В своей книге[323] «В связке: удивительная сила социальных сетей и как они формируют наши жизни»[324] Николас Христакис и Джеймс Фоулер называют социальные сети «видом человеческого суперорганизма». Они пишут: «Мы обнаружили, что, если подруга подруги вашей подруги набрала вес, вы тоже его набираете. Мы обнаружили, что, если друг друга вашего друга бросил курить, вы бросаете курить. И мы обнаружили, что если друг друга вашего друга обретает счастье, вы тоже становитесь счастливее». Несмотря на то что мы часто называем ожирение эпидемией, редко кто считает его заразным. Однако Христакис и Фоулер приводят примеры, доказывая, что ожирение является такой же мировой тенденцией, как курение и отказ от курения, сексуальные домогательства и отвержение сексуальных домогательств:
«С удивительной регулярностью[325], которая, как мы обнаружили, свойственна многим сетевым явлениям, кластеризация подчиняется нашему правилу трех степеней влияния: средний человек, страдающий ожирением, намного чаще имел друзей, друзей друзей и друзей друзей друзей, также страдающих ожирением, чем можно было бы ожидать, если бы это было чистой случайностью. Похожим образом средний человек нормального веса более склонен заводить контакты с людьми, не страдающими ожирением, в пределах трех степеней отдаления. За пределами этих трех степеней кластеризация останавливается. Фактически создается впечатление, что люди занимают ниши внутри сети, где набор или потеря веса становятся своего рода местным стандартом».
В том, что касается здоровья, данное исследование предполагает, что влияние индивидуального поведения оказывается намного сильнее, чем федеральные рекомендации по правильному питанию, которых большинство американцев не соблюдают. Инфраструктура по-прежнему имеет значение – продовольственные пустыни, денежные пособия и кафетерии с вредной едой бесспорно влияют на то, как люди питаются, – однако наиболее заразительными стандартами являются те, которые мы воспроизводим.
Мы вовсе не бессильны в плену «сложной рекурсивной динамики» с «внутренними и внешними движущими силами», ее внутренние движущие силы – это мы сами. Да, существуют могущественные системы – капитализм, промышленное животноводство, промышленный комплекс по добыче природного топлива – которые трудно демонтировать. Отдельно взятый водитель не может стать причиной дорожной пробки. Но ни одна дорожная пробка не существует без отдельных водителей. Мы застреваем в пробке, потому что пробка – это мы. То, как мы живем, действия, которые мы совершаем или которых не совершаем, могут питать системные проблемы, но они могут и менять их: так, судебные иски отдельных лиц изменили правила бойскаутов, показания отдельных лиц положили начало движению #MeeToo, участие отдельных лиц в «Марше на Вашингтон за рабочие места и свободу»[326] проторило путь Закону о гражданских правах 1964 года и Закону об избирательных правах 1965 года. Совершенно так же, как Роза Паркс помогла десегрегировать общественный транспорт, и так же, как Элвис помог победить полиомиелит.
Скрэнтон пишет: «Мы вольны выбирать образ жизни не больше, чем вольны нарушать законы физики. Мы выбираем из возможного, не ex nihilo»[327].
Да, наши действия ограничены, а параметры возможностей задаются традициями и несправедливостью системы. Наша свободная воля не всемогуща – мы не можем творить все, что нам заблагорассудится. Но, по словам Скрэнтона, мы свободны выбирать из возможных вариантов. И один из таких вариантов – это делать экологически осознанный выбор. Выбрать что-нибудь растительное из меню ресторана или в продуктовом магазине не требует нарушения законов физики – ни даже выборов «зеленого» президента. И хотя утверждение, что индивидуальные решения обладают абсолютной силой, может быть одним из мифов неолиберализма, утверждение, что индивидуальные решения не имеют вообще никакой силы, является мифом пораженческим. Силой обладают действия как на макро-, так и на микроуровне, и, когда речь заходит о предотвращении уничтожения планеты, безнравственно сбрасывать со счетов любые из них, а также заявлять, что, раз «макро» недостижимо, с «микро» не стоит даже пытаться.
Да, нам нужны структурные изменения – нам нужен глобальный переход с ископаемого топлива на возобновляемые источники электроэнергии. Нам нужно заставить правительство принять нечто подобное налогу на углеродные выбросы, сделать обязательной маркировку продуктов с информацией о влиянии их производства на окружающую среду, найти устойчивую замену пластику и построить города, где можно будет ходить пешком. Нам нужно нравственно переосмыслить отношения Запада с Глобальным Югом. Возможно, нам потребуется даже политическая революция. Эти изменения потребуют сдвигов, которые не под силу отдельным людям. Оставив в стороне тот факт, что коллективные революции совершаются отдельными людьми и подкрепляются тысячами индивидуальных революций, у нас не будет возможности достичь своей цели ограничить уничтожение окружающей среды, если отдельные люди не примут очень личного решения изменить свои пищевые привычки. Разумеется, это правда, что один человек, решив перейти на растительную диету, не изменит мир, но правда и то, что несколько миллионов таких решений его изменят.
В ответ на изменения в образе жизни, предложенные Уайнсом и Николас, Скрэнтон пишет:
«Последовать [их] рекомендациям означало бы полностью отказаться от современного образа жизни. Это означало бы выбрать отшельническое, изолированное существование и отказаться от любой глубокой связи с будущим. В самом деле, принять доводы Уайнса и Николас всерьез означало бы признать, что единственным по-настоящему нравственным ответом на глобальное изменение климата является самоубийство. Более эффективного способа уменьшить собственный углеродный след просто не существует. Как только вы умираете, вы прекращаете потреблять электроэнергию, перестаете есть мясо, жечь бензин, и у вас точно больше не будет детей. Если вы действительно хотите спасти планету, вам следует умереть».
Это крайнее допущение. Представьте, что вы согласны не есть продуктов животного происхождения до ужина и совершать в год на два полета меньше. Если оставить в стороне вопрос, смогли бы вы это сделать или нет, разве это похоже на «отшельническое, изолированное существование»? Или это похоже на разумную поправку? Это правда, принятие решений в пользу здоровья планеты положит конец нашему необузданному гедонизму, но разве так мы определяем «современную жизнь»? Если да, то положить ей конец стало бы облегчением. Только такими решениями, такими поправками мы сможем гарантировать «глубокую связь с будущим».
Не существует более эффективного способа уменьшить собственный углеродный след, чем умереть, но это предполагает, что углеродный след каждого независим от следов остальных. Вы не едите в одиночку, если только не покупаете продукты и не съедаете их тайно. Наш пищевой выбор заразителен для общества и всегда влияет на окружающих нас людей – супермаркеты отслеживают каждый проданный товар, рестораны изменяют меню под запросы клиентов, комбинаты общественного питания отмечают, какие продукты чаще выбрасываются, и, делая заказ в ресторане, мы говорим: «Мне то же самое». Мы едим семьями, сообществами, народами и – все больше и больше – всей планетой. Индивидуальный потребительский выбор может активировать «сложную, рекурсивную динамику» – коллективное действие, – которая станет развивающей, а не парализующей. Да, акт самоубийства может воздействовать на окружающих, но это воздействие конечно. Но мы не могли бы заставить свои пищевые привычки прекратить воздействовать на окружающих, даже если бы захотели.
Еще более важен вопрос, что именно мы пытаемся спасти. «Если вы действительно хотите спасти планету, вам следует умереть», – пишет Скрэнтон. Но мы хотим спасти не планету. Мы хотим спасти жизнь на планете – жизнь растений, жизнь животных и жизнь человека. Принятие неизбежной жестокости нашего существования – это первый шаг к тому, чтобы сократить ее до минимума: мы должны потреблять природные ресурсы, чтобы выжить. Это останется истиной для любой политической утопии. Но многим видам, включая человека, удается жить в гармонии с природой, и они делают это, не совершая самоубийств. Они делают это, беря у планеты меньше, чем она может произвести, и питая экосистемы. Они делают это, живя так, словно у них есть только одна Земля, а не четыре. Относясь к планете как к своему единственному дому.
Далее Скрэнтон описывает самоубийство Дэвида Бакела, приходя к заключению, что «самопожертвование доводит логику личного выбора до конечной цели».
Я не оправдываю ни самоубийство Бакела, ни самоубийства в принципе. Но важно помнить, что он совершил самоубийство не для того, чтобы сократить свой углеродный след. Его самосожжение – вполне в духе публичных самосожжений буддистских монахов в знак протеста против войны во Вьетнаме – было явно обставлено так, чтобы иметь свидетелей, оставить ожог в общественной совести, разжечь костер перемен. Оно превратило акт самоуничтожения в оружие, чтобы напомнить нам, что мы не хотим самоуничтожаться.
«Настоящий выбор, который стоит перед всеми нами, заключается не в том, что покупать, летать ли самолетами, или заводить детей, или нет, а в том, есть ли у нас желание обязать себя жить нравственно в разрушенном мире, где коллективное выживание человечества зависит от некой экологической благодати».
Что такое жить нравственно, как не делать нравственный выбор? Сюда относится выбор, что покупать, летать ли самолетами и сколько заводить детей. Что такое природная благодать, если не сумма ежедневных, ежечасных решений брать не больше, чем уместится в руках, питаться, не потворствуя желудку, создавать себе ограничения, чтобы мы все могли разделить то, что останется?