Словом, когда Макс возжелал приключений, Маргарета привела его к обрывистому высокому берегу, с неудобным спуском к воде. И махнула милостиво — ты, мол, ни в чём себе не отказывай.
А сама разулась, стянула куртку, расстелила полотенце и легла, подставив лицо солнцу.
— Пойдём, — соблазнял Макс, перебирая её пальцы. — Ты что, и правда не хочешь плавать?
Маргарета тускло улыбнулась и отвернулась, уплывая в серую марь. Макс ещё потоптался немного рядом. Потом щёлкнули застёжки, зашелестела ткань, шлёпнуло, а затем чуть иначе плеснула внизу вода: это упрямый «тяжелораненый», похоже, всё-таки ушёл плавать один.
Июнь выдался привычно поганый, вредный. Солнце припекало, земля была тёплая, и одуванчики уже разлетелись белыми стрелами, куда только хватило наглости. Но ветер был порывистый и зябкий, чем выше — тем резче и холоднее; лёгкие на вид облака сворачивались морозными воронками. Много где наверняка перекладывали драконьи маршруты, но станция Маргареты была совсем на отшибе, и даже резервные коридоры над ней не проходили.
Трава шептала. Где-то у девушки над ухом, сверху и чуть справа, жужжал тяжеловесный шмель. Из-под закрытых век весь мир казался залитым багряно-жёлтым маревом, и в этом мареве бродили неприкаянно тени Маргарет.
Одна из них, самая плотная, сидела на станции за книгой, поглядывая изредка на часы. Ей всё равно было на дни недели: она знала, что допьёт чай и отправится седлать виверна, а потом отстучит на базу никому не нужные цифры.
Но были и другие. Вот блёклая, стыдная Маргарета устроилась на пороге станции и щёлкает логарифмической линейкой, бездумно вытирая с лица слёзы, которые забыли пролиться. Вот выпачканная в земле девица ковыряется в чахлом огороде, а потом долго ходит вокруг него, глядя в небо. Ещё одна сидит на берегу, оперевшись подбородком на колено, и смотрит, как плещется в воде Макс, и совершенно не думает о том, что…
Маргарета нахмурилась и почти успела понадеяться, что Макс всё-таки решит доплыть до противоположного берега и не появится рядом ещё долго, как что-то заслонило солнце.
Она распахнула глаза, заморгала, но не успела ни возразить, ни возмутиться, ни даже как следует врезать: Макс, мокрый и холодный, весь излучающий довольство, бесцеремонно закинул её на плечо.
— Водичка — парное молоко, — сообщила эта скотина.
Маргарета ударила его кулаком. Дёрнулась, пытаясь заехать коленом хоть куда-нибудь, а ступнёй — желательно в нос, в итоге чуть не рухнула на землю, но ничего не добилась. Макс уверенно пёр её к воде, крепко удерживая за ноги и позволяя молотить руками по спине. Даже на склоне не поскользнулся.
— Фу, какие ты слова знаешь, — цокнул языком Макс.
Он уже был по колено в воде. Поверхность пошла рябью, и взъерошенная Маргарета отражалась в ней рвано и криво. Брызги летели в лицо. Мир несколько раз перевернулся, Маргарета взвизгнула — а потом Макс кинул-таки её в озеро.
Вода оказалась хороша: не холодно, но и не перегретая жижа, в которой пловец кажется сам себе разваренной фасолиной в бульоне. И всё равно в первый момент весь воздух вышибло, а тело заполошно взбило руками воду.
Только как следует отплевавшись и вытащив волосы из носа, Маргарета сообразила: здесь вполне можно стоять, воды — всего-то по грудь. Валуны под ногами гладенькие, солнце печёт голову и даже мерзкая озёрная трава не оплетает ноги. Вспугнутая живность расплывалась, матерясь по-рыбьи, а Макс стоял чуть ближе к берегу, блестя загорелой кожей, и выглядел отвратительно счастливым.
— Я тебя утоплю, — мрачно сообщила Маргарета.
Она заправила пряди за уши, соскребла прилипшие волоски со лба. Демонстративно отжала воротник рубашки. В красках представила, как вцепится ногтями в довольное лицо, раздерёт в кровавые ошмётки, и чтобы глаза вытекли прямо в это бесово озеро…
Потом вздохнула. Погладила пальцами ног мшистый валун, порадовавшись, что сняла на берегу ботинки и носки. Вздохнула ещё раз.
Над озером летали стрекозы. Важные, блестящие металлом, с ювелирными тоненькими крылышками. Говорят, на других столпах драконами звались огромные жуки с бронзовыми спинами, и путешественники привозили мутные фотографии гигантских насекомых, между рогами которых крепилось место для ездока. Учёные спорили, что по законам аэродинамики такая тварь никак не может летать, зато в фантастических рассказах кипели жучьи войны…
Маргарета фыркнула, грозно поглядела на Макса и побрела в сторону, туда, где помельче и потеплее. Так они и плавали какое-то время: она гладила воду, фырчала и косилась злобно, он — жизнерадостно барахтался.
По большей части Макс бывал похож на кота: пушистого и задиристого, с драным ухом и нахальной мордой, — на таких ещё по весне бывают похожи все окрестные котята. Но озеру он радовался, как восторженный щенок, впервые увидевший снег и пытающийся поймать снежинку широко открытой пастью. Вот он сделал несколько красивых гребков, вот лёг лицом в воду, пытаясь высмотреть что-то на дне, а вот — принялся плескаться, как дурной.
Макс любого, наверное, мог вытащить из раковины и исподволь заставить поделиться своим самым страшным секретом. Раньше, тоже так было: Маргарета шипела и грозилась, но поддавалась, и не без удовольствия.
Тогда рядом с ним было тепло и ярко, будто он на одну неё смотрел и одну её видел. В темноте его зрачка жила какая-то другая Маргарета, вредная и смешливая, и показная мрачность была всего лишь изюминкой в изящном силуэте. Может быть, иногда ей даже хотелось на самом деле такой быть.
То отражение разбилось; вместо него в зеркале теперь кто-то другой.
Она вздохнула. Покрутила украдкой кистью, помяла ладонью правое плечо. Легла на воду, широко раскинув руки, и прикрыла глаза.
— Ты б хоть штаны сняла.
Маргарета показала язык. Получилось глупо, потому что поворачивать голову было лень, но что не сделаешь из одного только чувства вредности.
— Я тебя утоплю, — повторила Маргарета, подставляя лицо поцелуям солнца. — И никто никогда не узнает…
— Сама только не утопни.
Вода всколыхнулась, и она сообразила: Макс устроился на воде рядом. Волна мягко качала на себе расслабленное тело, плескалась у самых ушей, искажала звуки и время. Неспокойное небо скручивалось и волновалось. Не полетят сегодня драконы…
Вода льнула к телу, и оттого казалось, что висишь в пустоте. Плясали стрекозы. Было тихо и вяло, будто всё закончилось, и ничего не осталось, одно только мирное глухое ничто, в котором все мы однажды будем. Это как сон, крепкий и чёрный, вязкий, густой…
Потом Маргарете примерещилась сирена, и она ушла под воду с головой, нахлебавшись воды.
— Что ж ты топить меня не стала? — усмехнулся Макс, когда они кое-как, опираясь друг на друга, вылезли на берег. По склону ему пришлось затащить Маргарету за руку.
— Если так хочешь, сам справишься.
— Нееее, самому — это не то…
Макс уселся на самом краю берега, развалившись на гретом валуне так, словно он был то ли виверновым седлом, то ли сказочным троном. Солнце кренилось к закату и помаленьку краснело, будто наслушалось всех тех слов, которыми Маргарета крыла мужчину и самого Господа, пока пыталась хоть как-то просушить одежду. Тени на лице получались резкие, какие-то театральные, Макс щурился, а смуглая кожа бликовала бронзой.
Маргарета устроила из полотенца нечто вроде гнезда и сидела в нём, нахохленная и сердитая.
— Я думал, — вдруг сказал Макс, глядя в небо, где кружились злые облака.
— Поздравляю. О чём?
— Утопиться.
«Ни в чём себе не отказывай», хотела ляпнуть Маргарета. Но Макс выглядел как-то непривычно слабо, ломко, и она всё-таки промолчала.
— Бывали в общем… плохие дни. Я, правда, больше думал застрелиться. Чтобы р-раз… мне б такой некролог написали пышный.
— На второй странице.
— А чего не на первой?
— Ну так ты и не генерал.
— Ха! Знаешь, почему я не стрельнул? У меня пистолета не было.
Маргарета вытаращила глаза и глянула на него искоса. Вот уж с чем, а с оружием у героя и клинового вряд ли были проблемы.
— Винтовка была, — охотно пояснил Макс и ослепительно улыбнулся. — Я ею, бывало, в зеркало целился. А пистолета не было.
Что ему отвечать на это? «Хорошо, что не было»? «Мне очень жаль»? «Как же ты так»? Как будто она не понимает, «как он так». Их много было таких, героев, поехавших в мирном городе крышей. Даже в посёлке — вот уж дыра дырой — был отставной стрелок, который блестел медной монетой и бахвалился, а потом ушёл как-то в лес и не вернулся.
Вдова его плакала. Но — не удивилась.
И Маргарета тоже не удивилась.
У него, у того стрелка, в глубине глаз жило что-то горелое. Пустое, мёртвое, не видящее больше ни неба, ни смысла. А без смысла вроде и можно жить как-то, но вместе с тем — нельзя.
Поэтому Маргарета спросила сухо:
— Полегчало потом?
— Ага. Ты может рубашку тоже снимай? Постелим на камне, быстрее высохнет.
Штаны сохли на ветру: в шлёвки Маргарета продела связанные шнурки и так подвесила на ветках. Впрочем, особых надежд всё равно не было, ткань была тяжёлая, плотная, и сушить её можно было до Господнего Гласа. По голым ногам гуляли мурашки, а мокрая рубашка скорее холодила, чем грела.
Лежать без неё на солнце будет куда как приятнее. А на нагретом камне — может, ещё и просохнет…
Лифчика Маргарета не носила, но и стесняться было нечего. В конце концов, когда-то они были любовниками. А что с тех пор она не похорошела, а выцвела, так все мы не молодеем.
Когда-то Маргарета любила наряжаться. Не столько даже перебирать тряпками, сколько обвешиваться медными кольцами и бусинами, рисовать длиннющие чёрные стрелки или щеголять в сетчатых колготках и чём-нибудь коротком, с лицом «осторожно, злая собака». Ей нравилось тогда быть дерзкой и недоступной и выбирать придирчиво, кому всё-таки позволить подойти поближе.
Теперь ко всему этому — да и ко всему вообще — она потеряла всякий интерес. Тело было просто телом. Оно болело, кое-как выполняло команды