Восстановит ее,
Излечит ее,
Укрепит ее,
Вернет ей жизненные силы.
И вскоре пошлет Он ей полное исцеление —
Ей и всем больным среди народа Израиля и всего человечества,
Вскоре,
Без промедления,
И скажем Аминь!»
В этом году, после долгих раздумий, моя мать решила не читать за бабушку эту молитву. Бабушка не поправится, ей не следует поправляться. Ей девяносто девять лет. Она не страдает ни физически, ни морально. Было бы жестоко продлевать ей жизнь в ущерб ее жизненным впечатлениям.
Это правда, что мы ничего не можем сделать, чтобы «спасти» мою бабушку. Но правда и то, что мы можем спасти нечто другое, имеющее значение – для нее и для нас. Бабушка может провести остаток отпущенного ей времени в умиротворении. Мои родители купили ей специальный матрас, предотвращающий пролежни. Они пододвинули ее к окну, чтобы она могла видеть свое дерево и греться на солнце. Они наняли сиделку с проживанием не только для медицинского ухода, но и для того, чтобы бабушка никогда не оставалась одна. Они по несколько часов в день с ней разговаривают и убеждают своих детей как можно чаще ее навещать, а внуков – звонить ей по фейстайму. Они дают ей то, что приносит ей счастье: шоколад, семейные фотографии, записи песен на идише, которые она слушала в детстве, общение.
Нам не удастся спасти коралловые рифы. Нам не удастся спасти леса Амазонки. Вряд ли нам удастся спасти прибрежные города. Масштаб неизбежных потерь настолько велик, что на его фоне любая дальнейшая борьба кажется почти напрасной. Но только «почти». Сотни миллионов человек, возможно миллиарды, станут климатическими беженцами. Количество беженцев имеет значение. Имеет значение, сколько исчезнет биологических видов, сколько дней в году дети смогут играть на улице, сколько у нас будет еды и воды, на сколько сократится средняя продолжительность жизни. Эти цифры имеют значение, потому что это не просто цифры, каждая из них имеет прямое отношение к конкретному человеку, к конкретной семье, и к чертам характера, и к навязчивым страхам, и к аллергическим реакциям, и к любимым блюдам, и к повторяющимся снам, и к застрявшей в голове песне, и к уникальному отпечатку руки, и к особенному смеху. К конкретному человеку, вдыхающему молекулы, которые мы выдохнули. Трудно беспокоиться о нескольких миллионах жизней, не беспокоиться о единственной – невозможно. Но, возможно, нам не нужно о них беспокоиться. Нам нужно просто спасти их.
Я не верю, что самая большая проблема, связанная с изменением климата, философская. И я полностью уверен[275], что любой житель субэкваториальной Африки, Юго-Восточной Азии или Латинской Америки, где изменение климата уже болезненно дает о себе знать, со мной согласится. Самая большая проблема – спасти как можно больше: деревьев, айсбергов, градусов Цельсия, биологических видов, человеческих жизней – вскоре и без промедления.
Наше желание того, чтобы все на Земле не просто жили здоровой жизнью, но и чувствовали себя как дома, должно быть само собой разумеющимся. Но это не так. Его недостаточно просто раз высказать, его нужно повторять. Мы должны заставить себя встать перед зеркалом, заставить себя посмотреть в него. Мы должны непрерывно вести с собой спор о том, что нужно сделать. «Послушай меня»[276], – умоляет душа в первой предсмертной записке, начиная приводить доводы в пользу жизни. – Постой, людям будет полезно это услышать».
Часть четвертаяСпор с душой
– Я не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Я не знаю, как проделал такой путь – столько всего узнал, так тщательно убеждал себя в необходимости измениться, – и по-прежнему сомневаюсь, что изменюсь. У тебя есть надежда?
– На то, что ты изменишься?
– На то, что человечество во всем разберется.
– Мы уже во всем разобрались.
– Что мы будем действовать, когда разберемся.
– Ты заметил, как часто разговоры про изменение климата заканчиваются вопросом, есть ли надежда?
– Ты заметила, как часто разговоры про изменение климата просто заканчиваются?
– Это потому, что у нас есть надежда, и нам проще обсудить это как-нибудь потом.
– Нет. Это потому, что у нас нет надежды, и нам трудно это обсуждать.
– Так или иначе, именно надежда позволяет заслонять изменение климата – в новостях, политике, в нашей жизни – более «насущными» вопросами. Если бы ты был врачом, ты бы спросил у больного раком, есть ли у него надежда?
– Может быть, и спросил бы. Считается, что позитивный настрой ускоряет выздоровление.
– Если бы ты был врачом, ты бы спросил у больного раком, есть ли у него надежда, не спросив заодно, какой курс лечения он намеревается избрать?
– Нет, наверное, нет.
– И что, если бы он сказал тебе, что не собирается делать вообще ничего? Тогда ты спросил бы, есть ли у него надежда?
– Возможно, я спросил бы, верит ли он в чудо или просто смирился со смертью.
– Правильно. Если кто-то переживает угрожающий жизни кризис и выбирает не бороться с ним, спрашивать, есть ли у него надежда, это все равно что спросить, верит ли он в чудо или просто смирился со смертью, просто короче.
– Бывали минуты, когда написание этой книги вселяло в меня надежду, но по большей части я испытывал гнев и отчаяние.
– Баловался удовольствиями исподтишка, хе-хе.
– Надеждой?
– Да, и гнев с отчаянием туда же.
– Исподтишка?
– Не давая ничего взамен.
– Гнев и отчаяние теперь относятся к удовольствиям?
– Самым запретным. Как ты думаешь, почему та статья про конец света и глобальное потепление в «Нью-Йорк таймс» стала так популярна? Люди внезапно возжаждали знаний о климате? Нет, мы возжаждали наглядного описания ожидающего нас апокалипсиса. Он влечет нас так же, как влекут фильмы ужасов, автокатастрофы и хаос в сегодняшнем правительстве. И не притворяйся, что излагать самые мрачные сценарии развития событий не самая твоя любимая часть во всей этой писанине.
– Я и не притворяюсь.
– Признай, приятно указывать другим на их недостатки.
– Это несправедливо.
– Конечно, нет. Поэтому за все удовольствия исподтишка надо платить.
– Я уже два года пишу эту книгу, пытаясь убедить как можно больше людей изменить свои жизни. Это не считается?
– Этого недостаточно.
– А чего было бы достаточно?
– Измени свою собственную жизнь.
– Я знаю.
– Но?
– Я не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Есть ли что-нибудь более нарциссическое, чем верить, что твой собственный выбор повлияет на всех и каждого?
– Только одно: верить, что твой выбор не повлияет ни на кого. Как ты и объясняешь в предыдущих трех главах.
– Может быть, что все просто писанина. Еще одно запретное удовольствие. Изменение климата – это проблема уровня Китая или корпорации Exxon-Mobile. За 71 % выбросов парниковых газов отвечают всего сто корпораций[277]. Несправедливо перекладывать это бремя на отдельных людей.
– Если бы ты был ребенком, твоя одержимость справедливостью заслуживала бы восхищения.
– Забудь про справедливость. В свете того, что необходимо сделать, перекладывать ответственность на отдельных людей наивно и позволяет политикам и корпорациям сорваться с крючка.
– Но корпорации производят то, что мы покупаем, а фермеры выращивают то, что мы едим. Они совершают преступления от нашего имени. Кроме того, пусть многие и говорят о том, что изменение климата – проблема государств и корпораций, ни у кого нет плана, как повлиять на изменение государственной и корпоративной политики. А предавать плохих парней анафеме ничуть не действеннее, чем ходить на марши с хорошими.
«Мы должны что-то сделать». Сейчас эта фраза на языке у каждого, она стала неформальным лозунгом сегодняшнего дня. И при этом почти никто не делает ничего, кроме причитания, что нам нужно что-то сделать. Мы либо не знаем, что делать, либо не хотим этого делать. Поэтому мы просто блуждаем по полю боя, снова и снова стреляя холостыми в воздух: что-то, что-то, что-то…
– Но мы действительно можем кое-что сделать. Возможно, самое важное действие, которое отдельный человек может совершить для предотвращения глобального потепления, – это согласиться есть меньше продуктов животного происхождения, что оказывает подтвержденное и существенное влияние на окружающую среду и, если действовать коллективно, это дало бы культуре и рынку гораздо более мощный толчок, чем любой марш.
– Да будет так.
– Я не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Я уже изменился, пока писал эту книгу. Я могу представить, как даю интервью на радио и в газетах, пишу авторские колонки, провожу публичные чтения по всему миру. Я могу представить, как исподтишка предаюсь удовольствию праведности, а потом возвращаюсь в отель после одного из таких чтений и за закрытой дверью съедаю гамбургер – предаюсь исподтишка еще одному удовольствию. Как думаешь, существует ли что-то более жалкое?
– Картинка не очень. Но я могу представить много более жалких сценариев, например, если бы тебе было наплевать на правду или слишком страшно ее узнать. Или если бы ты знал правду, но тебе было бы все равно или слишком лень что-то предпринимать. Или если бы ты попытался, но не испытал бы угрызений совести, если бы у тебя ничего не получилось.
– Меня всегда бесило, что мой друг, коллега по писательскому цеху и, более того, горячий защитник окружающей среды отказался читать мою книгу «Мясо. Eating Animals». Меня это расстраивает, потому что он – чуткий мыслитель, которого заботит сохранение природы и который об этом пишет. И если даже