Может быть, всё дело в том, что в Монта-Чентанни казалось: оно наступит, это будущее. И можно будет уехать в Прелюме, или куда-нибудь ещё, хоть бы и на озёра, и будет другая жизнь, и мы тоже будем другие, лучше и счастливее. А теперь вот оно — наступило, это будущее. И оказалось таким же сырым и липким, как и станционные полы.
Это были тревожные мысли, неприятные, такие, какие не хочется думать. И виноват в них был, конечно, весельчак Максимилиан Серра, которому всё ещё во что-то верилось и которому вздумалось сказать Маргарете, будто отсюда можно уехать.
Ехать было некуда. Выхода не было, не было смысла, и даже света в конце тоннеля — и того не было тоже; и думать об этом было больно, до рези в глазах больно, до душащего, страшного спазма в груди. И Маргарета не думала. Маргарета обтряхнула ноги, натянула на них носки, нырнула ступнями в тяжёлые разношенные ботинки, одёрнула мятую рубашку, разобрала волосы пятернёй.
Потом она нашла взглядом часы. Стрелки ползли друг за другом ровно, без рывков. Толстая и короткая почти дошла до того, чтобы смотреть точно вниз.
На этом Маргарета закончилась, и её место заняли тени Маргарет, которые всегда знали, что делать. Они скользили, почти танцуя и подчиняясь неумолимому бегу времени. К шести утра они заваривали чай и сортировали склянки в шкафу, подливая растворы в приборы, потом выписывали в журнал новую дату, седлали виверна, взлетали через пелену дождя.
Благословенная пустота! Увы, она разбилась, как только виверн шмякнулся о землю: на чурбане под навесом сидел, свесив голову на грудь, Макс.
— Я короче подумал, — заявил он, широко зевнув, — перееду всё-таки к тебе.
Тени тащили Маргарету дальше по привычному маршруту: к ящику с витаминной подкормкой, к бочке с дождевой водой, к передатчику, к журналам. А Маргарете вдруг нестерпимо захотелось потрогать Макса и понять: он правда есть — или только кажется, как кажутся в сером мареве бытия тысячи других теней?
— Ромашка?
Призрак Макса нахмурил брови. Влажная от дождя нашивка с фамилией оказалась жёсткой и чуть крошилась по краю. Маргарета медленно, будто во сне, провела пальцами по колючему мужскому подбородку, тронула шрам, — только тогда Макс перехватил её ладонь.
— Ромашка? Эй, ты чего?
Он выглядит обеспокоенным, отстранённо заметила Маргарета. Так странно…
Потом она моргнула, тени рассеялись, и она сообразила, что только что щупала лицо постороннего мужчины, — вместо того, чтобы пригрозить спустить его с лестницы, послать далеко-далеко в лес с его дурацкими идеями и заняться своими делами.
— С чего бы это, — она подёрнула плечами, будто ничего не случилось, и прочмавкала по развезённой у дальней стены грязи, чтобы влить в вивернову миску ярко-зелёной вонючей жижи.
Старичок с готовностью сунул морду в корыто и принялся чавкать и пускать носом слюнявые пузыри.
— Маргарета?..
— Отличный навес, — невпопад сказала Маргарета и грохнула ведром о борт переполненной бочки. — У тебя. Там. Под ним и кукуй.
— Ты чего, обиделась что ли?
Маргарета наморщила лоб и попыталась примерить на себя это слово. Выходило плохо, как будто там, где раньше могла бывать обида, теперь ничего не осталось.
— Поляну размыло, — сказал Макс, так и не дождавшись от неё ответа. — Грязюки по лодыжку. Рябине ещё ничего, а я вон…
Он уляпался не по лодыжку — по самое колено. Выливая воду из поилки и залезая по лестнице с ведром, Маргарета вяло думала о том, что ей велели организовать «жилые условия», и вряд ли неприятная женщина из центра сочла бы таковыми навес в дождливом лесу. С другой стороны, что она могла бы сделать Маргарете? Объявить выговор с занесением? Как будто Маргарете есть дело до выговоров. Оштрафовать? Она не была уверена даже, сколько именно ей обычно платят: деньги начислялись на книжку, было их унизительно мало, но и тратить их было почти некуда, и Маргарета не следила за балансом своих счетов.
Могут ли её уволить за то, что оставила под дождём народного героя? И станет ли он жаловаться? С другой стороны, это она его нашла, — кто знает, что бы с ним было, если бы Маргарета не сообщила вовремя в центр…
Пока она обдумывала всё это, Макс уже открыл дверь, зачем-то разулся на пороге, бесцеремонно залез в шкаф и вскрыл консерву. Маслянистый рыбный запах добрался до носа даже сквозь дождь.
— Эй! Ты что творишь?! Я же не…
— Ты слишком долго думала, — громко сказал Макс из станционной темноты и, судя по звуку, облизал ложку. — Надо думать быстрее. И вообще, тебе что, жалко?
— Жалко, — крикнула Маргарета и так заторопилась слезть, что чуть не грохнулась с лестницы. — Очень жалко! Поставь на место!
— Хорошо!
Ничего он не поставил, конечно. Когда Маргарета заскочила внутрь и стряхнула воду с плаща, Макс сидел за единственным столом, закинув ноги на сейф, и со вкусом хлебал бульончик прямо из консервной банки.
— А у тебя хлебушка нет? — спросил он, явно не испытывая никаких угрызений совести.
— Рукавом занюхни, — мрачно посоветовала Маргарета.
А сама принялась плескаться у рукомойника, и даже расчесала волосы гребнем, от чего они стали на вид ещё мокрее и печальнее.
— Так вот я подумал, — хлеб Макс нашёл сам и теперь собирал им лук со дна, — что жить в лесу — дурная идея. Рябина уже пободрее, крыло приличное, её можно будет перевести сюда. А я хоть буду в сортир ходить, а не до ветру, да?
Маргарета глянула на него с сомнением, села на сейф, скинув с него наглые мужские ноги. Может быть, они и не виделись три года с лишним; может быть, с тех пор воды утекло — целое солёное озеро. Но когда-то она любила этого человека, любила и знала, что за грубостями он всегда прячет волнение.
— Макс, — она вздохнула. — Что случилось?
Его лицо было совсем близко.
— Это ты мне скажи. Что случилось, Ромашка? Что случилось, что ты трогаешь меня с пустыми глазами?
Она отвела взгляд. Тени Маргарет скользили по комнате; каждое новое танцевальное па — удар дождевой капли об обшивку станции. Они кружили, кружили, и небо волновалось, и даже сквозь мутное стекло было видно, как клубы туч складываются в бездонную спираль с чёрным нутром.
— Я хочу помочь, Ромашка. Я могу помочь. Что случилось с тобой? Что случилось с нами?
Что случилось, что случилось… много всего случилось — много такого, о чём ты не знаешь, Максимилиан Серра, потому что откуда бы тебе знать?
Маргарета хорошо помнила то лето. Оно было выжжено в памяти чем-то калёным, ядовитым, и иногда возвращалось в той неподвижной темноте, что накрывает за несколько секунд до того, как придёт чёрный сон без видений и кошмаров.
О гибели отца Маргарета узнала из газеты. Неделю весь столп плакал о трагедии в Боргате, и вот теперь передовицы клеймили виноватого: собаке — собачья смерть. Заголовки обличали предателя, статьи безжалостно выворачивали грязное бельё, и каждая строчка кричала: Бевилаква.
Бевилаква. Бевилаква. Бевилаква.
Это не так чтобы уникальная фамилия, но и не слишком распространённая. За завтраком на Маргарету смотрели. За столом вдруг — зона отчуждения. Шепотки, робкие вопросы.
— Папа умер, — шёпотом повторяла тогда Маргарета. — Папа умер.
Предатель, погубивший тысячи жизней. На базу в Монта-Чентанни уже приходили похоронки, на построении смены объявляли минуты молчания, здесь и там мелькали чёрные ленты. Теперь всем этим ослеплённым горем и несправедливостью людям было, кого ненавидеть.
Потом, много позже, в глухой тишине станции Маргарета подумает: это тоже было что-то про политику и про то, о чём должны думать люди после такого поражения, — не о том, как сплоховало командование, и не о том, как силён оказался враг, а о силе духа и патриотизме. Тогда Маргарета была оглушена и разбита.
Её затаскали на допросы, формальные и неформальные, один другого отвратительнее. Её спрашивали об одном и том же сто тысяч раз. Перетрясли все вещи в поисках несуществующих записей чего-то секретного, хотя что секретного, во имя Господа, может знать девчонка, которая водит драконов снабжения и не имеет даже мелкого армейского чина? Все её книги разобрали на листы, письма — перечитали с фонариком, личный дневник — откопировали и отослали куда-то в центр. Зачитывали выдержки и спрашивали, что значит то, а что значит это. Обвиняли в том, что цензору пришлось марать матершину. Тыкали носом в пошлости, винили в том, что она так мало пишет о спасении родины и так много — о гробах.
Перевели в другой отряд, к хозяйственникам, таскать песок и вывозить мусор. В личном деле нарисовали какое-то дисциплинарное нарушение, а благодарность — где-то потеряли. В кадрах с Маргаретой говорили через губу, а когда она вздумала увольняться, швырнули бумаги в лицо: «посидите пока, здесь вы по крайней мере под присмотром».
Дело должны были закрыть через три месяца, но через три месяца его рассмотрение продлили, а потом продлили ещё раз. Всем думающим людям было ясно, что если бы нашли хоть что-нибудь, её бы давно уже с помпой расстреляли. Увы, думать умели не все: на базе к ней теперь относились по большей части настороженно, и только Энрика, с которой они были почти подругами, заявила: не слушай их всех.
И Маргарета не слушала. Ей всё казалось: сейчас это всё закончится. Оно всё не кончалось и не кончалось.
Когда Макс перестал отвечать на письма, она много всего подумала, и мысли были — одна другой хуже. Потом от него пришла наконец записка, из которой было ясно: он то ли пропустил за полётами громкие новости, то ли не связал две фамилии, потому что он ничего, совсем ничего, даже намёком не написал про отца.
Хотела ли она рассказать? О, она хотела рассказать всё, а потом разрешить себе рыдать ему в плечо. Но Макс был где-то там, на фронте, среди горящей смерти, и меньше всего ему нужны были её слёзы. Он наверняка потерял в Боргате товарищей, хотя и не написал об этом ни слова. А ещё письма Маргареты пользовались теперь пристальным вниманием цензора.