Поэтому она вывела на листе:
Обо мне нечего написать.
А дальше говорила о вивернах, выдуманных котах, оживающем городе и другой ерунде. Маргарета пряталась за этой несуществующей лёгкой Маргаретой, пока не растворилась в её тени.
А Макс — Макс тоже охотно писал о глупостях. О посылке с носками, фасоли, прекрасном светлом завтра, в котором они уедут вместе в какой-то очередной замечательный город. Ведь правда — не станешь же писать переживающей за тебя женщине про бои, про проблемы с патронами, про кровь, грязь, попытки жрать виверний труп, идиота-командира, отправившего двух парней в самоубийственную разведку, про ржавый гвоздь, мерещащийся в собственном затылке, про усталость, доводящую до безразличия…
Они были — два поломанных человека, отчаянно пытающихся уберечь друг друга от самих себя и тянущегося за ними тёмного шлейфа. Они повторяли своё «люблю» — и становились всё дальше и дальше; и теперь вдруг между ними — пропасть из невыплаканных слёз, несказанных слов и тяжести, которую каждый привык тащить в одиночку.
Маргарета провела пальцами по его лицу, обожглась-укололась о щетину, отдёрнула руку.
Наверное, он мог бы… понять. Если и кто-то — то он. Ну и пусть их тени непохожи друг на друга, ну и пусть у каждого из них было своё страшное; он мог бы понять.
В нём можно бы спрятаться от всего мира. Выпустить всю ту стаю разрывающих душу чертей, что грызёт и гложет до невыносимой боли всякий раз, когда Маргарета выныривает из спасительной серости. Позволить ему обнимать, топить в нежности и сказать все те слова, которые как будто рвутся быть услышанными…
И самой в ответ — разделить запертую под смешливой маской боль, сдуть с лица кошмар, позволить, наконец, признать, что прекрасное будущее, которого он так ждал — это вот оно, прямо сейчас.
Глупая, глупая мысль, что два больных человека могут как-то лечить друг друга.
Но что поделать, если больше не бывает здоровых?
— Я не хочу, — хрипло сказала Маргарета. — Я не хочу помощи. Не хочу думать. Я… меня просто нет, понимаешь? Мои тени живут по часам, катятся по одному распорядку, в четыре сводка, в двадцать минут пятого чай, а меня нет, меня нет и никогда не было, и не будет никогда, и… я хрень какую-то говорю, да?
— Иди сюда.
Стул жалобно крякнул, когда она устроилась у Макса на коленях. Болезненно скривило спину, — мужчина понятливо подставил локоть, и Маргарета, поёрзав, опёрлась на него, а потом устроила голову у него на плече. За спиной Макса волновались занавески, за ними крапал унылый серый дождь, над ним бурлило небо. И было так легко, так хорошо быть просто тенью Маргареты, скользящей через привычную повседневность.
— Мне сводку бы…
— Подождёт твоя сводка.
Тени смотрели на неё с укоризной. Они все давно отстучали в центр свои числа и теперь разбрелись, кто куда: одна читала, ловя страницами книги солнечные лучи, другая — поливала рассаду, ждущую весны в выставленных на полу консервных банках, третья — конопатила щели в потолке, через которые подтекал тающий снег. Стрелки ползли по циферблату безразличные и немые.
Можно бы заплакать, но у Маргареты не получалось больше плакать. Слёзы — это что-то, что бывает с другими, живыми, настоящими; у теней не бывает слёз, у теней не бывает чувств, теням не бывает больно.
Маргарета казалась сама себе заржавевшей. Грудой пустого металлолома, в котором не различить уже больше, чем она была раньше.
— Я не хочу, — повторила она снова, хотя Макс вряд ли понимал, что она имела в виду. — Я не хочу, я не хочу…
Попыталась придумать, как объяснить, — и не смогла. Попробовала вспомнить, как плакать, — и не смогла этого тоже. Только судорожно, через всхлип, вздохнула, и от этого болезненно свело плечи.
Макс гладил её по спине, как маленькую. И, слава мудрому Господу, молчал.
— А помнишь, мы лежали на склоне и смотрели на звёзды? А ты всё умничала, что знаешь, как они называются.
Сильная ладонь — на плече. Тихонько жужжал аппарат, впечатывая в ленту точки рутинного ответа: сводка принята центром. Маргарета застыла у окна, потерянная и пустая; Макс прижимал её к себе мягко, но непреклонно, лётный костюм крепко пах виверной и немного самим Максом, от кружения теней болела голова, и Маргарета вдруг неожиданно для себя призналась:
— Я придумала половину.
— Придумала? Как это?
— Ну, я брала их из головы.
Макс вытаращил глаза:
— Ты! Ты называла меня безграмотным бездарем!
— Ннну… если бы ты был грамотный, ты бы возразил?..
Она спрятала улыбку в его рукаве. Макс оскорблённо пыхтел, а потом вдруг расслабился, будто из него спицу выдернули, и засмеялся:
— Я же потом эти твои названия… ребятам пересказывал. Пока куковали между вылетами и заняться было нечем. Такой был важный, ты бы видела!
Маргарета глянула на него лукаво, снизу вверх, и рассмеялась тоже.
Звёзд сегодня не показывали. Всё небо было затянуто тёмными клубящимися тучами: в них гуляли глубокие, жуткие тени, мелькали всполохи, и они сами всё кружились, кружились и сталкивались без конца.
Погода была нелётная. Должно быть, драконам тоже нужно иногда не полететь, чтобы смотреть на небо снизу вверх.
Чтобы дать ему — и себе — быть.
Чтобы разглядеть за тенями хоть что-то.
Глава 9. Друг человека
Чтобы стать клиновым дивизиона, мало хорошо летать: нужно ещё обладать кое-какими мозгами, уметь читать карты, понимать тактику, быстро соображать в бою, заслужить уважение команды и не взбесить начальство. Лизать командирам задницы было не слишком принято — с неба плохо видно нашивки, — но в клиновые редко берут конфликтных истериков, не понимающих слова «приказ».
Макс стал клиновым почти случайно, когда в одном из длинных вылетов его предшественник сгорел, а отряд — всерьёз потрепало. Боевую задачу они тогда выполнили, а Макс так клиновым и остался. Хотел бы — пошёл выше, но его и так слегка мутило от документов, расписаний и всей прочей штабистики, которой дальше становилось бы только больше.
Словом, служба вовсе не состоит из того, чтобы рассекать через небо, волосы назад. Но полёт, конечно, всегда был первичен. И Макс вполне заслуженно считал себя в своём деле одним из лучших: у него был второй результат в дивизионе по подбитым целям, он учил ребят состреливать снаряды в полёте и на каждом смотре показывал в воздухе «фокусы». Макс обожал небо, чувствовал к воздушным фигурам пьянящий злой азарт и сливался с виверной так, что часто ощущал себя шестилапым чудовищем, вёртким, ловким и неуловимым.
Всё это невозможно без недюжинного таланта, а ещё — своеобразной любви к зверям. Макс тянулся к животным с детства, и хотя сперва это были всё больше кони, виверны занимали в его сердце какое-то особенно место. Он считал каждого своего летуна другом, переживал за их раны и горевал по их гибели, а звери — отвечали ему взаимностью.
Тем страннее было теперь, когда Рябина вдруг шумно вдохнула и спрятала от него мохнатую голову в полотнище крыла, — вместо того, чтобы, как это обычно бывало, нырнуть в связь и стать единой со своим всадником.
— Ленится?
Макс с усилием расслабил плечи и бросил в сторону:
— Вредничает. Совсем как ты!
По правде, Маргарета не вредничала. Утром она всерьёз напугала его стеклянными глазами и мягкими, заторможенно-тягучими движениями: в первый момент Макс даже вспомнил старые байки, будто с северного столпа на наш однажды хлынули загадочные душееды, которые проникали прямо в голову через ухо, а потом заменяли человеческий мозг своей склизкой, похожей на зелёные сопли натурой.
Но потом девушка встряхнулась, оттаяла. Отшутилась чем-то, отстучала в центр свои числа. Отказалась даже говорить о переезде Макса на станцию, пока не закончит работу, припрягла гостя натаскать воды от ключа, вычистила площадку под навесом от жёсткой виверньей шерсти, слетала везде, как надо, — Макс, ужаснувшись при виде дурацкого шарфика, безапелляционно надел на неё свои очки и шлем. И вот теперь Маргарета деловито сматывала верёвку и с любопытством глазела на его оглушительный провал.
За прошедший день поляну развезло ещё сильнее: девушка топла в грязи почти до середины икры. Правда, и сапоги на ней были болотные, резиновые и выше колена, так что Макс в своих промокших насквозь лётных ботинках чувствовал себя ещё более избитым судьбой.
— Не позорь меня, — шепнул он Рябине и погладил ладонью крыло.
Виверна глухо хекнула и спрятала голову ещё глубже. Всё время после падения она вела себя примерно и по большей части дремала, как и положено восстанавливающемуся зверю. Кажется, Максу ни разу даже не пришлось всерьёз входить с ней в связь: они и так неплохо справлялись.
Теперь Макс чесал виверну так и эдак, пощекотал пером зелёного лука, с силой провёл ногтём вдоль кости первого пальца. Рябина оставалась непреклонна.
— Может, ей нездоровится ещё? — Маргарета тоже выглядела озадаченной.
Шлёп! Девушка бросила скрученную верёвку в висящий на дереве мешок, и он влажно ударил о ствол. Маргарета прочавкала через грязь, присела рядом, глубоко склонив голову, будто пыталась перевернуться, чтобы быть с висящей под насестом виверной в одном измерении. По плащу стекали вниз капли.
— Да глупости, ты посмотри на шов.
Зашила Маргарета и правда хорошо, аккуратно. Да и заживало на виверне, как на собаке: место разрыва теперь выделялось только чуть вспухшей красноватой линией. Сколько прошло со дня падения — недели две? По всему выходило, что Рябине пора уже потихоньку подниматься в воздух.
Погода для первых полётов была, конечно, неудачная. Дождь так и шёл, унылый и мелкий. В лесу было тихо, и капли падали почти отвесно вниз, но в потоках над деревьями наверняка порывисто и неприятно.
— Не дури, — сурово сказал Макс и побарабанил пальцами по полотнищу.
Конечно, нащупать связь со зверем можно, вовсе не заглядывая ему в глаза. Макс попробовал — и натолкнулся на мутную пелену неприятия.