мозга и зачем-то продолжало барахтаться. Фигура в отражении по большей части казалась Маргарете неприятной незнакомкой, и любоваться в ней было нечем.
Да и зачем это всё?
— Лови, — фыркнула она и швырнула в Макса мокрым комком.
Он, зараза, поймал. Расстелил по камню, разгладил. А сам застегнул комбез и плюхнулся в траву рядом с девушкой.
Тронул пальцами волосы, перебросил их через плечо. Маргарета прикрыла глаза, снова позволяя времени бежать вперёд без задержек, — но вынырнула, когда Макс спросил:
— Что это?
— Это?
— Ожог?
Она пожала здоровым плечом:
— Плохая посадка.
Прикосновение к шее было аккуратным, мягким. Она и забыла совсем, как это — когда трогает кто-то другой и при том не медик. Это было почти нежно, почти приятно, и где-то очень глубоко внутри что-то пожелало потянуться следом.
Потом пальцы скользнули ниже, ощущение прервалось, и тепло в груди снова потухло в серости.
Ожог был не такой и плохой, не самый страшный из того, что видали в лазарете, даже не пришлось отнимать руку. Пламя потушили довольно быстро, оно не успело задеть позвоночник, — но мышцы всё равно искорёжило, а спину скривило. И шрам вышел некрасивый, на треть спины и часть бока, бугристый и плотный; сквозь него она ощутила бы разве что, если бы Максу пришло в голову постучать.
— Не холодно?
— Что, стыдно стало?
— Нууу… самую капельку.
— Нечего было кидать меня в озеро!
— Пошла бы сама — я бы не кинул. Что за глупость, прийти на озеро и не поплавать?
— Посмотрите, какой рыцарь! А бабушек ты тоже через дорогу переводишь, даже если им туда и не надо?
— Ну, не бухти. Тебе не идёт.
— Эстетам слова не давали…
Она лениво прижмурила глаза, потянулась и откинулась на крепкую мужскую грудь.
Небо ворочалось гневливо, а здесь, на земле, было почти-хорошо. Уютно. По голой коже мурашки, но Макс закрывал девушку от ветра, а на грудь, прицокнув, накинул край полотенца. Разогретая земля охотно отдавала тепло.
И целоваться тоже было почти-хорошо. Первое прикосновение осторожное, ненастоящее, будто Макс сам не уверен в том, что делает. Потом он постепенно вошёл во вкус, глухо выдохнул что-то неразборчивое, обхватил девушку руками, прижал к себе.
Большой. Тёплый. Обнимает бережно. И лицо у него дурацкое такое: глаза закрыты, мокрые волосы приклеились ко лбу кучеряшками, и шрам этот его через бровь, как будто художником нарисованный для чистой красоты.
А небо над ним стояло залитое солнцем, выкрашенное белёной кафельной синевой. Тонкие облачные нити вихрились воронками, как сахарная вата крутится в алюминиевом тазу в цветастом фестивальном свете. Там должно быть шумно, душно, пусто и тесно одновременно, как на вечернем уличном празднике, где ты никого не знаешь, и никто не знает тебя.
Драконы вот только не полетят. Погода нелётная.
Макс отстранился. Маргарета поняла это по тому, как кольнуло холодом влажные губы, и только тогда сообразила: он целовал её. А она, кажется, отвечала даже. Или, может быть, делала вид, что ничего не замечает, раньше они любили эту игру…
Тень Маргареты подняла голову от книги, вздохнула и повернулась так, чтобы поймать страницами последние лучи уходящего солнца, размытые гразными стёклами. Томик в жёлтой обложке, «И дрогнет колосс», в слабом клеёном переплёте, — кое-где он рассыпался на отдельные сероватые листы, но это ничего, даже если часть страниц потеряется. Вот и теперь буквы расплывались в сумраке, но девушка по одной форме абзацев могла понять: Ночью над ратушей сменился флаг.
Долгое, тягучее мгновение ей казалось, что эта Маргарета и есть настоящая.
— Можно вернуть всё, как было, — хрипло сказал Макс, болезненно выдернув её из привычной картинки. — Было ведь хорошо? А теперь мы вернулись как будто, а как будто не мы. Но можно сделать, как было. Чтобы мы живые, обычные. Я цветочек тебе подарю, пойдём погуляем. Я ветеринарку закончу, а ты где летать хотела? В лесном хозяйстве? Дом купим, детей заведём. Ромашка… ты увольняйся.
Маргарета неловко подёрнула плечом.
— Увольняйся, — повторил Макс. — Поехали куда-нибудь, в Прелюме можно, там поля с тюльпанами. Забудем всё, и с чистого листа… Поехали, а? Поехали.
Глава 7. Чистый лист
отправлено: 14 марта
получено: 21 марта
на листе писчей бумаги
Привет, Ромашка!
Погода здесь — ###### говно. Я думал, в Монта-Чентанни мокро и всё время воняет, но это полная #####. Монта-Чентанни — это Небо на земле, Ромашка! А грешников ссылают на 3й западный, под ###########. В этих болотах утопло по меньшей мере сорок драконов. По крайней мере, воняет, как будто бы их было именно столько.
Расквартировали нас хорошо, здесь даже есть купальня и клуб, и кормят не консервами. Дома жилые, странно ночевать в чужом без хозяев. Где я сплю, была детская, поэтому кровать короче нужного, зато по потолку расклеены звёзды. Я засыпаю и вспоминаю, как мы с тобой в увольнительной бегали на склон и смотрели на звездопад. Все говорят, что бои закончатся скоро. Будет Господа воля, к осени меня уволят, я приеду к тебе, и мы посмотрим ещё.
А для виверн сюда привозят какое-то сено, был бы я зверем — жрать бы не стал.
Мы уже летаем помаленьку, хотя дела пока мало. У нас только единичные стычки. Помнишь Руджеро? Его подбили, остался без руки, спишут в тыл. Он хорохорится и просит водить драконов. Остальные пока все целы, и я тоже. За меня вообще не волнуйся, как я летаю, так никому не попасть.
Когда всё это закончится, мы знаешь куда с тобой ещё пойдём? На аттракционы! Столицу не жгли, думаю, горки ещё стоят. Покатаемся в игрушечном вагончике вверх-вниз, поржём. А потом я прокачу тебя на виверне (постарайся визжать так, чтобы я не оглох).
Как у вас там? Радуетесь, что мы съ#######? Очередей в душевные наверное таких нет. Но ты лучше не проверяй. Я вот, веришь, не проверяю. У меня всякие прошлые проверки в глазу выжжены, захочешь не забудешь.
Пришли фотографию.
Люблю тебя,
Макс
отправлено: 26 марта
получено: 5 апреля
на листе в клетку
Много(не)уважаемому Максимилиану Серра,
офицеру четвёртого воздушного дивизиона им. героя Паоло Конте,
похабнику и пошляку,
уведомление.
Сим официально сообщаем Вам о том, что Ваше неумение писать порядочные письма было зафиксировано и доведено до высшего руководства.
Нет, серьёзно, Макс, как не стыдно? Возьми в библиотеке что-нибудь приличное, какое-нибудь собрание писем к потомкам сеньора Палюмбо в трёх томах. Поучись на добром примере классиков, как нудеть столь убедительно, чтобы тебя напечатали потом на белой бумаге. И без этой вашей грязи, попрошу заметить!
В конце концов, если тебе меня не жаль, имей совесть подумать о цензоре. Он, несчастный, вынужден читать все твои безобразия, краснеть и править, как учительница младших классов. Мне приносят твоё письмо, а в нём матюки творчески вымараны красными чернилами. Не хватает только кола в самом конце и вызова родителей. Я, конечно, угадала все слова на «е», и «х», и «б», и «с», и могла бы угадать разные другие буквы, но как тебе не стыдно! Приличному человеку пришлось столько чёркать! Если тебе так хотелось, ты мог бы хотя бы написать все эти слова подряд, чтобы бедняге было удобнее.
Вот, смотри, как это делается:
####################################################################################################################################################################################
Видишь, как хорошо? А ты что сделал? Фу таким быть, Макс!
(Марают не только маты. Ты осторожнее там.)
Погода у нас великолепная. Мокро и воняет, зато тепло и ветер умеренный. Вчера меня очень умеренно чуть не сдуло из седла. Ну, бывает.
Вонять тоже скоро перестанет, ангары обещали за вами все по весне вычистить. Боюсь, правда, что чистить будем мы. И тогда я провоняю так, что уже никогда не отмоюсь, и в душевую ты меня при встрече запихнёшь не «проверять», а облить мылом с ног до головы. Но ты никогда не узнаешь, что мыло это воняет тоже… Ха. Ха. Ха.
Фотографию держи, пожалуйста. Мой любимый снимок, грушевый сад в цвету, это папа снимал. От сердца отрываю.
Люблю тебя,
Марго
отправлено: 11 апреля
получено: 23 апреля
на листе писчей бумаги
Привет, Ромашка!
Интересно, конечно, придумали с этой цензурой. Нам втирали что-то такое, но я, как обычно… ты знаешь, как я обычно.
О чём писать вообще женщине в письмах, если писать ничего нельзя? Вот что могу — грушевый сад очень хорош, но у сердца я его, извини, хранить не буду. Нафига мне груша у сердца? Портрет свой пришли, вредина.
Очень по тебе скучаю и переживаю, как ты там. Может быть, тебе лучше уехать в тылы? Куда-нибудь севернее. В моём клине служит теперь парень из Чименневате, у них там совсем тихо и жизнь такая, как была раньше. А ты ведь не зря не торопилась с контрактом, ты подумай.
В целом скучать нам здесь не дают, но мы и так не то чтобы бездельничали, а тебя всё равно не хватает. Много думаю, как мы будем жить после. Ты где хочешь, в городе или на земле? Я раньше думал, что на земле останусь, коровы там, коняшки. А теперь я этой землёй по горло сыт, на всю оставшуюся жизнь наелся. Поедем в город, да? В Капелли-Гриджи, например. Там холодно, зато если и воняет — точно не драконьим дерьмом.
Квартирку снимем в большом доме, чтобы центральное отопление и лифт. Работу какую-нибудь найдём, а летом — в пансионат для ветеранов, на солёных озёрах. Ты была когда-нибудь? Я забыл. Я ездил ещё школьником, там здорово. Вода совсем по-другому держит, и очень прикольно плавать с маской, тебе понравится.
Ещё поженимся. Надо было в Монта-Чентанни, чтобы ты если что за мной что-нибудь унаследовала (только не знаю что, но может хоть медаль пришлют), и чтобы могла по штампу зарплату мою получать и так переждать в тылу. А я всё думал потом, потом, и чтобы мама в церкви поплакала. А мама умерла, мне пришло письмо на той неделе. Пневмония. Представляешь, в наше время люди ещё умирают от пневмонии. Вот глупость, да?