И Маргарета дразняще провела пальцем по голой мужской груди, на которую Макс как раз натягивал майку. На ней самой была тёплая байковая рубашка, которую удобно было поддевать под лётную куртку. Рубашка застёгнута на все пуговицы, но это не отменяло того, что между ней и носками не было больше никакой одежды.
В душевую кабинку уже разок постучали, а жаль: Макс не отказался бы от второго захода.
— Цветы хоть красивые?
— Красивые, — Маргарета потрясла головой, проверяя, что шишка держится крепко. — Мне кажется, он их из похоронного венка натаскал. Ну из того, командирского.
— Ладно, цветы оставь, — щедро разрешил Макс, сжав влажную девичью ягодицу и снова остро пожалев о том, что на этой проклятой базе даже в офицерские душевые бывают очереди. — И любуйся ими в одиночестве, а то придётся сломать этому Мартину руку. Левую, чтобы дро… то есть стрелять смог.
Маргарета застегнула штаны, глянула хитро и вышла из кабинки такая довольная, что Макса разобрал хохот.
Он был почти уверен, что цветы девчонка придумала только для того, чтобы его позлить. И хотела наверняка ляпнуть это до прочих развлечений, но тогда Макс успешно заткнул ей рот поцелуем, а теперь был до противного благодушен.
В письмах она тоже язвила с первой до последней строчки. Называла его «сладким котёночком» (ррр), рекомендовала кошмарные даже по меркам Макса пошлости в качестве лекарства от хандры, а потом вдруг начинала придумывать имена совместным детям, которых почему-то планировалось сразу восемь штук.
Такой он её и помнил, и хранил к этим дурацким переругиваниям робкую нежность. И был счастлив, всерьёз, до глупого счастлив, что Маргарета жива. Даже если та, прежняя Маргарета всё-таки умерла.
— Я привезла вам… всё что прописал доктор, — пробормотала она вчера вечером, выкинутая из дрёмы звякнувшей посудой: Макс выполаскивал из кружки суп. — Там есть микстура какая-то для головы…
— Да она и без микстур не отвалилась.
И Маргарета — ничего не сказала. Только потёрла глаза рукавом и кое-как, с видимым трудом, поднялась.
— Поздно уже, я пойду на станцию. Вы… поправляйтесь.
— Ложись здесь, чудовище. Куда ты собралась, ночью и по дождю?
— Я пойду, — тускло повторила девушка. — Я в порядке…
Она не была в порядке. Маргарета выглядела как человек, которому можно предложить лечь в могилу и засыпать его сверху, и тот охотно согласится — особенно, если благодетель выкопает яму сам. И пока Макс безжалостно запихивал девушку в седло и укрывал, сопротивлялась она вяло, без огонька.
Макс собирался, но так и не спросил: почему ты не написала мне?
Не то чтобы он понял. Скорее каким-то внутренним чутьём осознал, что она не сможет ничего ответить.
И потому что, по правде… может, и хорошо, что не написала.
К утру едкая горечь потери перебродила и превратилась в злость: на войну, на её отца-предателя, который всё равно сдох, так лучше бы сделал это пораньше, на ублюдка-командира, наверняка удачно пристроившего свой зад в тёплое местечко и не знавшего угрызений совести.
И на себя, конечно.
Он ведь полетел туда, на станцию близ сожжённого Монта-Чентанни. Пришёл в лазарет, выпросил журналы, задавал вопросы. Знал, что официальной записи о смерти нет — наверное, тогдашний медик отказался ставить свою печать, не видя тела, медики часто болезненно принципиальны, — знал, что в военное время бывает всякое, вообще что угодно бывает.
Почему он поверил так легко? Ведь мог бы спрашивать дальше, искать её сослуживцев, пусть не из той же группы, но хоть кого-нибудь. Найти командира, вытрясти из этой продажной крысы всю правду и всё дерьмо… но нет: Макс возложил цветы к оплавленному камню на рубеже бывшего города, немного поплакал и продолжил жить своей невероятно героической жизнью, пока его девчонка, не найдя себе места в новом мире, покрывалась плесенью в этой глуши.
Утреннее самобичевание прервал звук глухого удара: это Маргарета вывалилась из седла.
— Доброе утро, — серьёзно сказал Макс.
— Мне на станцию надо, — проворчала Маргарета, кое-как выпутываясь из одеяла и стряхивая землю с ладоней. Спать в гамаке из седла было тепло и уютно, но нужно было привыкнуть не ворочаться. — Сводка…
— Ну давай, прилетишь вечером.
Она мазнула по нему ничего не выражающим взглядом и пожала плечами. Могу, мол, и прилететь; мне какая вообще разница.
Когда она, ссутулившись, побрела через влажный лес, Максу показалось: не прилетит.
Но она прилетела.
При должном уходе, в покое и комфортных условиях разрыв полотнища крыла у виверны затягивается за десять-пятнадцать дней; через это время при сохранении достаточной площади крыла животное может начать подниматься в воздух. При подходящей погоде всаднику надлежит выводить виверну в самостоятельные вылеты, с контролем с земли. Ещё через две-три недели восстановления виверна может быть допущена к боевым полётам.
Самое меньше — три недели; куда чаще — от месяца до полутора. Всё это время всадники, конечно, продолжали работать и летали на других зверях. Драконов и вовсе меняли едва ли не каждый вылет, они считались общими, и им всем старались давать примерно равную нагрузку по времени в воздухе и грузам. В боевых вылетах сработанность всадника с конкретным животным была важнее, но и там бывало всякое; и, разумеется, никаких отпусков по уходу за виверной — в месяц длиной — на фронте не бывало.
Но Макс больше не был на фронте. Он всё ещё числился клиновым дивизиона, но теперь с приставкой «почётный», что давало ему возможность заходить на базы и что-нибудь там делать, но не несло с собой никаких особых обязанностей, кроме того, чтобы периодически работать лицом и давать для газет пафосные интервью. Народный герой Максимилиан Серра жил в двухкомнатных апартаментах в служебной гостинице и проводил свои дни, возясь со зверями.
И мог позволить себе провести сколько угодно времени на природе, с мохнатой пациенткой наедине.
Тишина, покой, лесной воздух, никаких глупых вопросов, простой быт и вместе с тем ясное занятие, — это было, по правде, много лучше всего того, что мог бы прописать доктор из городского лазарета. Это было, кажется, именно то, что Максу и было нужно. К тому же, он с самого начала не хотел оставлять Рябину, тем более с какими-то лентяями с задрипанной метеостанции.
Рябина была непростая виверна. Теперь она довольно плохо принимала чужаков, и работать с ней приходилось аккуратно: на базе на неё многие жаловались и предлагали списать в дикие, несмотря на медаль. Максу нравился и мягкий красно-рыжий мех, и смешная улыбчивая морда, и горделивая манера взлёта. Ему казалось, что они с Рябиной в чём-то похожи. А самого себя списывать было жаль.
После падения она почти всё время спала, плотно замотавшись в крылья, и только милостиво принимала берёзовые листья, которые Макс пихал ей под нос.
Маргарета не обманула, — похоже, ей было действительно всё равно, и тонкий корявый силуэт появился между деревьев как раз тогда, когда Макс решил, что она всё-таки не придёт. Потом как-то вышло, что она сидела вместе с ним и дёргала листья с ветки, а Макс — приминал их потом и драл парой вилок, чтобы дали сок. Сперва работали молча, но надолго Макса не хватило.
— У нас в дивизионе был один гурман, в самом-самом начале, когда ещё всё казалось невсерьёз. Его посадили на губу за дурость, а он обиделся и решил, что пихнуть в кормушку перебродившей смородины будет очень весело. Ты видела когда-нибудь бухую виверну?
Маргарета покачала головой.
— Они летают зигзагами. Как на соревнованиях, только флажки невидимые. А один зверь, здоровенный, в шрамах, со всей дури впилился в пулемётную башню! Стрелок запаниковал и пытался сбить его очередью.
— И что было?
— В хозполк списали. В упор стрелял, а не попал ни разу.
— С виверной…
— Да что бы ему сделалось? Мне кажется он только больше загордился, что завалил такого врага.
Маргарета кивнула и с нежностью почесала надбровье виверны. Рябина довольно хрюкнула, раздула пушистые щёки и вывалила вниз язык, и Макс сразу же сунул в приоткрытую пасть горсть мятых листьев.
Виверна недовольно прищурилась и захрустела. Из-за ранения она стала вялой и жевать ветки самостоятельно отказывалась.
— А что с ней? — негромко спросила Маргарета, перебирая пальцами жёсткую шерсть.
— Ты же сама крыло зашивала, — попенял Макс и взъерошил волосы на забывчивой голове.
Маргарета нахохлилась.
— Нет, я имею в виду, вообще…
— Вообще? Ну, если кроме характера…
— Она не слепая?
Макс вытаращил глаза:
— Я что, дурак — седлать слепую виверну?
— Да вот и я подумала… не слепая, да?
Рябина встряхнулась и сжала челюсти. Маргарета объясняла вяло и немного путано: про то, как виверна задирала морду вверх, и что вместо глаз у неё были матовые чёрные провалы. И у самого Макса, пока он не отпустил связь, тоже в глазах была тьма.
Он нахмурился и автоматически сунул листик в рот. Прожевал. Вообще, Рябину можно понять: та ещё дрянь.
— И сознание у тебя так мутилось, что я думала…
— Да ерунда.
— Ты пролежал минут пятнадцать, — с сомнением возразила Маргарета. — Пока мы взлетели, пока нашли…
— Ну, голова у меня крепкая, — хмыкнул Макс, — так что забей.
Она кивнула и охотно устроилась у него на плече, а Макс задумался. Он был уверен, что Маргарета была уже где-то в воздухе, а отключило его буквально на минуту. Но теперь, прокручивая мысленно то падение, осознал, что помнит его до неприятного плохо, и что прыгнул в сторону по какому-то наитию, а не высмотрев для этого действительно подходящее место.
Неожиданное пике, чернота в глазах, задранная морда, длительная потеря сознания всадником, — всё это звучало не очень хорошо. Может быть, виверна больна? Какой-то неизвестный вирус, или сложная сочетанная травма? Надо понаблюдать за ней, подумать всерьёз. Попросить справочник или даже сообщить на базу. Но это можно потом.