Ной описан как ish ha’adama, «человек земли» – ироничный или, возможно, очень точный эпитет для того, кто напрочь связан с потопом. Между тем, как Бог повелел Ною построить ковчег, и самим потопом прошло около ста лет. Век может показаться очень долгим временем, но даже в контексте библейской легенды кажется удивительным, что человек и его сыновья (без современных инструментов, без электричества, без «Леруа-Мерлен») оказались способны так быстро построить сооружение, размеров которого хватило для спасения пары каждого вида животных.
Но век – это практически невозможно долгое время для того, чтобы поддерживать веру. Представьте, каково было Ною все эти годы – каждый день его обзывали сумасшедшим, каждый день он отдавал себя без остатка (вкладывая свой труд, свои ресурсы, свои помыслы) тому, что нельзя было доказать. Чем больше времени проходило с повеления Бога, чем более «отдаленным» ощущался его приказ, тем, вероятно, труднее было поддерживать необходимую преданность делу. Это наверняка требовало постоянного внутреннего диалога и неиссякаемого количества просьб о прощении. Стало бы наше гражданское население участвовать в затемнении ради войны, которой суждено было случиться лишь через сто лет?
И все же Ною повезло больше, чем нам. На постройку ковчега у нас осталось намного меньше века, может быть, у нас осталось лет десять, чтобы осуществить все изменения, которые мы еще не сподобились честно обсудить друг с другом или с самими собой. И, в отличие от Ноя, нам придется делать это без веры. Нам предстоит не только заставить себя действовать, нам нужно выбрать, какой ковчег соорудить, – и все это без указаний свыше. Наш ковчег может быть космическим кораблем для колонизации Марса. Он может быть банком семян, чтобы начать все заново после коллапса растительной жизни, или банком ДНК, чтобы начать все заново после коллапса жизни животной. Он может быть актом коллективного самоубийства. Или волной коллективного действия.
После того как вода схлынула, Бог явил радугу в качестве символа своего завета всему сущему никогда больше не разрушать землю – отныне эта планета станет нашим единственным домом. «Я полагаю радугу мою в облаке в знак Завета между мною и Землею, и отныне, когда наведу я на Землю облако, в облаке явится радуга. И тогда я вспомню Завет мой между мною и вами и всяким живым созданием во всякой плоти, и никогда больше вода не обернется Потопом во истребление всякой плоти. И будет радуга в облаке, и я увижу ее, чтобы помнить вечный Завет между Богом и всеми живыми созданиями во всякой плоти, какая есть на Земле».
Бог использует слово «помнить» дважды. Странно, что всемогущей силе могла понадобиться помощь в том, чтобы по недостатку памяти не истребить свое самое важное создание. Бог Торы забывчив, и ему требуются напоминания – стоны рабов в Египте, символы его заветов, – и он ясно дает понять, что это напоминание для Него. Но это не «записка самому себе» на листке из блокнота на прикроватной тумбочке. Напоминание Богу эффектно и публично – оно в буквальном смысле пишется на небесах. Поэтому, каково бы ни было предназначение радуги, это памятка в том числе и для Ноя. Для человечества. Нам напоминается, что Бог сотворил с нами и для нас и что Бог нам обещал. Больше того, радуга напоминает нам о возможности уничтожения, что в свою очередь заставляет вспомнить о чем-то настолько важном, что оно не должно нуждаться в напоминаниях, но именно из-за этой чрезвычайной важности нуждается в напоминании больше, чем что-либо другое: мы не хотим быть уничтоженными.
В глобальном масштабе от самоубийств гибнет больше людей[317], чем от войн, убийств и природных катастроф, вместе взятых. Мы с большей вероятностью рискуем убить себя, чем быть убиты, и в этом смысле должны бояться себя больше, чем боимся других. Из радуги может получиться веревка: можно бросить ее утопающему, а можно связать в петлю.
Никто, кроме нас, не уничтожит Землю, и никто, кроме нас, ее не спасет. Самые безнадежные ситуации побуждают к самым обнадеживающим действиям. Мы нашли способы восстановить жизнь на Земле в случае ее полного коллапса, потому что мы нашли способы вызвать полный коллапс жизни на Земле. Мы сами – и потоп и ковчег.
Вот в чем вопрос
Утром 14 апреля 2018 года адвокат по защите гражданских прав Дэвид Бакел зашел в ту часть бруклинского Проспект-парка, в которую я тысячи раз заходил сам. Когда я жил в том районе, именно там я часто выгуливал собаку, играл со своими детьми или просто бродил, собираясь с мыслями. В пять пятьдесят пять утра Бакел отправил электронное сообщение в новостные агентства, поясняя принятое им решение. Потом облил себя бензином и поджег.
По словам его супруга и друзей, он не страдал депрессией. И у него хватило присутствия духа, чтобы оставить как минимум четыре отдельных сообщения с объяснением своего акта. Самое краткое из них гласило: «Я, Дэвид Бакел, только что совершил самоубийство через самосожжение в знак протеста».
Вторая записка[318] была найдена свернутой в пакете с мусором в стоявшей неподалеку тележке из супермаркета. В ней было написано: «Выбросы разрушают нашу планету, просачиваются во все живое через воздух, почву, воду и осадки. Наше настоящее становится все более безысходным, нашему будущему нужно больше, чем мы делали до сих пор».
Бакел был адвокатом по делам о защите гражданских прав, у которого были все основания верить, что прогресс – это вовсе не плод воображения. Он был признанным по всей стране пионером защиты прав гомосексуалистов и трансгендеров. Однополые браки были узаконены, когда Бакел был уже зрелым человеком, не в последнюю очередь благодаря его собственным усилиям. В атмосфере безразличия и обреченности он сохранял надежду и воодушевление. Те, кто счел его самоубийство актом капитуляции, забывают о том, что его смерть была открытым протестом. А ни одно действие так не зависит от веры в возможность перемен, как протест. «Достойная цель в жизни порождает достойную цель в смерти», – сказал Бакел в предсмертной записке.
Три месяца спустя[319] [после самосожжения Бакела] газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью «Растить ребенка в обреченном мире»[320]. Мне переслали ее человек десять. Начав читать, я решил, что она просто пронзительна. Ее автором был Рой Скрэнтон, тот же, кто написал «Учимся умирать в эпоху антропоцена». Скрэнтон описывает захватывающий коктейль эмоций, который почувствовал после рождения своего ребенка: «Когда родилась моя дочь, я заплакал дважды». Первый раз это были слезы радости, а второй – печали: «Из собственного эгоизма мы с супругой приговорили нашу дочь к жизни на планете, куда грядет апокалипсис, и я не вижу ни одного способа защитить ее от будущего».
Я был благодарен за еще одно слово к разговору о глобальном кризисе. Скрэнтон не просто вдумчив, он влюблен в свою тему, осведомлен и чертовски хорошо пишет. Он озвучил одно из родительских чувств, которое часто испытываю я сам. Это вовсе не совпадение, что столькие люди переслали мне его работу и что все они были родителями.
В этой статье (как и в других) Скрэнтон обращается к экологическому кризису с определенной философской строгостью, которая отсутствует в сегодняшнем диалоге на эту тему – тем образом мышления, которое нам отчаянно необходимо, чтобы осмыслить наш кризис. Как заметил Дэвид Уоллис-Уэллс[321] в своей статье «Необитаемая Земля», «мы не создали вокруг изменения климата никакой особой религии смысла, которая могла бы дать нам успокоение или цель в жизни перед лицом возможного уничтожения». Скрэнтон делает заявку на религию, но ей не под силу дать нам цель в жизни перед лицом возможного уничтожения. Перечитывая статью, я чувствовал досаду и даже гнев. Чем больше я вчитывался, тем больше она напоминала мне предсмертную записку.
Рассматривая «этику жизни в обществе потребления, живущем на углеродном топливе», Скрэнтон отмечает, что многие поддерживают более ответственный образ жизни. «Возьмем, к примеру, широко цитируемое исследование, проведенное в 2017 году географом Сетом Уайнсом и экологом Кимберли Николас, в котором утверждается, что самыми эффективными шагами, которые каждый из нас может предпринять для сокращения выбросов углекислого газа, являются: переход на растительную диету, отказ от авиаперелетов, отказ от автомобиля и на одного ребенка меньше в семье». (Он имеет в виду документ[322], на который я уже ссылался, озаглавленный «Проблема подходов к ограничению изменения климата: информационно-просветительские и правительственные рекомендации не учитывают индивидуальные действия, имеющие наибольшую эффективность», в котором утверждается, что усилия по предотвращению изменения климата, которым нас обучают и которые нам рекомендуют, в большинстве своем довольно незначительны.) «Основная проблема этого предложения, – продолжает Скрэнтон, – заключается не в самих идеях обучения экономности, сокращении авиаперелетов или перехода на вегетарианство, которые вполне здравы и благотворны, а скорее в общественной модели, на которую опираются подобные рекомендации: в идее о том, что мы можем спасти мир посредством индивидуального потребительского выбора. Мы не можем этого сделать».
Почему же нет?
Потому что мир представляет собой «сложную, рекурсивную динамику» с «внутренними и внешними движущими факторами».
Я не совсем понимаю, что это значит, но каким бы сложным мир ни был, люди все же сдают мусор на переработку, протестуют, голосуют, убирают за собой, поддерживают местных производителей, сдают кровь, вмешиваются, если кому-то грозит непосредственная опасность, отвергают расистские высказывания и уступают дорогу каретам «Скорой помощи». Эти действия не просто благотворны для индивидуального здоровья того, кто их выполняет, а необходимы для здоровья общественного: эти действия наблюдаются и воспроизводятся.