– Понятно.
– Из-за человеческой природы: люди, подобные мне, те, кто должен проявлять озабоченность, иметь активную жизненную позицию и делать огромные изменения, оказываются практически неспособны пожертвовать чем-то малым для великой пользы в будущем. Из-за…
– Хватит.
– Из-за того, что я даже не пытался.
– Не знаю.
– Чего ты не знаешь?
– Почему мы до сих пор разговариваем?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты только что сказал, что даже не пытался, но мы до сих пор разговариваем.
– И что?
– Помнишь «Спор с душой того, кто устал от жизни»?
– Я не пишу предсмертной записки.
– В этом все и дело. И моя несгибаемая надежда.
– Я думал, ты против надежды.
– Я против надежды исподтишка.
– А цена надежды – действие.
– И есть одно действие, которое дает мне надежду.
– Отказ от продуктов животного происхождения?
– Нет.
– Ты меня запутала.
– Вовсе нет. Еще нет. Мы еще разговариваем, поэтому ты еще не запутался.
– О чем ты?
– Предсмертные записки имеют конец. Мы же до сих пор плывем. Именно так выглядит попытка к действию. Ты устал?
– От этого разговора? Да.
– От жизни.
– Нет.
– «Спор с душой того, кто еще не устал от жизни». Однако мы ошибаемся, считая, что с судьбоносными вопросами в судьбоносные моменты судьбы обращаемся к душе: «Как мне следует жить? Кого мне следует любить? Какова моя цель?» Это душа задает эти вопросы, а не отвечает на них. Душа не больше «где-то там, далеко», чем причины изменения климата и способы борьбы с ним. Хуже того, мы трагическим образом ошибаемся насчет того, что имеет судьбоносное значение.
– Как это – ошибаемся?
– Мы спрашиваем душу: «У тебя есть надежда?» Душа же спрашивает нас: «Что на обед?»
– Господин Карский.
– А он здесь при чем?
– Господин Карский, такой человек, как я, в разговоре с таким человеком, как вы, должен быть полностью откровенен.
– Карский – это я?
– Вынужден сказать, что не могу поверить в то, что вы мне рассказали.
– Думаете, что я вам солгал?
– Я не сказал, что вы солгали. Я сказал, что не могу вам поверить. Мой ум, мое сердце устроены так, что я не могу этого принять.
– Кем устроены?
– Простите, меня ждет срочное дело.
– Господин Карский.
– …Да?
– Такой человек, как я, в разговоре с таким человеком, как вы, должен быть полностью откровенен.
– Думаете, я вам солгал?
– Не знаю.
– Чего вы не знаете?
– Какова толщина ледникового щита?
– Двести футов.
– Звучит неплохо.
– Сто футов.
– Не знаю.
– Господин Карский.
– Да?
– Я хочу вам поверить.
– Проблема в масштабе? Колоссальный масштаб трагедии превращает ее в абстракцию? Потому что раньше я солгал.
– Я не сказал, что вы солгали.
– От недоедания умирают всего несколько тысяч детей. Теперь вы сделаете что-нибудь, чтобы их спасти?
– Проблема не в этом.
– Тогда в расстоянии? Я говорил об этом, словно это очень далеко, чтобы не напугать вас, но Верховный суд окажется под водой.
– Проблема не в расстоянии.
– Меня придавило машиной.
– Простите?
– Мне нужно, чтобы вы ее сняли с меня.
– Нет никакой машины.
– Почему вы отказываетесь спасти мою жизнь?
– Потому что совершенно очевидно, что ее не нужно спасать.
– Тогда почему вы отказываетесь спасти жизни, которые очевидно нужно спасать?
– Потому что меня тоже придавила машина.
– Господин Карский, такой человек, как я, в разговоре с таким человеком, как вы, должен быть полностью откровенен.
– Кому сейчас есть дело до откровенности?
– Господин Карский. Я уделил вам время, выслушал вас, сообщил вам свое мнение. Теперь вы должны уйти.
– Я понимаю, что вы мне не верите. Я сам редко себе верю. Мне не нужно, чтобы вы мне верили.
– Уходите!
– Мне нужно, чтобы вы действовали.
– В следующий раз я не пущу вас в эту комнату.
– В следующий раз?
– В следующий раз, когда буду проигрывать в уме этот разговор.
– Ледниковый щит мог бы протиснуться под вашу дверь.
– Разве это большая толщина?
– Господин Карский, почему у вас нет детей?
– Мы не хотели их заводить.
– Почему не хотели?
– Потому, что были счастливы и без них.
– По той же причине, по которой вы тоже обречены вечно проигрывать в уме этот разговор?
– Судья Франкфуртер, почему у вас нет детей?
– Разве это ваше дело?
– Зачем так реагировать на простой вопрос?
– Марион много страдала. У нее было хрупкое здоровье. Она бы этого не вынесла.
– Я не могу вам поверить.
– Думаете, я лгу?
– Я не сказал, что вы солгали. Думаю, вы не можете признаться, даже самому себе, что детей вам помешала завести перспектива осуждения с их стороны.
– Господин Карский.
– Ваш ум, ваше сердце.
– Да. Они устроены так, что я не могу принять то, что вы мне рассказали. Не потому, что они устроены неправильно. Потому что они выполняют свои функции. Если бы я принял то, что вы мне рассказали, я бы сошел с ума.
– Вы бы стали действовать.
– Я бы понял, что никаких действий не хватит.
– Вы могли бы отказаться от еды и питья, умереть медленной смертью на глазах у всего мира.
– Этого было бы недостаточно.
– Вы могли бы собрать группу влиятельных людей, чтобы они выслушали мой доклад, убедить Конгресс начать официальное расследование климатических зверств, использовать свой голос, чтобы сделать эти не терпящие отлагательств вопросы достоянием общественности.
– Этого было бы недостаточно.
– После моего ухода вы могли бы выбрать на обед что-нибудь другое, не то, что обычно.
– Не знаю.
– Господин Карский.
– Я солгал насчет толщины ледяного щита.
– Я не сказал, что вы солгали.
– Но я солгал.
– Ну, и какая у него толщина?
– Вот такая.
– Как стены в этой комнате?
– Как страница, на которой написаны эти слова. Не настолько большая. Эта страница и есть стена. Ее изнанка.
– Не понимаю.
– Не важно, насколько далекими вам кажутся ваши обязательства, не важно, какова высота или толщина ледяного щита, который отделяет вас от них, они всего лишь на другой стороне. Прямо там. Прямо здесь.
– Не знаю.
– Господин Карский.
– Чего вы не знаете?!
– Не знаю.
– Мне нужно идти.
– Господин Карский!
– Стена тает, и меня ждет срочное дело.
– Еще более срочное?
– Мне нужно вернуться назад и рассказать им, что здесь случилось, и умолять их спасти вас.
– Спасти меня?
– Они обязаны сделать больше: умирать в большем количестве, быстрее, нелепее. Они обязаны сыграть свою роль, создать из страдания спектакль, который потребует ответной реакции.
– Говорите со мной.
– И какой из этого толк? Ваш ум, ваше сердце устроены так, что вы не можете принять мои слова.
– Они устроены не окончательно.
– Я боюсь.
– Что я не изменюсь?
– Я боюсь, что они не поверят в ваше неверие.
Часть пятаяПродли жизнь
Исчерпаемые ресурсы
Однажды вечером, когда мой дед возвращался с работы у себя в Польше, на подходе к деревне его остановил друг и сказал, что все убиты и ему нужно бежать. Слово «все» включало в себя жену моего деда и их малолетнюю дочь. Дед хотел сдаться нацистам, но друг силой помешал ему и заставил выжить. Проведя несколько лет в бегах и скитаниях, проявляя истерическую находчивость, чтобы не попасть в руки к немцам, дед встретил мою бабушку, и они перебрались в Лодзь, где поселились в пустом доме, прежние жильцы которого были убиты.
Находчивость была единственным качеством, которое приписывалось деду в рассказах, которые я слышал о нем вплоть до последнего времени. Он заправлял черным рынком в лагере для перемещенных лиц, где они с моей бабушкой и моей матерью провели последние месяцы жизни в Европе; менял валюту и драгоценные металлы; подделывал документы; прятал деньги в каблуках ботинок. В 1949 году он со своей новой семьей сел на корабль в Америку с чемоданом, в котором лежало десять тысяч долларов наличными – больше ста тысяч долларов на сегодняшний день. (У них было больше денег, чем у американских родственников, которые их приютили.) Едва говоря по-английски, не зная ничего об американской культуре и том, как там принято вести дела, он покупал по несколько маленьких бакалейных лавок, управлял ими какое-то время, а потом выгодно продавал. Такие рассказы о нем – а рассказы о нем всегда были только такими – наполняли меня гордостью и некоторым смущением от относительного недостатка собственной изобретательности.
Когда моей матери было лет шесть, дед сказал, что идет вниз, чтобы подготовить магазин к открытию – они часто жили над своими лавками, – и повесился на одном из кондиционеров. Именно тогда, когда над его головой развеялись все угрозы, его находчивость – ресурс, позволявший выживать вопреки всему, оказался полностью растрачен. Ему было сорок четыре года.
Я не знал о самоубийстве деда, пока лет десять назад не сделал несколько достаточно случайных открытий. Конечно же, случись мое столкновение с правдой раньше, это не изменило бы ни одного факта, но оно могло бы избавить мою семью от ненужного стыда и вины, выпестованных молчанием.
До какой-то степени мы все знали то, чего не знали. Или знали, но не верили и оттого не знали.