще и очевидный интеллигент».
Никулин вспоминает, как ему дотошно подбирали костюм. Говорит: «Долго подбирали очки. Я остановился на очках в металлической оправе, надел их, подошел к зеркалу и вдруг, пожалуй, впервые в жизни отметил, я это увидел, почувствовал, свое сходство с отцом. Точно такие же очки в войну носил отец».
Отец Никулина зарабатывал на жизнь литературным трудом. Он писал репризы, скетчи для цирка, для эстрады, для самодеятельности. До революции, в Москве, он окончил гимназию, поступил на юридический факультет университета, но после революции его забрали в армию. Потом он поехал в Смоленскую губернию, поближе к родным. До этого женился.
До революции семья матери Никулина жила в Прибалтике. Ее отец был начальником городской почты. Она вспоминала, какие в семье были праздники, красивые елки.
В городе Демидове Смоленской губернии отец Никулина создал театр. Для которого писал, ставил и сам играл.
А потом семья переехала в Москву. Уплотняли семью приятеля отца Никулина по гимназии. Они прислали письмо: «Приезжайте. Давайте будем жить вместе с вами, а не с кем-то посторонним». И семья Никулиных поселилась в Токмаковском переулке.
Никулин говорит, что их двор был точь-в-точь как на картине Поленова «Московский дворик». В их своеобразной коммуналке двери комнат не запираются. Все вместе по радио слушают трансляции опер из Большого театра.
Родители Никулина любят Камерный театр Таирова, 2-й МХАТ и Мейерхольда. Отец еще и страстный болельщик и знаток футбола. Устраивают домашние спектакли. Играл Никулин в детстве и в драмкружке. Однажды играл Горького в детстве.
Потом – мальчика-китайца. По совету отца ходил на рынок и присматривался, как ведут себя китайцы-лоточники, как они разговаривают, как двигаются.
Никулин вспоминает и немецкий рынок на Бауманской. Пишет: «Там у меня всегда разбегались глаза. Там на лотках стояли размалеванные кошки. Мне они казались прекрасными. Продавались глиняные петушки-свистульки. До сих пор у мамы стоит глиняная кошка-копилка. Эта обшарпанная кошка мало похожа на ту яркую и красивую, которую мы купили около пятидесяти лет назад на немецком рынке. Но это именно та кошка».
Старая дама из семьи соседей, попыхивая папиросой «Бокс», читала детям вслух Майн Рида, Жюля Верна, сказки Андерсена.
Со знакомой девочкой во дворе Никулин обсуждает Конан Дойля и Эдгара По.
Еще до войны Никулин читал Ремарка. «На Западном фронте без перемен». Хотя чтение Ремарка обычно у нас ассоциируется с концом 50-х годов.
Во время войны Никулин на фронте опять читает Ремарка. Никулин участвовал в боях за освобождение Риги. Вспоминает, что в Риге, в одном из подвалов, нашел гору книг. Среди них – Ремарк. «Возвращение» – о возвращении с другой, Первой мировой войны. Никулин читал запоем. Думал о своем возвращении после войны. О том, что в армии за него думали, им руководили, кормили, одевали. А ему оставались сущие пустяки – не терять присутствие духа, выполнять приказ и по возможности не погибнуть. Спустя три десятилетия после войны, он и играет симоновского Лопатина, которому по иным причинам на войне было проще, чем до нее и после нее.
Герман о персонаже Никулина скажет: «Забавный интеллигент из той породы людей, для которых война была лучшим временем жизни: там было ясно – с кем воевать».
Симонов с Никулиным будут много говорить о Лопатине. Никулин скажет, что его смущает собственный возраст: не слишком ли он стар для Лопатина. Симонов отвечает: «Понимаете, я приезжал в Ташкент, когда мне было тридцать лет, и все, что произошло со мной тогда, происходит с моим Лопатиным. Но я не мог сделать его молодым. Дело в том, что отношение Лопатина к людям, событиям, его ощущения – это ведь точка зрения меня более взрослого, более позднего. В тридцать лет я по-другому все воспринимал».
Никулин потом напишет: «Чем больше Симонов говорил, тем больше мне нравился Лопатин. Я понимал, что этот человек мне близок, интересен, его взгляды совпадают с моими».
Он, Никулин, очень серьезный человек. Он серьезно относится к жизни. Отлично различает фальшь, демагогию. Читает запрещенную литературу. По телефону шифруется, имея в виду Солженицына, говорит: «Я везу Короленко. Третий том».
Он не борец, но он бьется и помогает всем, кому может помочь.
Во время съемок «Двадцати дней без войны» в Ташкенте съемочную группу во главе с Симоновым принимает глава Узбекистана, единовластный хозяин республики Рашидов. Герман просит, чтобы для съемок дали войска, перекрыли движение. А Никулин, перебивая, умоляет дать квартиру какому-то старому клоуну, которому в Ташкенте негде жить. Герман наступает Никулину под столом на ногу. Никулин продолжает просить за клоуна. Герман говорит, что в конце встречи просто стоял у Никулина на ноге. Тот все просил за клоуна. Когда вышли, он сказал Герману: «Да достанешь ты все для своей картины. А за старого клоуна кто попросит?»
Когда снимают «20 дней без войны» – вся съемочная группа живет в поезде. Ездят и снимают. Был и вагон-ресторан. У хозяина ресторана висел портрет Сталина. Герман приходит, видит портрет и просит его снять. Хозяин возмущается. Потом соглашается. Портрет Сталина меняют на портрет Людмилы Гурченко, в которую хозяин ресторана влюблен.
В 1977 году на государственном уровне в связи со Сталиным также происходят некоторые изменения. Дело в том, что вплоть до 77-го года, несмотря на осуждение культа личности и вынос Сталина из Мавзолея, советский гимн сохраняет те же слова, что были и при Сталине.
То есть до 77-го года слова «Нас вырастил Сталин» считаются действующими. Просто их не пели вслух. Так вот с 1 сентября 1977 года вводится повсеместное исполнение государственного гимна с новыми словами. Авторы нового гимна – старые, те же Михалков и Эль-Регистан.
В том же 77-м году вместо сталинской Конституции 36-го года принята новая. Принятие новой Конституции никоим образом не имеет антисталинской направленности.
Тем более что так называемая сталинская Конституция была исключительно хороша и демократична. Правда, написавший ее Бухарин был арестован, подвергся пыткам, оговорил себя и был осужден неправым подконтрольным судом в ходе одного из Больших процессов, затеянных лично Сталиным, невзирая на только что принятую Конституцию. Принятый закон, пусть даже Основной закон, и правоприменительная практика – вещи совсем не обязательно связанные между собой. Не случайно первая диссидентская демонстрация в 1965 году пройдет под лозунгом «Уважайте собственную Конституцию».
Главная новость в Конституции 77-го года – 6-я статья, провозгласившая Коммунистическую партию Советского Союза «ядром политической системы». Сталинская Конституция, принятая на фоне массового террора, в этом не нуждалась. Реальность была гораздо красноречивее и убедительнее слов.
Кроме того, террор при своей несомненной тотальности прежде всего косил старую номенклатуру всех уровней. На освободившиеся места приходила другая номенклатура, безусловно преданная лично Сталину. Сталин в ее лице создает в стране новый правящий класс. Карьерным взлетом и просто физическим выживанием его члены обязаны ему, Сталину. Это посильнее любого членства в любой партии. Именно поэтому партия теряет для Сталина смысл и ценность. Он ощущает собственную абсолютную власть и не нуждается в погремушках вроде «руководящей и направляющей роли партии». А Конституция получилась насмешкой. И ее массовое обсуждение, принятие и дальнейшее существование – тоже насмешка. Бухарин, когда писал Конституцию, сталинских планов не угадывал, под ногами земли не чуял.
Будущее автора Конституции 36-го года определено еще до ее утверждения. Бухарин – человек Ленина, а не Сталина, а значит, сочиняет Конституцию уже с петлей на шее.
В 1977 году 6-я статья новой Конституции, провозглашающая КПСС «ядром политической системы», отвечает новым советским реалиям. Под ядром прежде всего подразумевается Политбюро ЦК КПСС, члены которого являются фактической властью в стране. Особенно в условиях нарастающей болезни первого лица, Брежнева. 6-я статья новой Конституции их страхует, законодательно закрепляет их вмешательство в деятельность всех ветвей государственной власти. Аппарат ЦК КПСС дублирует всю систему управления страной, делая ее недееспособной и безответственной.
На самом деле Конституция 77-го года закрепляет форму существования сталинской номенклатуры на самом позднем этапе. Это каста. Она закрыта. Неподконтрольна. Внутри нее идет борьба. Наиболее активны КГБ и ВПК.
Формально выборные должности пополняются методами, выработанными еще в 30-е годы. Выборы безальтернативны. Фактически они прикрывают систему назначений. Свежая кровь в систему управления не поступает. Основная задача – удержать все под контролем.