У советских людей невероятное желание делать деньги. После 70 лет советской власти нет никакого представления о том, что деньги совсем необязательно связаны с воровством и использованием госимущества. Но механизмов нет, законов нет, частной собственности нет, а есть желание: быстрее-быстрее и больше. Потому что все знают, что сегодня так, а завтра могут запретить. Другая часть населения уже ненавидит тех, кто занимается предпринимательством, хотя идет и покупает вареные джинсы, и все в них, куда ни глянь. На этом фоне празднуется 70-летие советской власти. Горбачев произносит доклад. Говорит, как не прав был Троцкий и что надо было развенчать троцкизм. И что Зиновьев с Каменевым были не правы вместе с Троцким.
Потом Горбачев говорит, что и Бухарин был не прав. Что все они навязывали дискуссию партии и очень этим мешали быстрому движению вперед.
В 87-м году практически никто в стране не знает ни Троцкого, ни Зиновьева с Каменевым, ни Бухарина. Они стерты еще при Сталине. Их портреты в учебниках замазаны еще до войны. Да и Горбачев вспоминает толком не о них, а об их внутрипартийной дискуссии. И ненавидит их. Потому что сыт по горло своими бесконечными спорами в Политбюро. И получается, что от собственного бессилия хватается за Сталина. И говорит, какая отличная была коллективизация, хотя много народу погибло. Говорит это, хотя знает, в каком дерьме сельское хозяйство. И свое детство в Ставрополье помнит. От работы в колхозе никакого достатка. На приусадебные участки огромные налоги. На каждое фруктовое дерево налог, независимо от урожая, и крестьяне вырубают сады. Убежать из колхоза нельзя, крестьянам паспорта не дают. Чем же это отличается от крепостничества? Думает, что ему, Генеральному секретарю, не на что сейчас закупать для страны хлеб. И все время обсуждают, что надо вводить карточки, и люди в 87-м году хотят жить по карточкам, но их будет нечем отоваривать. И поэтому, противореча предыдущей части доклада, он с трибуны говорит, что в 30-е годы сложилась командно-административная система, которая отразилась на всей общественно-политической и экономической жизни страны. Горбачев переходит к массовым репрессиям, потом, собственно, к Сталину. Горбачев помнит, как его отправили разъяснять решения XX, антисталинского, съезда. Он тогда совершенно не знал, что ему делать, потому что люди отказывались принимать осуждение культа личности. В лучшем случае говорили: «Зачем сор из избы выносить?» Большинство верило, что Сталин о беззаконии не знал. И поэтому с трибуны Горбачев, почти без внешней логики, говорит:
«Иногда утверждают, что Сталин не знал о фактах беззакония. Нет, Сталин знал. И вина Сталина и его окружения перед народом огромна и непростительна».
И что вновь будет работать Комиссия по реабилитации. Больные вопросы истории нельзя замалчивать, нельзя делать вид, будто ничего особенного не произошло.
Уже в начале следующего, 88-го года будет реабилитирован Бухарин, которого Горбачев недавно обвинил в излишней склонности к внутрипартийным дискуссиям. Это нормально. Так же как и то, что на октябрьском Пленуме 87-го года Ельцин открыто вступил в полемику с Горбачевым. Горбачев сам объявил ранее невиданный плюрализм мнений. Поступок Ельцина в духе именно этого плюрализма. Это начало политической конкуренции, начало публичной политики. Это естественный ход истории.
1988
1988-й – третий год перестройки. На этот, третий год выходит наружу, становится очевидным, неприкрытым жесткое противостояние в главном руководящем органе страны – в Политбюро ЦК КПСС.
На высшем партийном уровне главным оппортунистом считается Александр Николаевич Яковлев.
Сам Яковлев по праздникам вместе с остальными членами Политбюро стоит на трибуне Мавзолея. Яковлев вспоминает:
«Член Политбюро, секретарь ЦК, власти – хоть отбавляй. Я даже не помню, что чувствовал, когда, стоя на трибуне Мавзолея, смотрел на колонны людей, на лозунги, зовущие на труд и подвиг во имя партии. Сказать, что торжествовал или радовался, пожалуй, не могу. Любоваться с трибуны на собственный портрет было как-то неловко. Но резкого нравственного отторжения не было. Я не один раз пытался как-то сформулировать свои трибунные чувства, но ничего путного, хотя бы для себя, не получалось».
Именно этот человек, Александр Николаевич Яковлев, со смешанным чувством смотревший на собственные портреты с трибуны Мавзолея, автор идеи гласности, с которой началась новейшая история на территории СССР. Именно он в декабре 85-го года в записке на имя Горбачева изложил собственное представление о том, каким путем должны пойти преобразования в стране. В этой записке – о гласности, о реальных выборах, о независимой судебной системе, о правах человека. Яковлев говорит, что в той записке он писал, что все это приведет к укреплению социализма и партии, хотя понимал, что радикальные изменения приобретут собственную логику и одновластию партии и сталинистскому социализму места точно не останется. Революционный текст о гласности в доклад Горбачева на XXVII съезде напишет Яковлев.
Яковлев продолжает:
«Если бы знали делегаты съезда, чему они аплодируют, знала бы номенклатура, что гласность – мощнейшая мина под тоталитарный режим, но нет, тогда не поняли. Как говорится, сладко проглотили, да горько выплюнули».
Гласность как книжное, газетное, журнальное, кинематографическое, телевизионное раскрепощение страны Горбачев и Яковлев смогут запустить. Они это сделают в связке с широкими слоями интеллигенции. Консервативная часть высшего руководства, выражая интересы широких слоев номенклатуры, поведет сопротивление старым испытанным способом, т. е. не гнушаясь ничем.
Помощник Горбачева Черняев вспоминает, что по старой советской традиции якобы в адрес Лигачева поступило письмо от какого-то инженера. Инженер возмущается передачей «Взгляд», в которой «несимпатичные молодые люди еврейской национальности» навязывают свои сомнительные взгляды «общесоюзной аудитории».
Программа «Взгляд» – знаковая для нашей новейшей истории. Идея программы принадлежит ныне легендам российского телевидения Эдуарду Сагалаеву и Анатолию Лысенко. «Взгляд» начал выходит в октябре 87-го. Эта идея поддержана Яковлевым.
Лигачев, получив письмо по поводу «Взгляда», немедленно разослал его секретарям ЦК и поручил своим людям в Отделе пропаганды ЦК и в Отделе культуры ЦК «разобраться и принять меры».
Черняев пишет, что «Горбачев узнал о происходящем, никак не отреагировал. Потом вдруг стал говорить: «Я же Лигачева знаю много лет. Всякое видал. Он честный. Но культурки не хвата… Уровень. Что поделаешь?»
Горбачев скажет, что знает, как решить проблему: он «определит» Лигачева на сельскохозяйственный отдел. В самом Горбачеве нет ни капли национализма. Но Горбачев аппаратный и природный противник жесткого размежевания в своем ближайшем окружении. Это не снимает и не может снять противостояния, которое чем дальше, чем больше будет переходить в войну, пока не дойдет в 91-м непосредственно до путча с танками.
В 88-м году противостояние в высшем эшелоне власти не могло не проявиться, потому что в предыдущем, 87-м году были официально провозглашены намерения, которые не могут не затронуть основы существования партийной номенклатуры. В январе 87-го года на Пленуме Горбачев заявил: надо превращать КПСС из госструктуры в политическую партию. Других партий на тот момент в стране нет. И речь не идет о том, чтобы КПСС с кем-то конкурировала.
Разговор о другом. Партийные структуры по всей вертикали всегда неусыпно и непрофессионально руководили экономикой. Отделы ЦК КПСС всегда управляли всеми без исключения министерствами. Так вот теперь КПСС должна прекратить терзать экономику. Это страшная угроза для партийной бюрократии.
Кроме того, предлагается выдвигать на руководящие посты беспартийных. Это тянет на подрыв устоев. Кроме того, Горбачев вспомнил о существовании Советов – власть вообще-то в стране называлась советской. Так вот теперь оказывается, что Советы должны быть подлинными органами власти. А для этого намечено провести выборы в Советы на альтернативной основе. Это вообще неслыханно.
С 1918 года выборы заключались в голосовании за единственного кандидата на каждое место. И кандидат этот определялся в партийных структурах.
То есть все это, вместе взятое, ломает игру, отлаженную десятилетиями. И тут есть за что биться.
Кроме этого, принципиального для номенклатуры, есть еще один момент. Менее жизненный, но все же. Гласность вынесла на поверхность, на всеобщее обсуждение советское прошлое. Открылся страшный сундук, стоявший все время в углу, к которому детям не давали притронуться и не говорили, что в нем. Да и мало кто членораздельно смог бы сказать, если б захотел.
У многих семейные истории вообще не доступны для понимания нормальными, психически здоровыми детьми. Как рассказать им, что их прадедушка собственноручно ради идеи вышвыривал малых детей и стариков на мороз, или выламывал иконы в церкви, или, не дрогнув, давал срока женщинам, которые подобрали жалкие колоски в разгар голода, чтобы спасти своих детей. Что прадедушка, верный солдат партии, готов был на все, и выбился в начальники, и получил две комнаты в Ленинграде. И мы верили и были счастливы. А потом вдруг твоего прадедушку ночью арестовали, увезли, и больше мы его не видели. А его сын, то есть твой дедушка, отрекся от своего отца. Ему так велели в школе, если он честный пионер. Но нас все равно выселили из квартиры. На прадедушку твоего написал донос его приятель, они вместе то ли раскулачивали, то ли с троцкистами боролись. Через двадцать лет твоего прадедушку реабилитировали. А теперь, еще через тридцать лет, сейчас вот, в 88-м, мы стали читать и о раскулаченных, и о погибших священниках, о погибших поэтах. И нам их жалко и себя жалко.
Советское общество в массе пребывает в растерянности. Оно впервые на своей земле столкнулось с тем, что в политике, в культуре существует многообразие. Это делает картину жизни более сложной, люди к этому не подготовлены, за годы советской власти они привыкли к тяжелому, но простому. Консервативная часть высшего партийного руководства, озабоченного собственным будущим, не может не поиспользовать эту социальную растерянность.