За историю своего существования одни человеческие сообщества много раз доводили другие человеческие сообщества до грани уничтожения. Сегодня весь наш вид угрожает себе массовым самоубийством. Не потому, что нас кто-то заставляет это делать. Не потому, что мы не соображаем, что к чему. И не потому, что у нас нет выбора.
Мы убиваем себя, потому что выбрать смерть удобнее, чем выбрать жизнь. Потому что люди, совершающие самоубийство, не станут его первыми жертвами. Потому что мы верим, что когда-нибудь, где-нибудь, какой-нибудь гений непременно изобретет чудо-технологию, которая изменит наш мир, чтобы нам не пришлось менять свой образ жизни. Потому что краткосрочное удовольствие соблазнительнее долгосрочного выживания. Потому что никому не хочется применять свои способности к намеренным действиям раньше других. Раньше соседей. Раньше энергетических и автомобилестроительных корпораций. Раньше федерального правительства. Раньше Китая, Австралии, Индии, Бразилии, Великобритании – раньше всего мира. Потому что мы не обращаем внимания на смерть, мимо которой ходим каждый день. «Мы должны что-нибудь сделать», – говорим мы друг другу, словно повторения этой фразы уже достаточно. «Мы должны что-нибудь сделать», – говорим мы себе, и потом ждем инструкций, которых нам никто не даст. Мы знаем, что выбираем собственный конец, мы просто в это не верим.
С каждым вздохом мы вдыхаем молекулы последнего вздоха Цезаря. И Нины Симон, и Джона Уилкса Бута; Ханны Арендт и Генри Форда; Мухаммеда, Иисуса Христа, Будды и Колумба; Рузвельта, Черчилля, Сталина и Гитлера; Энрико Ферми, Джеффри Дамера, Леонардо да Винчи, Эмили Дикинсон, Телониуса Монка, Клеопатры, Коперника, Соджорнер Трут, Томаса Эдисона и Джулиуса Роберта Оппенгеймера – всех героев и злодеев, творцов и разрушителей.
Но основная часть этих выдохнутых молекул принадлежит обычным людям вроде меня. Только что, со словами «Тебе так везет, что ты едешь», я выдохнул свою двоюродную бабушку. И молчание моей бабушки, которое та разделила со своей матерью перед отъездом. И дедушку, когда он говорил моей матери, что любит ее, на идише, в тот последний вечер. И Франкфуртера, говорящего: «Мой разум и мое сердце устроены так, что не позволяют мне этого принять». До нас на нашей планете жили больше ста миллиардов человек[332]. С каждым вздохом мы должны спрашивать себя, достойны ли мы того, что нам дадено.
Мы либо соберемся с духом перед лицом глобального кризиса, либо нет. Мы либо станем волной, либо утонем. Если мы не преодолеем свой агностицизм и не изменим свое поведение так, как мы знаем, что это необходимо, как нас будут судить наши потомки? Узнают ли они, что унаследовали поле битвы, потому что мы не пожелали выключить свет?
Когда моя бабушка, будучи подростком, бежала от нацистов, она спасала не только себя, она спасала мою мать, моих братьев, меня, моих детей, моих племянниц и племянников и всех тех, кто придет после нас. Жизнь не всегда важна в теории, но она всегда важна на практике.
Некоторые люди переживут изменение климата в разрозненных, уязвимых перед стихией сообществах. Но как показывает геологический анализ каждого массового вымирания, виды, которые переживают одно вымирание, с почти полной вероятностью бывают добиты следующим. Численность выживших и оставшиеся в их распоряжении ресурсы оказываются слишком малы для повторного сопротивления.
Даже если человечество переживет глобальное потепление, наше господство на этой планете с практически полной вероятностью закончится со следующим пресловутым потопом. Это может быть смертельный вирус, засуха, ледниковый период, извержение вулкана. Возможно, нехватка ресурсов развяжет финальную войну.
Рано или поздно, пусть и не с первой попытки, мы умрем, как полагается.
И наша планета продолжит бездумно вращаться по своей орбите до конца времен, глупый булыжник среди других глупых булыжников в глупой вселенной. Краткий эксперимент с человеческим сознанием – с изучением слов, сажанием семян, пониманием расстояния между перекладинами турника, выкручиванием расшатавшихся зубов, играми в «сладость или гадость» с наволочкой в руках на Хеллоуин, засовыванием карандашей под гипс, сооружением цилиндров и бород из цветной бумаги, складыванием бумажных журавликов, установкой флагов, сбрасыванием карт в покере, рассылкой селфи, подавлением ревности, установкой столбов для проведения электричества в отдаленные районы, установкой опор для красивых мостов, хождением на веслах в штиль, приспусканием флагов в знак траура, пыткой складывать развернутые географические карты, определением размера колец для помолвки, запуском телескопов, чтобы увидеть отдаленное прошлое, перерезанием пуповин, оплатой в рассрочку, проверкой теплоты молока на запястьях, перекрытием крыш, уступанием дороги каретам «Скорой помощи», ездой через ураган, подготовкой завещаний, неверными воспоминаниями о доме детства, выбором методов лечения рака, комканьем неудавшихся панегириков, установкой часов на несколько минут вперед, чтобы обмануть самого себя, выключением света для сбережения электроэнергии или свободного образа жизни – будет навеки забыт.
Или, возможно, после нас все же будет жизнь. И, возможно, следующие обитатели планеты, которая когда-то была нашим домом, прибудут достаточно быстро после нашего исчезновения, чтобы успеть обнаружить артефакты нашего пребывания: фрагменты каменных построек, кусочки пластика, необычное распространение кремния. Возможно, они обнаружат человеческие следы в пещере на юге Аргентины, которые датируются 7300 годом до н. э., и человеческие следы на Луне и решат, что и те, и другие одинаково свидетельствуют о примитивном уровне нашего развития – или о передовом. Возможно, они перенесут наши останки в музей, сопроводив подписями с догадками относительно наших намерений и о том, каково было быть человеком:
«Они предпочитали жить группами, чаще всего по двое. Они употребляли пищу, когда не были голодны, занимались сексом без намерения завести потомство, а также копили избыточный хлам и такие же знания. Им было трудно поддерживать водный баланс в организме и противостоять силе тяготения. Они записывали впечатления письменными принадлежностями, исчезавшими от использования. Их волосы обычно меняли цвет, но глаза – нет. Они складывали руки ладонями вместе, выражая одобрение, и даже неверующие скрывали ступни своих ног. Они поднимали тяжелые предметы и переделывали себе зубы. Живые нуждались в отдалении от мертвых, но мертвые нуждались в близком соседстве друг с другом. У них были имена, хотя лишь у немногих имена были уникальными. У них было множество языков и систем измерений, но не было ни универсального языка, ни универсальной системы измерений. Они платили незнакомцам за то, что те прикасались к их спинам. Их притягивали стулья, беспомощные вещи, уединение и публичность (но ничего промежуточного), отражающие свет минералы, прямоугольные куски стекла, организованное насилие. Каждая группа выбирала собственных членов для поклонения. Им было трудно сохранять сознание в темноте. У них не было брони. Они нуждались в телескопах, чтобы подтвердить существование того, чего не хотели видеть. У них было чрезвычайно ограниченное зрение. Каждый год они игнорировали дату своей смерти и заталкивали собственное дыхание в резиновые пузыри, чтобы отметить свое рождение. Их потребности были чересчур велики. Не делать ничего для спасения своих сородичей требовало участия каждого. Каждый из них начинал жизнь младенцем, и в совокупности они были – относительно истории этой планеты – чрезвычайно молоды.
Записка о жизни
Дорогие мои мальчики,
Последние пару месяцев я проводил столько времени с бабби, что часто думал о ней, когда писал эту книгу. Учитывая темы, на которые я писал – выживание, ответственность поколений, кончины и начала, – в этом был определенный смысл. Но постепенно я перестал волноваться, был ли в этом смысл. В первой предсмертной записке есть повторяющийся вопрос: «С кем я говорю сегодня?» Этот вопрос вплетен в спор автора с самим собой, словно ответ на него мог бы разрешить этот спор. То, что я сейчас пишу – не предсмертная записка, это ее противоположность, но, как я уже написал, я вернулся к тому же рефрену: «С кем я говорю сегодня?» Я начал эту книгу с желанием убедить незнакомых людей что-нибудь сделать. И хотя я продолжаю надеяться, что это осуществимо, я подошел к концу и понял, что хочу обратиться только к вам.
Сегодня утром я собирался сесть на поезд до Вашингтона, чтобы повидаться с бабби, но решил подождать до выходных, чтобы взять вас с собой. Вскоре после того, как я отвез вас в школу, позвонила ваша бабушка и сказала, что бабби только что умерла. Я тут же отправился на Пенсильванский вокзал, сел на поезд, проспал всю дорогу и к обеду был дома у бабушки и дедушки.
Сейчас я в комнате бабби. До того, как за ее телом придут из похоронного бюро, осталась еще пара часов. Я сижу у ее постели. Ненадолго заходили Джулиан с Джереми. И Джуди. Ваши бабушка с дедушкой приходят и уходят. Но сейчас здесь только я.
Очень странно не видеть, как поднимается и опускается простыня, которой накрыли бабби. Я все стараюсь это заметить, жду, но ничего не происходит. И все же в комнате по-прежнему чувствуется ее жизнь. Для этого ее сердцу даже не нужно биться.
Ваш прадед, муж бабби, покончил с собой через несколько лет после эмиграции в Америку из Европы. Не уверен, что вам это было известно, или что вам было известно, что вам это было известно. Это одна из тех вещей, о которых никогда-никогда не говорят. Он пережил холокост, но не смог пережить пережитое. Он умер за двадцать три года до моего рождения, и до недавнего времени все, что я о нем знал, было взято из нескольких рассказов вашей бабушки, в основном о том, каким он был умным и находчивым. Я узнал о его самоубийстве, когда мне было уже за тридцать. Мне пришлось догадаться обо всем самому. В последние несколько лет ваша бабушка стала намного откровеннее на эту тему. Недавно она показала мне клочки бумаги, которые лежали у него в кармане, когда он умер – обрывки предсмертной записки. На первом из них слова: «Моя Этель – лучшая жена на свете».